В Женеве обе машины отца Георгия – «Лендровер» и «Шевроле» – поставили в его гараже. Блюхер в самых пышных выражениях поблагодарил священника. И услышал в ответ:

– Первого января приглашаю всю компанию к нам с матушкой домой, на обед.

– Первого января в полдень у меня подписание контракта в Церне, – важно ответил Вася.

– А у нас обед в два по полудни, – засмеялся священник. – Долго ли подпись под бумагой поставить, кацо! Успеешь.

Поели в «Poisson ruge». Вася не требовал ни виски, ни пива, только на сладкое попросил горячего шоколада. Был он тих и благ, как купец после «чертогона»…

Отец Георгий простился, оставив друзьям Давида, и вся молодая троица отправилась в ближнюю контору проката автомобилей. Блюхер выбрал Nisan Patrol, который даже ему показался просторным, сразу прочертил маршрут до Берна, напомнив, что их ждет там Кульбер и Марго на открытие выставки. Сообщил, что ехать 180 километров, и Кузьма с необычайной готовностью сел за руль. Сегодня он особенно трудно мирился с неподвижностью. Ему казалось, что само время останавливается и завтра никогда не наступит.

Ехали практически молча. Кузьма, слава богу, был занят, он привыкал к новой мощной машине, к новым габаритам, к новой панели. Василий с Давидом, скинув куртки, полулежали в креслах в беззаботной нирване… Чанов случайно глянул на часы, светящиеся в панели, и вдруг понял, что в это же время, в этом же могучем «Ниссане» ровно через сутки будет везти Соню из аэропорта в гостиницу. Он оторвался от дороги, скосил глаза на пустующее сиденье справа от себя и увидел край влажной шинели и красную вязаную перчатку на черной тесьме. Нога сама нажала на газ. Задремавший Блюхер очнулся, почувствовав необъяснимую тревогу.

– Эй, эй, эй, шеф, не гони так!.. – окликнул он Кузьму. – И поищи заправку, зальем полный бак.

Дорога до Берна заняла чуть больше двух часов.

Город средневековый, но чистый, нарядный, богатый, с бесшумными красными трамваями совсем не был похож на Женеву. Это был немецкий город из сказки братьев Гримм. «Ниссан» въезжал в него сверху, так что панорама с рекой, мостами, башенками и черепичными крышами минут пять маячила слева по курсу. Дада с Васей по-детски впечатали носы в боковые окна, Кузьма догадался нажать на кнопку, чтоб стекла опустить. В салон влетел ветерок. Было солнечно и почти тепло… На отмеченной в атласе площади ждали Николай Николаевич и Марго… Они стояли под очень странным памятником: внутри небольшого фонтана, струящегося тонкими веселыми струйками, торчала колонна, а на ней возвышался ярко раскрашенный симпатичный мужчина в просторной и пышной средневековой одежде, не иначе – персонаж добрых сказочников братьев Гримм. Этот мужчина, широко и радостно раззявив зубастый рот, пожирал пухлых младенцев. Они торчали из его карманов, лезли из-за пазухи и безмятежно сидели на руках людоеда, играя завитками его бороды… А вокруг фонтана бегала, верещала, сидела на теплых гранитных плитах нарядная детвора двадцать первого века. Дети любили людоеда, им нравилось бояться…

Выставка была развернута неподалеку, в просторном атриуме большого здания музея современного искусства. Огороженный бархатными канатами загончик со скамьями для публики был почти заполнен. Кульбер со товарищи расселись на последней скамье, а Марго отправилась к собратьям-художникам, толпящимся за маленькой трибуной. На самой же площади за алой ленточкой, натянутой меж двух фонарей, рядами стояли, а иногда лежали экспонаты. Большинство из них до поры до времени были задрапированы. За спиной у публики грянул бравурный марш, и на площадь в четыре шеренги по четыре вышел нарядный духовой оркестр. Музыканты маршировали в полосатых своих мундирах с серебряными пуговицами, излучая неподдельный энтузиазм. Публика зааплодировала, оркестр выстроился ромбом и замолк. К трибуне вышла полная дама, куратор выставки, призванная познакомить публику с участниками. Когда назвали Марго, она чинно поклонилась. Последний ряд взорвался аплодисментами, Марго улыбнулась и непринужденно помахала своим…

Чанов сидел, смотрел и слушал, получая позабытое удовольствие от необязательного участия в необязательном культурном акте. Удовольствие от того, что жив еще некий бескорыстный порядок, существует, отстаивает себя в безумном мире. «Прекрасном и яростном», – добавил бы Кузьма… В мире, где он ждет-пождет одну сироту в мокрой шинели…

Внезапно прозвучала картаво выговоренная фамилия:

– Герр Хапрррофф! – объявила дама-куратор выставки.

