Они прилетели из Москвы в Женеву в самое европейское Рождество. Прилетели втроем – Блюхер, Чанов и Дада.

Время было выбрано как-то вдруг и не слишком удачно: в Европе в эти дни никакие рулетки, даже самые научные – не крутятся. Каникулы. Но в аэропорту их встретил маленький француз с голубыми мечтательными глазами, по имени Николай Николаевич Кульбер. Как понял Чанов, этот прекрасно говорящий по-русски специалист по Вольтеру имел самое непосредственное отношение к Юрской рулетке, которая была объявлена Блюхером главной и вообще чрезвычайно важной целью путешественников из России.

Гости втиснулись на заднее сиденье тесного и старого кабриолета с поднятым верхом, Кульбер перекинулся по-французски с женой, сидевшей рядом, и компания тронулась в путь. Жена Николая Николаевича оглянулась, окинула взглядом молодых русских и объявила по-русски же:

– Быстро ехать домой! Обедать! Устрицы, пирожки, чииз!

Это было специально и заранее с помощью мужа на русском языке составленное сообщение. Только сыр остался английским. Марго по-русски знала слов тридцать, в том числе парочку матерных, но грамматику даже не пыталась понять. Она была упрямая немолодая англичанка, хиппи и художница-авангардистка.

Кабриолет катил по улицам Женевы, мимо длинных и унылых зданий посольств, миссий и консульств с разноцветными полинявшими флагами на подернутых ржавчиной древках. Удивил и порадовал русских неожиданный шестиметровый деревянный стул с грубо отломанной левой передней ножкой. То есть – памятник поломанному стулу посреди площади. Кульбер повернул руль, прокатился вокруг стула и резко ушел налево. Минут через двадцать машина въехала в местность дачную, соснами и заборами напомнившую подмосковное Переделкино, а еще через минуту, сбавив скорость на шуршащей гравиевой дорожке, уперлась тонким породистым носом в сетку изгороди. Николай Николаевич вышел из кабриолета, открыл ворота. Молодые путешественники высыпали из тесной машинки и огляделись.

– Ну, проходите. Милости просим… – мягко улыбаясь, Кульбер рассматривал гостей, дожидался, пока они пройдут калитку. Потом глубоко и с удовольствием вздохнул, поглядев на хмурые небеса, и снова сел за руль, чтобы поставить свой кабриолет в стойло.

Он был дома и нисколько никуда не спешил.

Тишина, покой, блаженная скука, почти тоска окружили Василия Василианыча, Кузьму Андреича и Давида Луарсабыча на таких понятных русскому сердцу шести сотках вокруг небольшого и не нового двухэтажного домика. Чанова первое впечатление вполне устроило, даже порадовало. Это тебе не франкфуртский супермаркет… Блюхер в гостях у Кульбера уже бывал, он чувствовал, да и вел себя спокойно и уверенно, то есть как всегда. Только Дада озирался с некоторым недоумением. А Чанов – словно вспоминая как бы с детства знакомое, но позабытое – внимательно разглядывал всевозможные горшки и старые кастрюли с землей, стоящие прямо на кочковатом газоне. Из кастрюль торчали полусонные растения. Из самого большого рос высокий и понурый бамбук. А из пузатой бочки – настоящая волосатая пальма. Южную стену дома затянул виноград, на нем еще висели кисти ягод, съежившихся до состояния изюма. Был на участке и другой виноградник, плотно оплетший столбики и решетчатую крышу беседки. Под лохматыми и еще зелеными сводами стоял дощатый стол, в точности как в Круке, и стулья, старые, посеченные дождями, напоминавшие тот двухэтажный со сломанной ногой, который объехали полчаса назад; но целые. Вдоль изгороди на участке росли довольные жизнью, хоть и неухоженные безымянные кусты и деревья, скажем, жимолость, платаны и буки. «Впрочем, кто их знает», – подумал Чанов. Он не был ботаником. Но и он, как они, был доволен. Такая Европа, подробная и милосердная, ему вполне подходила. Особенно сейчас. После последних московских месяцев… Марго с Николаем Николаевичем исчезли в доме. А Блюхер, прихватив свою сумку, прошел в беседку и стал выгружать разные вещи. В том числе здоровую бутылку водки с надписью Smirnoff, буханку черного хлеба, соленые огурцы в литровой банке, маринованные маслята, баранину для шашлыка и, наконец, гипсовый бюст Вольтера, не очень большой, в натуральную вольтеровскую величину. Василий Василианович, расположив все это на столе, пошел мыть руки, прихватив с собою спутников. Удивительное дело, но в закутке за домом, возле сарая с грубо отломанной и прислоненной к платану дверью, стоял настоящий Мойдодыр, как на картинке в старой книге детских стихов Корнея Чуковского.

