Через десять минут он подходил к станции метро Академическая. Зашел в торговый павильончик и купил второй в жизни мобильник. Первый, еще громоздкий и тугой на ухо, ему подарил Сема незадолго до гибели. Чанов не мог вспомнить, когда его потерял, Кузьма не любил звонить, да и ему звонили крайне редко. Он достал из кармана старую-престарую записную книжку, пролистал до буквы Ю и не заинтересовался ни одной записью. На букве Я он увидел имя Яна и несколько цифр. Догадался – мобильник сестры. В прошлом году некий молодой человек подарил Яньке на шестнадцатилетие трубку. Чанов вспомнил неприятное чувство странной ревности, что это не он, старший брат, а какой-то молокосос из параллельного класса сделал ей подарок, о котором Янька, оказывается, мечтала. Она так радовалась… Он набрал номер сестры. Услышал недовольный голос:

– Але, это кто?

– Брат твой.

– Леха, ты, что ли? Какой ты мне брат!

– Янька, я не Леха. Я твой брат Кузьма. Старший брат. И единственный. Запиши мой телефон. Я телефон купил. Звони.

Чанов нажал правильную кнопочку и спрятал трубку во внутренний карман куртки. Не скоро понадобится. А может, и никогда. Как-то же обходился всю жизнь…

Он доехал на метро до станции Новокузнецкой и пошел вдоль трамвайного пути на мост, тот самый, на котором они с поэтом Асланяном стояли сутки назад. Чуть больше суток.

Чанов шел медленно, опустив голову. И пытался превратить сегодняшнее утро во вчерашнее. Он твердо знал, что тогда было чувство… Так вот: он не хотел вспомнить это чувство, он хотел снова его почувствовать, чтобы с него как раз и начать свою новую, следующую жизнь. Это было важно. Это было важно для прижизненной реинкарнации… – подумал Чанов, даже не улыбнувшись. И продолжил восстанавливать совсем недавний, всего-то вчерашний день… как прошлогодний снег.

Больше всего вчерашнее то самое чувство на мосту было похоже на прозрение: Чанову там открылся – как с высокой горы, как с перевала на большой дороге – дальнейший путь… И чувство было абсолютно спокойное, не зыбкое, не восторженное. Простое. Типа – ага… ну вот… конечно же… Необходимо было его вернуть!

Когда-то в детстве с ним случилось странное. Ему было лет девять, вряд ли больше, и он, почему-то совершенно один, рыбачил на речке Незнайке, километрах в двух от бабушкиной деревни Хмелево. День был хоть и первомайский, но неподходящий, холодный, весь какой-то скучный. Ни свежей зелени, ни даже цветущей вербы, ни солнышка, и речка Незнайка не отошла еще от зимы, мутная вода то спешила, пуская пузыри и булькая, то кружила на одном месте, медленно вращая прошлогодний мусор. И никакой тебе красоты, вообще никакого пейзажа, только голое безымянное дерево торчало над обрывом к реке. И небо было никакое, серое, без единой полыньи.

Не клевало. И не могло клевать в беспросветно мутной воде.

Но Куся все не уходил, все сжимал удочку замерзшими руками… Что-то его держало здесь. Может, тишина, может, журчанье речки, может, ровный свет… Полное одиночество – вот что его держало. Редкое состояние для мальчика в девять лет.

Он просто смотрел на воду. Пока не почувствовал, что как раз он не один. Оглянулся и прислушался. Увидел голое дерево над собой и прямо над ним едва заметное расплывчатое пятнышко солнца. И что?..

Все это было не для него, вот что. Все само по себе существовало.

Он был внутри этого дня, этого мира, был как комарик, пойманный в стакан, – казалось бы, совершенно один. Да вот и нет, не один. Куся чувствовал, что кто-то смотрел на него. Вот так же, как сам он сквозь стекло стакана смотрел на пойманного комарика, пытаясь разглядеть подробности. Чувство было не то чтоб страшное, но какое-то… удивительное. Он и удивлялся. И потом не забыл.

Когда вернулся домой, бабушка спросила его: «Куда бегал, Кусенька?» Он ответил: «Я рыбачил на Незнайке». – «Один?» – переспросила бабушка. «Один, никого там не было. Но кто-то на меня смотрел». – «Откуда?» – «Не знаю. Больше сверху». Бабушка торжественно и глубоко заглянула внуку в глаза и, поняв что-то, перекрестила Кусю. Потом важно сказала: «Это Он на тебя посмотрел». Куся поинтересовался: «Кто он?». Бабушка Тася поглядела в окошко, будто проверяя, не там ли Он и сейчас стоит: «Бог, Кусенька. Больше некому».