К трибуне вышел небольшой, ладный и не старый мужичок, стриженный под горшок, волосы схвачены ремешком. Надета на нем была черная льняная и линялая толстовка, подпоясанная старым солдатским ремнем со звездой на латунной пряжке, за ремнем торчал топор. На ногах белели кроссовки. Чанов чуть со скамьи не вскочил, но не вскочил. Просто принялся разглядывать этого мужичка, которого, можно сказать, знал. Правда, прежде не встречал, просто знал, что у мастера Хапрова есть сын. Илюша – это нежное имя звучало в доме у Хапровых, и ясно было, что Илюша – это именно о сыне говорилось, который далеко и пишет редко. А то и не пишет вовсе. Однажды Чанов спросил про Илюшу, Степан Петрович был недоволен, но кое-что рассказал.

Илюша, как и отец, закончил Богородское училище резьбы по дереву, в восемнадцать лет женился, даже и не познакомив родителей с невестой, в дом ее не привел ни разу. Известно было, что жена ему мальчика родила. Поселились они недалеко, но в гости не звали. А через два года стало известно, что Илюша жену с сыном оставил. Он появился дома – приехал на машине, на помятой иномарке, сообщил, что с женой развелся и что сын теперь не его… Забрал кое-какой инструмент и укатил, не оставив адреса невестки и внука. Мастер Хапров считал, что это лично ему наказание за то, что и он оставил отца своего, то есть веру отцовскую. «А в детстве Илюша был способный рисовальщик и ученик памятливый. Я его учил. Да, видно, главному не выучил»…

Хапров-младший был представлен публике последним. Дама-куратор, сказав несколько немецких фраз, принесла на подушечке ножницы и вручила их мэру Берна, грянул оркестр, и публика вслед за мэром повалила смотреть экспозицию. Чанов искал глазами Илюшу и не находил… Кульбер повел русских друзей к работе Марго. На огороженной полосатым скотчем площадке возвышалась укутанная бязью пирамида в три человеческих роста. Видно было, что Марго волнуется. Кульбер ей помогал «снять покров», она руководила, но Николай Николаевич не за то и не так брался, дело не шло. И тогда Вася, Дада и Кузьма подошли к пирамиде с трех углов, Марго с четвертого, и все вместе на счет «раз-два-три» подняли бязь, она надулась пузырем, и Блюхер благополучно сдернул ее с арт-объекта. Пирамида была сварена из блестящих металлических труб, а внутри нее на лесках, на прозрачных вешалках и подставках как бы витали обгорелые чемоданы, обугленные купюры, пишущие машинки, фрак, свадебное и детские платья, а также похожие на ворон раскрытые книги с почерневшими страницами. В основании пирамиды стояли грубо вспоротые сейф и паровой котел…

Раздались рукоплескания и возгласы – «браво!». Народу собралось порядочно. Марго стояла с лицом отсутствующим и потерянным, успех ее не радовал. Глаза ее наполнились слезами, она накинула на голову капюшон куртки и побрела от своего детища. Николай Николаевич побежал за ней. Давид и Кузьма попытались пойти следом, но Блюхер остановил.

– Композиция называется «Миллениум». Посвящена Оливеру, сыну Марго от первого брака, умершему от передозировки в двухтысячном году… После похорон она собрала и подожгла все принадлежавшие ему и связанные с ним вещи… Приехала пожарная команда, весь садик Кульбера был залит пеной… Потом Марго полгода лежала в клинике…

Друзья побрели по выставке, рассматривая, останавливаясь и комментируя. А Кузьма все забегал вперед, отставал, пропадал, опять появлялся.

– Ты кого-то ищешь? – спросил Давид.

– Да. Русского мужика с топором.

– Я его видел! – сказал Дада. – Он катил тележку со здоровым бревном – вон туда.

– Ты не расслышал его фамилию? – спросил Кузьма у Васи. – Гер Хапрррофф…

– Это который из Нового Иерусалима, богомаз?!

– Сын его. Илюша.

Уже за пределами атриума, где-то в глубине пешеходной улицы они услышали стук топора. В тупичке, на крохотной площади перед домом, во всех окнах которого в одинаковых белых ящичках пламенно радовалась жизни герань, высилась статуя Иоанна Богослова с книгой в руке, а вокруг безмолвствовал народ. Оттуда, из-за народа, доносился стук и треск.