– Вдруг из маминой из спальни, хромоногий и хромой, выбегает умывальник и качает головой… – декламировал Дада, моя руки с мылом.

Блюхер быстренько плеснул несколько раз в лицо и пошел к столу. А Чанов еще постоял у зиявшей черной дырой двери в сарай. Чего там только не было!.. Но если приусадебный участок Кульбера, да и весь поселок, напоминал наше Переделкино, то хлам в сарае был не нашим хламом. Это была помойка высокобюджетная, состоявшая из вещей некогда дорогих, даже фешенебельных, но совершенно уже непригодных к употреблению. То есть наших бомжей такая свалка заинтересовала бы вряд ли. Здесь было, как если бы шикарный Титаник столкнулся с айсбергом, но не потонул, а загорелся… и был потушен наспех, тяп-ляп… Громоздкий мольберт с вырванной ногой лежал на боку, перегораживая дверную дыру. «Да что у них здесь с мебелью творится?..» – думал Чанов. Шикарные обугленные чемоданы валялись в сарае как придется, некоторые были разверсты, в них ежилось пестрое тряпье с застывшими хлопьями огнетушительной пены. Несколько печатных машинок разных эпох стояли закопченной стопкой, грозившей свалиться. Треснувшая каминная доска подпирала сейф с приоткрытой дверцей, внутри сейфа угадывались обгоревшие останки ценных бумаг и даже денежных пачек; на сейфе стоял лаковый и яркий, но продранный барабан эпохи наполеоновских войн. Помятый никелированный паровой котел с трубками, краниками и манометрами заслонял темный угол сарая. Печальней всего смотрелись взрослые и детские костюмы, пальто и платья, висевшие на вешалках вдоль стен. Все это были, как говорили в СССР, фирменные вещи, но разодранные, обгоревшие, в пятнах плесени. Среди безвозвратно погибших одежек выделялись серый фрак и некогда пышное свадебное платье. Единственной совершенно готовой к жизни вещью был в сарае небольшой сварочный аппарат.

«Они погорельцы…» – подумал Чанов о хозяевах. И пошел к беседке.

Кульбер вышел на балкончик мезонина и позвал:

– Василий! Зайдите в дом!

Блюхер пошел, а Чанов и Дада остались. Они сидели за столом напротив друг друга, Дада рассматривал доски стола, поглаживая руками столешницу, чутко проводя пальцами по многочисленным ее порезам и трещинам. Чанов вспоминал мажора и фата, каким ему показался этот ныне печальный человек в первые дни знакомства, в октябре. Как сильно он переменился… Тонко прорисованная эспаньолка как заросла щетиной однажды, так уж больше ни разу не нарисовалась. Темные очочки исчезли. Продуманная прическа была острижена под машинку, и в очень густом молодом ежике волос проявилась очевидная проседь. «Он и не был фатом, – смотрел и думал Кузьма, – он только играл фата… Но вот стало не до игры…» Что-то вроде сочувствия, точнее, понимания, пришло к Чанову. Он подозревал, что Дада куда больше достоин… всего. Большего достоин, чем он, Чанов. Давид был теперь красавец мужественный… Кузьма тут же вспомнил маму, ее лицо, когда она, бог знает как давно, каждый вечер ждала всенародный сериал, мама всегда говорила – пора включать «Дата Туташхиа»… И совершенно по-особенному смотрела она в телевизор… то есть именно в лицо этого «абрага»… А тот прямо и печально смотрел с экрана на нее. Взгляд у мамы был такой… женский…

Давид был не то чтоб очень похож на героя фильма, но был таким же. Давид сидел, расправив широкие плечи, опустив глаза.

– Интересно, надолго ли мы здесь застрянем? – спросил он.

– Не знаю… – ответил Чанов. – Мне здесь пока что нравится… Спокойно…

– Скоро занятия начнутся. У меня два потока, – пояснил преподаватель Вышки.

