На следующий день первым улетел Давид Дадашидзе. Его на рассвете проводили Блюхер и Чанов – отец Георгий ушел на утреннюю службу, Вольфа и Павла было жалко будить, они сладко спали «под виноградами» – на просторной лоджии отца Георгия, в зимнем саду.

В аэропорту, в очереди на регистрацию Давид спросил Кузьму:

– Помнишь, в Круке, в одну из ночей ты говорил о столпниках и молчальниках?

Кузьма поморщился:

– Я много чего наговорил, не помню. Да и не бери ты в голову, я же не знаю ничего… Нахватался, как все.

– А я даже и не нахватался. Про столпников с молчальниками в меня запало, а когда стряслось все… ну ты знаешь… действительно очень тишины захотелось. Молчания. Вот я и еду помолчать, на столбе постоять…

– Вернешься? – спросил Блюхер.

– Что будет, то будет. Но мы, Бог даст, увидимся.

У выхода на посадку Блюхер сграбастал Давида за плечи.

– Ты, брат, в монастыре помни: научат дурака Богу молиться, а он и лоб разобьет, и не помолится. Понял?

– Понял! – ответил Давид, рассмеялся и обнял Василия.

Только когда он окончательно пошел на посадку, Кузьма увидел, что на спине у Давида болтается джинсовый школьный ранец Сони, а на голове ладно сидит вязаная, бурая в белую крапинку шапка Павла.

Самолет Асланяна улетал в одиннадцать, поехали за Павлом, разбудили, вытащили его из бесформенного синего пуфа, брошенного под гранатовый куст, который цвел вовсю, но в то же время плодоносил, мелкие кулачки юных гранатов начинали розоветь. Поэта повели завтракать за ночной, теперь уже утренний рождественский стол.

– Что ж вы меня раньше не подняли! – сердился Павел. – Ведь это же свинство – с Давидом не проститься…

Из сада на шум вышел помятый Вольф, а из кухни теплая и милая хозяйка вынесла горячий кофейник.

Вольф зевнул, хрустнул спиной и сказал:

– Спал в раю и радовался, как удачно помер – в рождественскую ночь, сразу после причастия…

Соню будить не стали, она досыпала на кушетке в кабинете хозяина. Проводили Павла втроем. Всю дорогу до аэропорта он говорил без умолку, рассказывал про метеоролога Олю на горе Полюд, про церковь в Чердыни, в которой настоятель дед, сын его – дьякон, внуки прислуживают по праздникам, попадья свечками торгует, а девки в хоре поют. Живут они бедно, но кулаками – у них лошадь, две коровы и трактор-развалина. Церковь на полном семейном обеспечении… Был Паша лихорадочно весел и полон надежд. На регистрации замолчал. Вдруг всполошился, что не везет подарок маме, выскочил из очереди и побежал в сувенирный ларек. Блюхер пошел за ним.

И пока они удалялись, о чем-то споря, Чанов вдруг попал в то мгновение, когда утро красило ровным светом стены древнего Кремля, когда они с Пашей стояли посредине Большого Устьинского (он даже название моста вспомнил, а тогда – нет, не помнил). Они смотрели на древнюю крепость, на облака соборов… Кузьма там наконец-то именно очутился, как хотел давно. И, наконец, именно услышал, что важного для него, для Чанова, сказал тогда Павел, и даже повторил вслух:

– Волчица маленькая… Дуня. Безгласная и неуместная… Она научилась лаять…

Вольф внимательно смотрел на Кузьму. Кузьма заметил взгляд Вольфа и спросил его:

– Вам Павел не рассказывал о волчице, которую лайка воспитала? – спросил он Вольфа.

– Припоминаю, – ответил Вольф, продолжая вглядываться в Кузьму. – У нее глаза светлые, темным обведены… как у чеченки…

– Да! – обрадовался Кузьма. – Я теперь знаю, как и чем буду дальше жить и даже заниматься…

Вольф покивал и отвернулся от Кузьмы. Он неизвестно, понял ли, но точно – не возражал.

Блюхер с Асланяном вернулись с пакетом, в котором лежали красные кожаные тапочки с овечьим мехом внутри и белым швейцарским крестиком на носках. Паша похвастался тапочками, зарегистрировался у опустевшей стойки и пошел на паспортный контроль. Он держался молодцом, был весел и уверял, что уже летом Вольф и все, даже Соня Розенблюм, непременно приедут к нему в Чердынь.

– Жаль только, вас не провожу сегодня, – сказал Павел Вольфу.

– Зато я тебя проводил, – ответил Вольф.