– Дрова он там, что ли, колет? – подумал вслух Блюхер и полез в толпу. Дада и Чанов держались в его фарватере.

Вокруг Иоанна стояли шесть рубленных топором деревянных мужиков, вида звероватого и на голову выше Хапрова-младшего, который, весь в мыле, азартно и споро вырубал топором из толстенного комля сосны седьмого мужика. У Блюхера зазвонил телефон, Вася крикнул в него:

– Николай Николаевич, мы все возле Иоанна, здесь интересно, приходите с Марго и поскорей! Идите на стук топора!

Илюша услыхал русскую речь, повернул к Блюхеру красное и мокрое лицо и, задыхаясь, просипел:

– Привет… соотечественникам…

Вася поглядел по сторонам и крикнул зычно:

– Разойдись, народ, мастеру воздуху мало!

Он широко расставил руки и пошел по кругу, повторяя: «Битте… Битте!..» Народ расступился. И как-то ожил. Раздались недружные аплодисменты, даже выкрики одобрительные. Илюша как второе дыхание почувствовал, он приступил уже к заднице и ногам деревянного дядьки, сел на корточки и словно вприсядку пустился вокруг изваяния, ритмично и хрястко работая топором. Народ уловил ритм, и, как говаривали в советскую старину, «аплодисменты переросли в овации»… Пахло сосной, щепки летели во все стороны, народ расхватывал их на сувениры. Деревянный дядька оживал, обретал характер и хмуро поглядывал по сторонам. Рядом с Блюхером появились Марго и Николай Николаевич, как и вся одичавшая публика, они тоже принялись хлопать в ладоши.

Отрубив от дядьки все лишнее, Хапров-младший остановился, вытер рукавом толстовки пот с лица, а топор к восторгу публики всунул в занозистую клешню деревянного дровосека.

– Автопортрет… – просипел Илюша, достал из нагрудного кармана хронометр на цепочке и добавил: – За час двадцать. Рекорд.

Кузьма часики узнал, Степана Петровича… Блюхер подошел к Илюше и позвал перекусить и выпить.

– Не пью, – ответил Илюша, пожимая Васину руку. – Но отобедать не откажусь. – И позвал: – Сильвиа!

Женщина лет сорока, худая, голубоглазая и лобастая, с льняными волосами ниже плеч оказалась тут же, рядом, за спиной Хапрова, который сказал ей по-русски:

– Пошли, Силя, отобедаем с хорошими людьми.

Женщина молча кивнула, и вся компания отправилась в ближайший подвальчик, откуда пахло свининой и тушеной капустой. Ел Илюша постное, говорил мало, больше слушал, достаточно понимая. Да и говорил сносно по-немецки и по-английски. Что позволило Марго, страстно его полюбившей и усевшейся рядышком, излить Илюше свои чувства на родном языке. Кроме того, она хотела купить какую-нибудь его работу, любую, какую не жалко. Илюше жалко не было, он устало усмехнулся, мелькнув стальным зубом, и сказал по-русски:

– Бери хоть все.

Блюхер перевел на английский, чтоб покупательнице понятно было, и сам спросил вполне серьезно:

– Почем за штуку?

– За одну пятьсот, за две – восемьсот. Все семь отдам по триста, – не задумываясь, ответил Илюша, хрустя квашеной капусткой.

– Хочу два! Который сегодня и еще! – выкрикнула Марго по-русски и, перейдя на английский, спросила, есть ли у мистера на продажу «вумен».

– Я женщинами не торгую, – ответил Илюша, снова усмехнувшись, но на этот раз ласково. И внимательно посмотрел в серьезные глаза Марго. Что-то в лице ее дрогнуло, она улыбнулась и помолодела лет на десять. Они друг друга поняли. В этот момент женщина Илюши, Сильвия, сказала:

– У нас есть одна «вумен», на складе.

Кузьма спросил:

– А можно съездить, посмотреть, что у вас на складе?

– Можно-то можно… – ответил Илюша, попивая сок и поглядывая на Марго.

– Поехали! – подвел итог Блюхер и позвал офи-цианта.

В этот момент Чанов увидел лицо все время молчавшего Кульбера, который смотрел на свою Марго, и подумал: «Неужели и я лет через тридцать так буду смотреть на Соню?..» Не то чтоб Кульбер восхищался или, напротив, ревновал. Нет. Он ею жил… А вот Давид, кажется, вовсе был где-то не здесь. А если и здесь, то как бы над, как бы на облаке. И все о чем-то думал.