От дома к беседке уже двигалась торжественная процессия. Ее возглавляла Марго в противоестественно пышном поварском колпаке. Она несла на вытянутых руках большое блюдо со льдом и скользкими устрицами, норовившими удрать с блюда, скатиться с него на собственных раковинах, как скатываются малыши на ледянках с зимней горки. Марго старалась этого не допустить ни в коем случае, и оттого лицо ее было не просто торжественным, а напряженным и даже свирепым. Следом шел Николай Николаевич, он нес стопку плоских тарелок, сверху на стопке лежала большая круглая доска с кусками сыра нескольких сортов. Замыкал колонну Блюхер, он тащил очень всего много. Прежде всего, огромную корзину с пакетом мелких пирожков, с тазиком вымытых овощей для салата и шашлыка, с лимонами, с бутылками вина и флаконами специй, из корзины торчали и шампуры, и зелень, и столовые приборы. На голове Василия Василиановича, как плоская шапочка академика, лежала сложенная в шестнадцать раз красная бумажная скатерть. Правой рукой он волок мешок с древесным углем… Мангала у Кульберов не было, но Блюхера это не остановило. Он быстро сложил костерок из бумажного мусора и хвороста – этого на участке было полно, разжег веселый огонь и щедро вывалил на него уголь из мешка. Пока угли разгорались, Блюхер выстрогал несколько рогатин из старой засохшей лозы. Тем временем Дада занялся мясом. Он нарезал баранину, поперчил, посолил, нежно помял ее, перемешивая, сложил в кастрюлю и полил французским Каберне, затем нарезал кольцами лук, баклажаны и помидоры, оставил их на доске, вытер руки бумажной салфеткой, швырнул ее в костер и уселся в старый шезлонг. Николай Николаевич с Марго сервировали стол, воркуя то по-английски, то по-французски. В процессе выяснилось, что Кульбер говорить на языке жены не любит.

– Я ее смешу, и она сердится, – объяснил он. – А ее французский меня не раздражает, то есть мне смешно, но сердцу мило. Я к ней не пристаю с прононсом.

– Потому что! – отозвалась Марго. И твердо добавила: – Мон франсе э тре жоли!

Чанов заметил, что если Кульбера он не догоняет, то французский его жены-англичанки понимает без всякого напряжения. То есть Марго говорила на его, чановском, убогом и неспешном, но на русский слух вполне симпатичном французском.

Наконец все сели за праздничный стол и для начала открыли бутылку шампанского.

– За встречу! – провозгласил Кульбер.

Больше тостов не было. Рождество не обсуждали, просто его праздновали. Каждый пил и ел что хотел, поначалу молча.

Чанову понравились треугольные мясные пирожки, слоеные, но очень сочные. Тесто было нежным, хотя и чуть хрустящим, а фарш только что не прыскал горячим и хорошо проперченным соком. Давид похвалил Марго. Она ответила одним словом:

– Алжир!

Хозяева налегли на грибочки под водку и вспоминали русскую кухню.

– Борщ! Ооо! – сказала Марго. Задумалась на секунду и добавила: – Окрошка – ноу!

– Что ты понимаешь… – вздохнул Кульбер и выпил водочки под огурчик.

Чанов, закусив пирожками, на устрицы не решался. Он относился к устрицам с подозрением – пробовал их когда-то в итальянском ресторанчике на Арбате и то ли отравился, то ли не вынес нравственного шока, так что не только блевал, но и пошел сыпью. Зато Блюхер и Дада чуть не опустошили все блюдо. Под конец Василий Василианович покосился сначала на Кульбера, потом на Чанова и спросил:

– Вы что, не любите?.. Не любите устриц?!

Кульбер улыбнулся, поставил на растопыренные пальцы, как блюдечко с чаем, одну раковину, выжал в нее сок из половинки лимона и, помогая себе серебряной вилочкой, одним глотком как бы выпил устрицу. И тут же, не глядя, метнул пустую раковину в эмалированный тазик, стоящий метрах в трех, прямо на траве.

– Одна деталь! – воскликнул Блюхер.

Он налил себе рюмку водки, потом сделал все, как Кульбер: растопырил пальцы, поставил на них раковину, обильно выжал лимон – сначала в рюмку, потом в раковину, – одним глотком выпил водку, а вторым со свистом всосал устрицу. На глаза Блюхера навернулись слезы, он воскликнул: «Хааа!..» И только потом пустая раковина полетела в тазик.

Все немедленно налили водки в рюмочки и дружно повторили все, что сделал Блюхер. На общем «Хааа!..» и грохоте раковин в тазике – устрицы закончились, лед на блюде растаял, и Дада пустил плавать по озеру лодочку из половинки скорлупы фисташкового орешка. Он подул на нее, и лодка благополучно достигла противоположного берега.

Дада принялся за шашлык. Он нанизал пять шампуров, чередуя мясо с баклажанами, луком и помидорами, и подвесил их на рогатинах над мерцающими углями. Начинало темнеть. «А ведь хорошо, – думал Чанов. – Совсем по-человечески хорошо».

И шашлык получился шикарный.

– Манифик! – сказала Марго. – Раша манифик!

Дада сказал:

– Ноу раша. Кавказ.

Марго не поняла и обернулась к мужу. Кульбер пояснил:

– Кавказ – русский Алжир.