Чувство неодиночества возвращалось к Кусе именно в одиночестве и достаточно редко. Но каждый раз совершенно живое, новое и целиком-полностью. Как в первый раз. Только с годами тот, кто наблюдал, уже не только со стороны смотрел, а вроде бы – изнутри…

Но чувство было именно то самое.

Вот Кузьма и вчерашнее стояние с поэтом Пашенькой на мосту хотел сегодня не вспомнить, а именно почувствовать целиком-полностью.

Чанов упрямо снова шел к мосту, и все действительно было как вчера, особенно погода, этот октябрьский мрак в любое время суток, раскисший снег, а впереди зима… Все как вчера… Но получалось – не целиком-полностью как вчера, не совпадало, не сливалось, стык был очевиден, сегодня было другое. Пожалуй, никакого живого чувства, кроме зябкости, не возникало. Но и зябкость была сегодняшняя, не вчерашняя. Чанов продолжал стараться. Он вышел на мост, по которому, со свистом рассеивая слякоть, неслись грязные иномарки с зажженными фарами. Пешеходов не было вовсе, он был единственным, идущим сквозь туман и морось по очень большой чугунной дуге моста. Вот только… одна неподвижная фигура. Уж слишком неподвижная.

Чанов остановился точно в том месте, где они стояли с Пашенькой вчера и он слушал историю про волчицу Дуню, мерз, хотел спать и смотрел на Кремль. Кремль сегодня был не тот. Крепость была, но далеко, и не такая уж… Нет, не такая… И небо другое. Ах, должно быть, место не то!..

Чанов прошел до следующего столба, размышляя о трехдневном сидении в Круке. «Что же там было? Почему они меня выбрали? Кто я им и они мне? Почему я решил, что с ними – следующая, другая жизнь?.. – он остановился. – Да ну! – это не они меня, я их выбрал! Ффф-ууу!.. Я им пел трое суток…»

Он остановился и поглядел вдаль. С Кремлем ничего не произошло.

Зато неподвижно стоящая фигура приблизилась. Она стояла сразу за следующим фонарем. Чанов, не повернув голову, как тайный агент, скосил глаза. Это была женщина. Строго в профиль, с гладкими, зачесанными назад волосами. Высокая и худая. Без шляпы, без калош – вспомнил Чанов пастернаковское уточнение, над которым только ленивый не издевался. Но дальше… как же там было дальше?.. Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму, тебя вели нарезом, по сердцу моему… И уже совершенно неважно, что без калош. То-то и оно…

Чанов отвел взгляд, нельзя было смотреть на эту женщину. Нехорошо. Как подглядывать. Но вот ее-то он сегодня как раз и почувствовал. Не вчерашний день возник, а именно этот, сегодняшний. И женщина в нем. Именно ее, целиком-полностью, Чанов почувствовал. Она была неподвижна, и все же летела. Как вырезанная из ясеня фигура на носу фрегата. Что-то окончательно сильное было в ее вытянутой фигуре с прямыми плечами. «Это не мне! Она меня и не видит…» – в странной панике Чанов уставился на Кремль. Ах, что же тогда, сутки назад, стряслось с этой крепостью, что она открыла ему?.. И сейчас Кремль был виден, но ведь далеко, мелко. А тогда было как через подзорную трубу – прямо тут. В сердце… Помрачнев, Чанов снова опустил голову и снова пошел тихонько по мосту, повторяя с точностью до наоборот свой путь суточной давности. Вот он почти поравнялся с женщиной и не поднял голову, только и заметил небольшие, но почему-то мужские и грубые ботинки под длинными полами пальто… и духами пахнуло едва-едва, как талой водой. Он прошел мимо по узкому тротуару, став почти плоским, нелепо развернувшись, как фараон на древнеегипетской фреске. Женщина и не дрогнула. Она смотрела на Кремль и, возможно, видела то, что Пашенька с Чановым видели сутки назад. Могучий еловый бор и облака соборов над ним…

Все!.. Он прошел и двинулся дальше, ноги сами понесли его. Путь его был знаком и вел туда, где и должен был оказаться Чанов. Он почти бежал, но в конце моста оглянулся и увидел далеко позади все тот же силуэт. Женщина смотрела ему вслед. Он не захотел в это поверить и вообще думать об этом и стремительно зашагал вперед и вверх, к Яузским воротам, к бульварам, по которым идти – одно удовольствие.