Поэты, молодой со старым, постояли, как лошади в степи, положив головы на плечо друг другу, была и такая репродукция из «Огонька» у Павла дома в Чердыни, на кухне за печкой… Когда Паша окончательно ушел и скрылся из виду, Вольф покивал, откашлялся и пошел к выходу.

Блюхер тоже уткнулся большой головой в плечо Кузьмы.

– Плачь, Облако в штанах… – сказал Чанов. – Знаешь, как по-французски «идет дождь»? Иль пле. ОН плачет. Думаешь, ОН, который плачет, – это кто?.. Вот тебе седьмое доказательство существования Бога – от французского языка. От безбожника Вольтера и натурфилософа Жан-Жака Руссо. Язык врать не будет.

Это вышло у Чанова вдруг и само. А Блюхер поднял голову, посмотрел на Чанова, покивал, отвернулся и пошел. Кузьма отметил про себя: «Точь-в-точь как Вольф. Понабрались мы друг от друга».

Вольф улетал после обеда. Обедали, конечно же, у священника. Было чем! Осунувшийся и веселый отец Георгий пил красное вино, ел, шутил с Вольфом и любовался проснувшейся, но все еще сонной Соней. После обеда гости поблагодарили хозяев, обнялись и расцеловались, вышли с чемоданами и сумками из прихожей в бесшумный лифт и спустились на грешную землю. Уже в машине Вольф позвонил, видимо, в Питер, ответа не дождался и загрустил. В аэропорту Вольф снова позвонил в Питер, и дозвонился, и грозно наорал на кого-то в трубку, но был доволен. Его ждали.

На прощание он поцеловал Соню в обе щеки и в лоб, перекрестил, сказал:

– Не плачь обо мне, розовый мой цветочек…

Затем чинно и не спеша пожал руки Васе и Кузьме, глянул Чанову в глаза и сказал:

– Я рад, что вы поняли – зачем.

Повернулся. И ушел, ушел, ушел…

Соня улетала в десять вечера.

– Давай дадим телеграмму Илоне, – сказал Кузьма. – Потом поедем в магазин, купим нашим мамам подарочки. И моей сестре. И Рыське…

Но правнук маршала взмолился отвезти его в Церн, он Славе из Гатчины обещал.

«Ниссан» мчал мимо скучного штакетника, и когда Кузьма притормозил у знакомой калитки, Блюхер – вышел.

– Соня, без меня не улетай, дождись! – крикнул Вася и отправился легкой походкой по шахматной дорожке в сторону стекляшки…

Кузьма меж тем понял, откуда именно надо отправить телеграмму Илоне. Через три минуты он подъехал к пластиковой желто-синей почте, они с Соней вошли, и Кузьма поздоровался с китаянкой, все так же сидевшей на своей жердочке. Она едва кивнула ему, на Соню посмотрела внимательно. Кузьма поклясться бы мог, что она узнала его и поняла, кому он писал телеграмму, испортив пачку бланков. Он испытывал к ней благодарность… На этот раз бланк заполняла Соня. Делала она это в первый раз, но справилась без помарок. Китаянка пересчитала буквы, Кузьма расплатился, и телеграмма улетела в Ригу на улицу Луны, 2.

Несколько часов Кузьма и Соня провели вдвоем, ездили и гуляли по Женеве, заходили в магазинчики, покупали подарки, целовались на набережной, замерзали, заходили в кафе и согревались, рассказывали друг другу друг о друге и не строили планов на будущее. Когда стемнело, они в последний раз забрались в синий «Ниссан» и отправились в аэропорт. Из аэропорта Кузьма позвонил в прокатную контору, сообщил, что машина больше ему не нужна. Через четверть часа сдал ее приехавшему пареньку, расплатился. И понял, что смертельно хочет выпить и что – можно. Он отвел Соню на второй этаж, в кафе, у которого стеклянная стена выходила на летное поле, заказал себе двести «Абсолюта» в графинчике и лимон, Соне зеленый чай и швейцарский шоколад «Гала-Петер». Мокрое взлетное поле отражало сотни огней, Кузьме казалось, что они сидят у озера. Он пил холодную водку, выжимая в нее лимон, Соня грызла горький шоколад, запивая его горячим чаем, они смотрели, как взлетают и садятся самолеты… Так бы и просидели посадку, если б не позвонил Блюхер, который уже примчался в аэропорт и потерял их.

– Вы где?

Через пять минут Вася с букетом роз прибежал в кафе и, отдышавшись, напомнил:

– Соня, тебе пора гримироваться.

Кузьма не понял, но Соня поняла сразу. Она достала из сумки фиолетовую шляпу с понурыми полями и вуалью и горестно воскликнула:

– Пафлин сломался!..