Так кончился праздничный швейцарский обед, переходящий в ужин. Марго отправилась в дом варить кофе, сытые и умиротворенные гости разбрелись по участку. Чанов оказался среди нескольких кустов нежнейших зеленовато-белых и чайных роз, распустившихся как будто вчера.

«Розовый цветок…» – подумал он и повторил вслух с расстановкой и по-немецки: – Дас ист Розенблюм…»

Как бы капля упала – блюм.

Чанов подошел и наклонился к самой высокой и самой нежной из чайных роз, понюхал… Перед ним неслышно возник Кульбер и негромко сказал:

– Это мои розы…

Чанов быстро отпрянул от цветка.

– Простите!

Кульбер рассмеялся.

– Розы мои, в смысле они предмет моих трудов и гордости. И хвастовства…

– Ну, да. А я осел. Простите… хотя бы за то, что осел. – Чанов снова нагнулся к розе, заглянул в нее. Внутри завитков сияла капля. – Роса…

Кульбер тоже нагнулся, заглянул в сердце цветка.

– Нет, – сказал он. – Не роса. Это вчерашний дождь остался… Вы знаете, я иногда пишу стихи, скорее даже, они просто приходят… по-русски или по-французски, всегда очень короткие. Сегодня утром, когда поехал за вами, задел куст у изгороди, он осыпал меня дождем. Уже в машине родилась фраза, по-русски: «Вчерашний дождь прошелестел в кустах…» По-моему, хорошо. По-французски совсем не так хорошо. Нет шелеста… но плюханье капель есть…

Чанов подтвердил:

– Il pleut…

Так они шли по участку и оказались у сарая, перед которым на корточках сидел Дада и что-то рассматривал. Перед ним лежала толстая книга с обожженным кожаным переплетом, с подпаленным красным обрезом. Дада перелистывал ее, пытался читать. Он услышал шаги и поднял голову.

– Библия. Кажется, немецкая – шрифт готический. С гравюрами. Ничего, что я взял посмотреть?

– Ничего, – сказал Николай Николаевич, – только не говорите моей жене.

Нам лучше отойти отсюда. Во избежание… Это территория Марго.

Похоже, он был слегка смущен. «Нет, они не погорельцы, – подумал Чанов, – тут другое…».

Гости помогли хозяевам отнести на кухню тарелки и загрузить в посудомойную машину. Последним, чуть покачиваясь, шел Блюхер, обняв язвительно улыбавшегося Вольтера. Василий Василианович отворил плечом дверь в гостиную и протиснулся в нее с гипсовым своим другом. Чанову показалось, что они в подпитии оба – и Блюхер, и Вольтер. «Значит, я и сам в подпитии»… Все в доме было очень небольшим. Чанов заглянул в дверь гостиной и понял, почему хозяева принимали их в беседке. Войти в комнату было сложно, хотя и возможно, но усесться впятером – никак. «Где же мы сегодня ночуем? – подумал Чанов. – Точно не здесь».

Он к поездке в Швейцарию никак не готовился. Помнится, к поездке во Франкфурт-на-Майне он собирал какие-то вещи, карты, проспекты, он строил планы… «У меня даже чемодан был», – вспомнил Чанов. На этот раз у него болталась на плече кожаная сумка, похожая на офицерский планшет, разве чуть больше, в которой легко поместились электробритва и английский мужской несессер, привезенный отцом с какого-то симпозиума и провалявшийся без дела лет двадцать. Во внутреннем кармане куртки лежал бумажник – с парой тысяч долларов, с паспортом и с пластиковой банковской картой, которую ему настоятельно посоветовал захватить Блюхер. Вот, Блюхер! Он-то и был импресарио, системным администратором, навигатором и сестрой-хозяйкой всей затеи, для всех соучастников. Предполагалось, что постепенно в Швейцарии воссоединятся и остальные члены тайного общества – Асланян прилетит из Москвы, Вольф в Питере по настоянию Блюхера получил визу, деньги и обещал приехать. И Соня – обещала. Об этом Чанову Блюхер сообщил в самолете, повергнув Кузьму в ступор. Все должны были собраться под Новый год. Но Кузьма сомневался. Он с Блюхером и Дадашидзе уже в Швейцарии, а остальные – далеко, каждый сам по себе, и бог знает, о чем они думают. Особенно Соня Розенблюм…

Кульбер вызвал по телефону такси. Когда кофе был выпит, желтая машина с шашечками бесшумно подкралась к изгороди и вежливо бибикнула…

Европейское Рождество состоялось и закончилось.

Кульбер и Марго еще виднелись в сумерках на пороге домика, лиц их было уже не разглядеть.

– Куда мы сейчас? – спросил Дада.

– В CERN, – ответил пьяный импресарио…