Ни свет ни заря Вольф проснулся, увидел высоко над собой неровный, с остатками убогой лепнины чужой потолок и вспомнил Борю. Не то чтоб их кто-то знакомил… но прошлым летом сидел себе Вольф на скамье в Летнем саду, сидел простым старичком с холщовой авоськой. Скамья стояла под сенью лип возле чугунного постамента, на котором в удобном кресле покойно сидел дедушка Крылов (похожий на няню, которая ведь совсем вроде бы недавно, накануне Второй мировой войны, именно сюда, в Летний сад, гулять водила). Вольф вздохнул и потянулся, вспомнив, как няня говорила ему, четырехлетнему: «Потягушечки, порастушечки, вдоль расти, поперек толстей…» И услыхал шелест. Это Боря шелестел на ветру. Вольф взял книгу, оставленную кем-то на той же скамье, заглянул Боре в лицо. Неизвестный очкарик в кавказской войлочной шляпе (которая когда-то и у Вольфа была, да у всех она была!) смотрел с обложки книги насмешливо, еще и травинку жевал… Книга называлась правильно: «Невидимка». Вольф не решился сразу читать стихи, чтоб не огорчиться после такого обнадеживающего начала, прочел предисловие, потом послесловие. День был теплый, спешить было некуда… Вольф прочел, что Боря погиб при загадочных обстоятельствах год назад, первого мая, живым его в последний раз видели в очереди за пивом. «Что ж тут загадочного?» – подумал Вольф. И начал читать стихи. Он был ими совершенно и глубоко удовлетворен, как давно уже не был доволен чужими, да и своими рифмованными строчками. Собственные новые стихи всегда вызывали оторопь и недоверие, к ним еще привыкать следовало, как будто они еще только могли стать и своими, и стихами. Борины стихи были сразу же окончательно настоящие и безукоризненно естественные. Ни звука, ни привкуса пафоса, риторики, фальши…

Все это неспешно вспоминал и думал Вольф, глядя на потолок в комнате общежития МГУ, в которой проснулся. И строчки из книжки «Невидимка» зазвучали в памяти сами собой, просто по случаю незнакомого потолка с лепниной – прямо перед лицом, хоть и высоко:

Полночи Вольф не мог уснуть на чудовищной койке Паши Асланяна, который благородно отдал ее гостю, а себе приволок известный обшарпанный мат из кладовки спортивного зала. Булат, похоже, спал, пока Асланян с Вольфом пили чай и устраивали ночлег. При этом Паша, пребывая в возбуждении, рассказывал Вольфу об истории Чердыни, самой древней русской крепости в Парме (месте не итальянском, а уральском и бескрайнем – тайга да увалы, чистые, могучие, холодные реки). Все, что он говорил, было правдой, но Паша видел, что Вольф не верит, и оттого волновался и спешил убедить. А Вольф просто завидовал юному поэту, он хотел на пол, на мат, который не скрипел, не колыхался, не прогибался, лежал себе тихо и плоско. Не мешал. Наконец он согнал поэта с пола на кровать, сам спустился на пол, поворчал, что теперь жестко, и уснул на полуслове. А утром потолок, необыкновенно высокий, потому что давно Вольф не просыпался на полу, привел его к мысли о Боре. Вольф потянулся и, скрипя позвоночником, уселся на мате, как гимнаст после падения с брусьев. Посидел, продолжая мысленно перелистывать Борину книжку, и, пробуя слежавшийся голос, прохрипел басом самое короткое стихотворение из «Невидимки»:

И немедленно Паша уселся на своей койке с круглыми изумленными глазами.

– Вот так надо писать стихи, – сообщил ему Вольф. – Легко и бескорыстно.

– Откуда вы его знаете? – спросил поэт поэта о поэте. – Борю Гашева никто не знает!

– Так уж и никто… Предостаточно… – проворчал Вольф и начал считать: – Я, например, знаю, знает его издатель, его жена и дочь – им посвящено несколько стихотворений, плюс посвящения некоей И. Христолюбовой, например. И еще кто-то, кто подкинул книжку «Невидимка» в Летний сад, знает. Я ее там и прочел. Потом давал читать кому-то… Полный трамвай наберется. Неплохая аудитория.

Павел Асланян послушно представил себе московский трамвай «Аннушку» на Бульварном кольце, набитый читателями Бори Гашева. Вольф вежливо поинтересовался:

– А вы-то сами, Паша, где Борю откопали?

– Откопал!.. Мы с ним земляки! И один раз даже по рюмке водки выпили. С его дочкой Ксенией мы вместе в университет поступали, она поступила, а я русский завалил.

Вольф посмотрел строго:

– Русский завалил… Нехорошо… Если б хоть литературу, ее и впрямь всю изучить трудно, да и пытаться вредно… А то русский!.. Родной язык не изучать, знать надо. – Вольф задумался. – Вам не кажется, Паша, что слишком много поэтов в Чердыни?

– Нет, не кажется, – Пашенька смотрел серьезно. – Был Мандельштам. Теперь вот я. Всего двое. Это в Перми, в провинции не у моря, поэтов много. Алексей Решетов про нас про всех написал: «Провинциальные поэты, не вознесенные волной, чьи золотые эполеты – ладони матушки больной…». А вот, кстати, в Москве, в Мегаполисе, пока что я ни одного стоящего поэта живьем не встретил. Парочку-другую стариков по текстам знаю, так я их еще в Чердыни знал, потому что – слава. Остальные не убедили. Все поэты в областных центрах. Рыжий в Свердловске, Решетов Алексей был в Перми… Поэты там, а «слава, ветреная женщина», здесь.

– Так вы не за славой ли сюда подались?