Ощипанное павлинье перышко действительно переломилось пополам. Блюхер оторвал его от шляпы:

– Останется мне на память.

Соня натянула шляпу, достала из косметички тональный крем, помаду, тени и зеркальце и стала превращаться в Илону. Это было прекрасное, но грустное зрелище. «Так ведь оно и будет…» – Чанов услышал в себе голос пожилого человека и цыкнул на него: «Цыц!» Все в нем ныло, каждая клеточка. «Вот они сошлись – любовь с разлукой, вот как это происходит…» – думал Кузьма и делал усилие над собой, чтоб не хвататься за сердце.

Объявили регистрацию. Соня взяла букет, Блюхер подхватил ее новый сверкающий чемодан на колесах и сдал в багаж. Предстояло самое опасное – паспортный контроль.

Соня подошла к Васе, величественно протянула руку, он (как когда-то в Шереметьево к руке Илоны) чинно склонился к Сониной руке и поцеловал воздух, не касаясь губами перчатки, но потом махнул рукой и влепил Соне в щеку поцелуй.

– Прощай, Илона! – громко сказал он. – Передавай привет Соне!

К Илониной руке подошел и Кузьма, стянул с нее перчатку, склонился, прижал вначале к щеке, потом поцеловал ладонь. Выпрямился. И увидел, что у Сони глаза полны слез и что тушь на ресницах сейчас потечет. Она стала совсем девчонкой, ее любой мог опознать. «Господи, спаси и сохрани», – подумал Кузьма, протянул потяжелевшие непослушные руки к Илониной шляпке и опустил вуаль на лицо своей девочки. Сказал строго:

– Ночью позвоню из Москвы.

Соня кивнула и неровной, но величавой походкой двинула со своим букетом на паспортный контроль.

– Смотри!.. На нее оглядываются! Ее слишком видно, ее накроют!.. – зашептал Вася в ухо Чанову. – В жизни так не волновался!

Кузьма ответил ему, тоже на ухо:

– Страх притягивает несчастье.

Блюхер быстрым движением перекрестил Сонину спину, и несчастье не притянулось. Соня прошла паспортный контроль и… скрылась из виду.

– Пойдем! – сказал Блюхер, и они вернулись в кафе.

Сели за тот же столик, Вася заказал те же водку и лимон. Они выпили сразу и молча, после чего сидели и смотрели в прозрачную стену на летное поле, на сизое небо над ним. Через четверть часа мимо них на взлетную полосу вырулил Сонин зеленый «Боинг», он коротко разбежался и, задрав голову, круто взлетел.

Чанов чувствовал, как напряглась и натянулась в нем нить, связывающая их с Соней. Он снова взялся за рюмку, но она была пуста. Голова закружилась. Он очутился в полумраке, рядом с Соней. Она сидела возле иллюминатора, пристегнутая ремнем, глаза ее были закрыты. Она спала, как ни в чем не бывало, а в круглое окошко «Боинга» светила маленькая, на себя не похожая Луна…

Чанов вернулся в женевский аэропорт, он не знал, верить или не верить визиту в «Боинг», но сердце – поверило, боль отпустила. Все будет хорошо…

Блюхер заказал пробегающему официанту зеленый чай и четыре пирожных. Затем полез в свой портфель, достал знакомый Кузьме конверт – письмо Хапрова.

– Третий день ношу с собой. Держи, я отсканировал.

Кузьма вытащил из конверта письмо о графическом устройстве Божьего мира. Пробежал глазами, нашел и негромко прочел вслух:

«…все образы мира, все лучи не вдаль улетают, не в точку на горизонте, но стремятся вовнутрь смотрящего, в глаз и в сердце того, кто смотрит. В Божью точку наблюдателя. Проверь сам. Знание приходит и уходит, как свет, от точки к целому. А от Целого оно готово вернуться в Точку. Сделай и ты так, чтоб приходило и уходило. Чтоб было от кого и к кому. Это не трудно, когда окончательно захочешь…»

Кузьма отправил письмо во внутренний карман куртки.

– Значит, говоришь, окончательно захотеть, да еще и поверить… – повторил Блюхер и задумался о себе. – Я не только Облако в штанах, но и Фома неверующий. Знаешь, я себе в детстве чуть глаз не выжег, хотел непременно сам увидеть, как из твердой и холодной материи получается огонь. Настриг спичечных головок в пузырек из-под теткиного лекарства и стал его нагревать на спиртовке. Пузырек помутнел, и я решил поглядеть через горлышко. Тут огонь и получился. Опыт удался, но пониматель ничего не понял, только опалил бровь с ресницами и получил ожог глаза второй степени…

– И чо?.. – спросил Кузьма, как спросил бы Паша.