На склад поехали все семеро, в «Ниссане» даже место осталось. Ехали минут десять и оказались на городской окраине, совершенно не промышленной. Просто город постепенно кончился, и началась природа, не вполне, впрочем, дикая. Дорога была проложена средь газона, шла вдоль довольно бурной реки, оградка из стриженой жимолости тянулась слева, а за нею в гору поднимался зимний, безлиственный, вполне ухоженный лес.

– К нашему трейлеру вчера утром косуля пришла, – сказал Илюша. – Такая глазастая, с белым хвостиком… Поворачивай, Андреич, направо, вон там, за большим платаном, стоянка.

«Андреич… Так он меня знает! – Кузьма скосил глаза на Илюшу. – Это вполне по-хапровски…». Он повернул направо, за огромным платаном стояло десятка два фургонов. Остановились у крайнего. Хозяева пригласили гостей войти. В вагончике было две комнаты, маленькая жилая и та, что Сильвия назвала «склад». Там стоял верстак, стеллаж с инструментами, запасные колеса и две деревянных фигуры вроде тех, что были на выставке, одна безусловно была женская. Кузьма, вошедший последним, попятился к выходу. Выйдя, достал сигареты. Он начал курить в четырнадцать лет, когда влюбился в биологиню… однако по-настоящему не втянулся. Но под платаном, в тишине и одиночестве курить было хорошо… Вкус табака и теплый дым сочетались с холодеющим к вечеру чистым воздухом, с редкими голыми стволами платанов, с зеленью газона, с журчанием реки. И с ожиданием, не отпускавшим его. Метрах в тридцати на самом берегу стоял Давид…

Кузьма почувствовал сзади еще чье-то присутствие, дыхание услышал и, не оглядываясь, негромко спросил:

– Илюша?

Хапров-младший отозвался:

– Я.

– Как меня узнал?

– Ты же вот знаешь, что я Илюша. Меня только отец с матерью да бабушка так звали. А я фотографию твою видел, стоишь на фоне какой-то хрени, то ли будки, то ли пирамиды Хеопса. Только ты похудел.

– Давно отца видел?

– В октябре. Вместе с Сильвией в Москву ездили.

«Опять же октябрь», – подумал Чанов.

– Тогда он тебе и часы подарил… Помирились?

– Да ведь не ссорились… Просто я был молодой, еретик. Он в мои годы не лучше управлялся, небось помнит…

Кузьма, затянулся, выпустил голубую струю дыма, посмотрел, как она, клубясь, тает в чистом воздухе… Помолчал еще и осторожно спросил:

– И сына видел?..

– Ишь ты, прямо все знаешь!.. – Илюша поежился. – Ну ладно, дай-ка закурить. Вообще-то я бросил, астма у меня сердечная…

Кузьма протянул пачку, Илюша закурил и заговорил.

– Сына я не мог повидать, потому что сам же от него отказался, когда ему было два года. Потому что пожалел. И пацана, и мать его, Свету… – Илюша усмехнулся. – Жили мы с женой без любви, но и не ругаясь. Снимали у одной бабки комнатку возле монастыря, на Истре, возле Нового Иерусалима, у тамошнего храма Гроба Господня. Монастырь только вновь открылся, семь монахов было, да первые насельники появились. Я там подрабатывал – если крыша протекает или крыльцо просело… А жена моя одному послушнику понравилась. Как она с ребеночком гулять выйдет, он из монастыря спешит и глаз с нее не сводит. Я думал, он старик, борода седая. А было ему меньше, чем мне сейчас. Вижу, он уж с нею разговаривает, иной раз и Степку на руки берет, бородой щекочет, а тот хохочет… Вот однажды Света мне и говорит: «Отпусти нас со Степой». – «Куда?» – спрашиваю. «Замуж, – отвечает, – за Владимира Львовича, за послушника. Он меня со Степой полюбил, зовет очень». Я ее чуть не прибил. Но не прибил. Только дверью хлопнул. Уехал в Красногорск к однокашнику и там запил. Через три дня вернулся, башка трещит, а она мне говорит: «Мы с Владимиром Львовичем Степу окрестили. Сам протоирей крестным был».

Я тогда атеистом себя считал, дверью снова саданул и в бега. А денег-то больше нет, пить не на что. Красть не умею. К отцу с матерью подавно не могу. И пошел я в монастырь с насельником этим разговаривать. Он мне и говорит… В общем, сказал, что любит их, Свету со Степой. Сказал, что у него жена погибла с дочерью вместе в ДТП, он их сам и разбил, хотя вроде и не виноват был, не засудили… А он и не против был, чтоб засудили. Потому и в монастырь пошел. Но постриг ему, сказал, не одолеть… И попросил он меня, нет, не отдать ему жену с ребенком, а вот именно пожалеть их. Сказал, что человек он не больно богатый, но дом и профессия есть. Даст Степе да и Свете то, чего у них нет, – любовь и будущее.