– Может быть… Не знаю… Но когда в Перми экзамен завалил, то в поезд сел точно не из-за славы, просто очень захотелось в поезд. В Чердынь они не ходят, я никогда никуда по железу не доставлялся. Захотелось!.. Ехать сутки, на полке спать… Денег осталось как раз на плацкартный билет, причем в одну сторону. Сел да поехал. И загорелось! Ксюха в Перми поступила, а я в Москве в МГУ поступлю! Вот и поступил дуриком, одна четверка и та по истории. Может, еще выгонят, может, я сессию не сдам. Вернусь… И пройду по Рифею путем великого Мурчисона с геологом Семеном Иегудовичем Ваксманом. Вы его не знаете. А он тоже поэт, как Борис Гашев. И его тоже никто не знает, разве что один трамвай знатоков набрать можно… Пойду с ним и найду аммонитов в красных песчаниках Пермского периода… Вы приедете в Пермь? Пожалуйста, приезжайте, Вольф! – Глаза Павлуши смотрели с такой любовью, так светились нежностью, что Вольфу стало совестно. – Мы ваш вечер грандиозно устроим, такая радость будет!.. А потом я вас на камень Полюд к моей Оле отведу, на реку Чусовую, на Сылву съездим, на Вишере хариусов половим корабликом, на лучину, ночью, в августе, когда звездопад… Приедете?.. Соглашайтесь! Я тогда, ради вашего приезда, непременно из Москвы в Пермь переведусь… Зачем она и вправду нужна эта Москва. Всероссийская пересылка – только чтоб со своими, с необходимыми людьми встретиться… и продолжать их знать всю жизнь. Я вот вас встретил. До сих пор не верю. Чанова еще встретил…

– Ну-ка, ну-ка, что Чанов ваш? – Вольф пристроился полежать на боку, подперев взлохмаченную седую голову рукой. – Он, кажется, влюблен?

– В кого это? – удивился Паша.

– В Розовый Цветок, в кого ж еще?

– В Соню?! Да она же дура! А Чанов очень умный. Он, может быть, даже гений.

Вольф фыркнул. Видывал он молодых гениев. Бродский, Битов, Довлатов… Преспокойно бегали за пивом. Потому что Вольф был старше на три года. Вольф никогда не думал, что он и сам гений. Слишком был то влюблен, то занят чем-то, то просто строг – к себе и к близким. А младшие дружки его, гении, любопытнейшие субъекты… но чтоб ооочень умные?..

– Гений тоже человек, – пробормотал Вольф задумчиво.

– Но все равно же не как все.

– Все не как все… – не то чтобы спорил, но упирался Вольф.

И Паша упирался:

– Гению что-то дадено. Что-то он может такое, чего никто другой. Даже другой гений. Вот Чанов, он таким образом говорит, что все сразу в тебя садится, как будто для каждого слова в тебе уже ямка, как в грунте, вырыта… И ты уже готов принять в себя корешки слов, дать им расти и в конце концов понять ВСЕ, до конца. Но пока не проросло, ты, даже если поймешь, повторить-то не сможешь… мямлить будешь. И все развалится. А у гения его вселенная в виде готового текста. Это, кстати, сам Чанов и сказал. И текст, именно как вселенная, полностью полон. Он вообще считает, что вся реальность мира вместе с информацией о нем так и устроена – без дырок и швов… Ведь как у Пушкина? Попробуй в «Медного всадника» или в «Пиковую даму» хоть строчку вставь. Или выкинь. Не получится! Как серебряная пуля отлито каждое слово…

– И ввинчено в ствол. – Вольф закончил фразу Паши, как свою.

«Может, этот щенок тоже гений? – подумал Вольф. – Дураковат вполне гениально…» Он опечалился на миг, повернулся на спину, почувствовал каждым ребром жесткий мат. Чего-то не хватало. Понял – чего. Подушки! Он не задумываясь стащил за угол подушку у юного поэта. Сидящий на койке Пашенька проводил ее тревожным взглядом, опасаясь, что ситчик наволочки и бязь наперника не выдержат когтистых лап старика, но все обошлось. Вольф сунул подушку под голову и затих умиротворенно.

– Удобно? – спросил Паша.

– Не подушка, рай, затылок держит точно и осторожно. – Вольф прикрыл глаза, словно вот-вот уснет. Но поинтересовался: – А что в ней шуршит?

– Гречневая шелуха.

– И кто выдумал?.. Вот уж, правда, гений.

Паша хотел ответить, про маму рассказать. Но Вольф действительно вдруг уснул, будто выпал в осадок из окружающей среды. Как бы умер. Паша не успел за него испугаться – раздался храп с нежным посвистом. Асланян смотрел на Вольфа, на грозный его профиль, на седую щетину, на глубокий шрам у самой кромки волос, на сосредоточенно нахмуренные брови. Господи, какой старый, длинный, живой и таинственный… Вот, вошел в жизнь…

Паша заволновался, завозился, словно вспомнил что-то забытое и нужное, добыл из вороха постели свой блокнот и толстую ручку. За окном, за мятой тряпкой штор синели утренние сумерки, прилежные студенты шаркали по коридору, спешили на первые пары, им бы все учиться. Чечен тихонько лежал на своей кровати, укрывшись с головой. Может, и не спит, может, ему интересно?.. А Пашин учитель – вот он, похрапывает и посвистывает на полу, наконец-то ему удобно и покойно… Поэт Асланян нажал на кнопочку, светлячок ручки зажегся, строчка потекла.

И он очутился в башне, где с ним случилась первая любовь и первая ревность, и разлука, похожая на внезапную смерть…

Время не то чтоб остановилось, но перестало быть вовсе.