– Да ничо. Продолжаю подогревать и заглядывать. Моя парадигма пока не меняется. – Вася принялся за второе пирожное. – А ты чем займешься? Я ведь про «Фонарь» не шутил…

– Какие шутки… – ответил Кузьма. – «Марко Поло» сменит профиль, станет и впрямь издательством. Марк давно считает, что вывод пленок себя исчерпал, технология отмирает.

– Но ведь и журналы бумажные, и книги скоро накроются. Зачем книги, когда компьютеры?.. Ты, кстати, купи ноутбук. Общаться будем.

– Куплю. Будем. Но книги, Вася, останутся. Как берестяные грамотки остались, и глиняные таблички вавилонян – их хоть сейчас можно прочесть, их и читают… – Кузьма крутил ложечкой в чае без сахара. – Помнишь, ты показал новенький штырек, флешка называется? Это значит, что лазерных дисков скоро не будет. А до дисков были дискеты. Их ведь уже нет. Даже дырочек в новых «черных квадратах» для них уже нету, заросли по ненадобности.

– Ну да, прогресс. Были еще перфокарты, были серпантины, магнитные ленты… И чо?

– Все перечисленные тобою предметы – лишние – посредники. Уж ты поверь, я матрешками торговал и точно про посредников знаю… Между текстом и человеком ничего не должно стоять, никаких технологий. Лист и перо, и все… Текст, знак, рисунок на плоскости – это материнская матрица для всех измерений. И даже всю музыку – на бумажке, на нотном стане записывают. Не важно – бумага, пергамент, береста, глиняная табличка… Береги плоскость, на ней можно сохранить ВСЁ – вот о чем Хапров написал. Информация должна быть доступна, из веков и на века – напрямую, через плоскость от автора к читателю, от творюги к понимателю… Зеркально отражаясь в плоскости, от живого к живому, только так! И не суйтесь в этот процесс со своими гаджетами! Играйте ими, но понимайте, что все они – игрушки, сломаются и станут мусором!.. Ты скажешь – прогресс не остановить, что на смену – рабовладельческому строю идет феодальный… Я все-таки историк, и не тебе меня учить! – Блюхер с изумлением поглядел на Чанова: сколько страсти!.. – Да, мы живем на информационной помойке и плодим помойку. Как бомжи. Что? Разве нет?.. Я и не против! Что есть моя любимая археология, как не копание на помойках времени? Помойки-то и называются «культурный слой»… Но если ты находишь в тысячелетнем мусоре хоть клочок бумаги, или бересты, или глиняную табличку с текстом – все сразу строится и проясняется. ОЖИВАЕТ! Текст был написан не для тебя лично, но он пришел к тебе и ты его – понял… От вашего мусора, от детекторов, черных ящиков и лампочек Ильича останется мертвый, нечеловеческий, невнятный мучор. Как у Стругацких, какие-то диски и штыречки, которые никто никогда, ни один сталкер не сможет прочесть… А «Розовощекий павлин» проклюнется когда-нибудь в мусоре да заговорит человеческим голосом! Со следующими людьми!

– Значит, «Пикник на обочине»… – хмуро произнес Вася. – Зона… Что ж, я, если выживу, стану сталкером, буду по зоне детей на экскурсии водить…

– Не детей, а… биологические приложения к ноутбукам, к черным ящикам и хер знает к чему… к крутым и гадким штукам, к гаджетам!.. Ноутбук-то я куплю. Но журнал издавать я хочу человеческий, простой и вечный. Бумажный. Маленьким тиржом, как при Пушкине. Пусть полежит, дождется читателя. И кто-то родненький когда-нибудь подумает: «Что, блин, за «Фонарь» пятьсот лет назад выходил?.. Любопытно…» Еще непременно детские книжки с картинками хочу издавать. Буду бороться с энтропией старым дедовским методом. От лица – к лицу.