А я подумал – ведь правда! Нет у них от меня ни любви, ни будущего. Я вообще ничего не люблю, только топор да стамеску. Да и те с перебоями. Иногда – ненавижу. И тут же я и сказал тому мужику: «Забирай!» Как отрезал.

Было мне 22 года. Теперь мне 42, а Степану 22. Институт педагогический через год кончает. Я Свете позвонил. Она просила пока не объявляться, пусть закончит… Вот так… Владимир-то Львович, когда я развод Свете дал и от сына отказ подписал, бороду сбрил, подрясник снял, позвал меня на свадьбу. Я отказался. Тогда он мне сказал: «Денег я тебе не предлагаю, мужик ты с руками, заработаешь не меньше меня. А вот стоит у меня иномарка в гараже, та самая… Ради Бога, забери ты ее, смотреть на нее не могу»… Забрал я. И покатил… Вот и все.

Кузьма слушал не перебивая, смотрел в сторону леса. Все надеялся косулю с белым хвостиком увидеть…

– Ты это Степану Петровичу рассказал? – спросил он, когда Илюша закончил.

– Ну да, в октябре… Заявился как блудный сын. С Сильвией познакомил. Там ее и крестили. Исповедались мы с нею, причастились… И обвенчались в церкви Всех Скорбящих Радости. Отец присутствовал. Плакал. Старый стал и слабый… я даже не ожидал.

– Вернусь в Москву, навещу, – пообещал Кузьма.

Давид возвращался от реки…

Раздался скрип и скрежет, трейлер Ильи Хапрова ходуном заходил. Илюша заспешил в вагончик, и действительно, вскоре отворилась задняя широкая багажная дверь. Кузьма и вовремя поспевший Давид приняли у Васи и Илюши из рук на руки деревянную вумен. Она была лобастая и худая, только попа торчала и груди. Вчетвером мужчины потащили ее к «Ниссану».

Марго сияла, и Кульбер улыбался, они уселись на заднее сиденье по сторонам от занозистой бабьей головы, перед ними сели Илья, Давид и Блюхер, а далеко впереди за баранкой уже сидел Чанов…

Марго подарила музею свою композицию, а Сильвия одну из деревянных скульптур Хапрова. Куратор выставки сказала, что на скульптуры в ходе экспозиции получены заявки от покупателей. «О’кей! – сказала Сильвия. – Продаем все, кроме последней». Мужчины ухватились за сегодняшнего деревянного дядьку и запихнули его в «Ниссан» на заднее сиденье. Машина крякнула, но выдержала. Кульбер с Илюшей, Сильвией и Марго отправились к кабриолету, и две машины помчали по трассе Берн – Женева.

Поздним вечером скульптуры уже стояли в саду возле домика Николая Николаевича и Марго – как там и были. Установили их общими усилиями на месте обгоревшего сарая, теперь от него и помину не осталось. Марго вручила деревянной женщине грабли, а мужику ржавый топор. Она назвала их, понятно как – Сильвия и Илюша. Все зашли в дом, выпить по чашке кофе. Только Илья с Чановым задержались в саду.

– Я хочу тебе дать отцовское письмо, – сказал Илюша. – С возвратом, буду в Москве – специально тебя найду. Отец мне письмо прислал в Вену, на адрес Сильвии… Да где же оно? – Он шарил по четырем карманам толстовки. – Не хотелось бы, чтоб пропало, эх, у меня и портфеля нет… Вот! – Он развернул смятый листок и протянул Кузьме. – Возьми, прочти и… сохрани. Потом вернешь. И физику своему, Ваське, покажи, мне твой Васька понравился. Ему интересно будет… Ну… – Он посмотрел Кузьме в самые глаза и закончил: – Рад я, Андреич, что так сошлось. Бог даст, увидимся еще.

Они обнялись.

Сильвия и Хапров-младший остались ночевать у Кульберов, как-то их там разместили. Давида, который так и промолчал весь день, пребывая, впрочем, в состоянии просветленном, Кузьма завез к дядьке в Женеву, и вдвоем с Васей они отправились в Веве. Кузьма ни о чем не думал. Только одно слово торчало у него в голове: ЗАВТРА. С этим словом он и в номер гостиницы вошел.