Блюхнер, почувствовав паузу, осторожно встрял:

– Вольф у баронессы об энтропии…

– Я туда же. Вольф – учитель. Слушай, физик! Как из Хаоса – из этой безумной тоски на букву «хер» – получилась жизнь?! Да еще и Наблюдатели, они-то хаосу – зачем?! С какого перепугу?.. Кто нас-то с тобой, таких голеньких и разумных, вопреки «бесспорным законам термодинамики», втолкнул в этот хаос, откуда мы, такие сложно-упорядоченные, взялись?.. Откуда этот вечный двигатель? Его же не может быть никогда! А он – есть. И мы с тобой – есть… Ты же сам знаешь и чувствуешь – не сходится!.. Нет, не перебивай. Я сейчас скажу и надолго замолчу. Дел у меня будет полно… Вот ты захотел посмотреть, как получается огонь, и чуть глаз себе не выжег. Чтоб что-то понять. Потому что ты пониматель и именно захотел понять… и разглядеть. Ты это дело – понимать – любишь. Твоей любовью хаос упорядочен. Любовь, что это, как не бесконечный процесс преодоления энтропии?.. А тот, кто не захотел, не рискнул для этого собственным глазом и даже жизнью, не передал того, что ему дано, не поверил, не полюбил, – тот становится пуст и выпадает из круга прямо в мертвый хаос. Я таким и был, одиноким аутистом… Человег попал в крук — вот что первое мне в подвале Крука привиделось…

Помолчали. Кузьма почувствовал, что язык заплетается, но снова заговорил.

– Вася, дорогой ты мой любитель Островского!.. Играй в швейцарскую рулетку! Покроши протоны на фотоны. Наведи порядок с Гридом. Может, и в церковном хоре петь начнешь… потому что, слава Богу, человек живой и с талантом… Или в Ла Скала сбежишь. Ты молодой… Но я тоже не старый! – Кузьма перевел дух, вытряс из графинчика последние капли в рюмку, выжал лимон и выпил. Вспомнил что-то, улыбнулся и снова заговорил:

– Ты вот что, привет от меня Кафтанову передай, он хороший. И Роберту Кайо непременно скажи, что моя бабушка своим «гридом» много муки обгрейдила, и чо? И ничо, обошлось!.. Что же до скоростей нечеловеческих… так ведь и девять баб за один месяц живого ребеночка не родят… Ах, Вася! Все творение нам дано!! Каждому, понимаешь, каждому живому во плоти почти что плоскому человечку – дано. Весь образ Мира, целиком и полностью, со всеми измерениями и тайнами. Целое содержит нас, а мы его. Правда, не все помним, забываем. Но вспоминаем же вдруг! Все все понимают, каждый самый неуместный человек. Только сказать не в силах… или охоты нет. Но есть же, приходят те, кто в силе! По образу и подобию Божьему. Приходят – и говорят.

Блюхер, поглядывая на Чанова, хлебнул чаю и открыл было рот, чтоб отправить в него третье пирожное, но Кузьма схватил его за руку, так что Вася рот закрыл и снова «обратился в слух», а Кузьма заговорил тихонько, как о тайне:

– Вот что я ночью вспомнил. Три месяца назад на Большом Устиньевском мосту Паша рассказал про волчицу Дуню. Которая думала, что она лайка. Но лаять-то – не умела… И тогда… тогда она стала лаять голосистым сеттером… Понимаешь?.. Она в него своей волчьей душой забиралась и его голосом лаяла! А сеттер и не знал, думал, это он сам, и сдуру… Не так ли с нашими поэтами поступает Бог! А?.. Редко кому даны голоса. Редко. Но мы все, то есть каждый из безгласных людей, – высказан. Богом кому-то дается голос – которым каждый человек высказан до донышка, до света на дне! Многие из этих редких не безгласных людей через свой дар и погибли… Но через них – нам всем дано. Имеющие уши слышат. Вот как все устроено!.. Вася, я этим займусь. Нельзя дать голосам пропадать втуне.

– Понял… – Блюхер смотрел на Чанова не мигая. Да вдруг и сказал до боли знакомым Чанову Сониным голосом: – «А то я и Фольф, мы фсе фымрем…».

– Ну, ты! Чревовещатель!! – Чанов смазал Блюхеру по стриженой макушке.

Вася мотнул головой, вздохнул глубоко, а затем спокойно и с удовольствием принялся за отложенное пирожное. А Чанов взял с тарелочки последнее. Это была тарталетка с заварным кремом и малиновым вареньем. Кузьма посмотрел на малиновое варенье внимательно. И вспомнил Пашу с Чеченом, как они поссорились. Все вдруг вспомнил. Про туман и тьму, про смерть и жизнь вечную, про Петра, про Платона и апостола Павла, про Магду, про цвет хурмы на солнце, про пункты А и Б, про отца и сына и как ночная дорога втягивается под капот неподвижной машины…

– Все это навсегда, – сказал он. – Не переделать.

Блюхер, покончив с чаем, встал и сказал:

– Хорошо!

– Что? – спросил Чанов.

– Что мы живые. Что сошлось так, все сошлось. Повезло, ей-богу… Спасибо! – он двинул Чанова по плечу и захохотал, пугая окружающих пассажиров. – Регистрацию объявили, тебе пора!