Чанов спал, спал, спал и проснулся.

С улицы в щель между штор, как и давеча, вливался полумрак-полусвет, а в приоткрытую форточку, шевеля штору, втекал холодный воздух и сочился круглосуточный гул Ленинского проспекта. «Давеча – это когда? Неужели вчера?» – подумал Чанов. В голове у него царила абсолютная ясность. Ни энтузиазма, ни хандры. Пустота.

И что же?

Он встал, отправился на кухню, открыл холодильник, выпил минералки. В голове стало еще яснее. Как будто его внутренний взор навел цейсовские окуляры на бесконечность при дырке восемь… а то и шестнадцать… Уроки фотографии в детстве давал ему отец… Взглянул на часы: половина седьмого. Утро?.. Он проспал сутки. Сейчас мама проснется… мама…

В голове открылась дверца, вместе с мамой в сознание ворвался весь мир. Сознание вскипело в Чанове ледяным, обжигающим кипением минералки. Кусенька чуть не умер, так вдруг ожил. Он стремительно сбежал из кухни в свою комнату, бросился в еще теплое брюхо кровати, в самую утробу, и накрылся одеялом с головой, так что ноги остались торчать. В висках стучало, сердце выпрыгивало из груди, селезенка клокотала. «Это кессонная болезнь. Нельзя так резко всплывать!..» – Чанов лежал, связавшись в узелок, пытаясь сосредоточиться на чем-нибудь самом простом, нужном, что заставило бы заткнуться всю эту невообразимую какофонию, заполнившую его до отказа…

У Кусеньки давно был припасен на подобный случай способ спастись.

Он увидел себя за бабушкиным кухонным столом, покрытым клеенкой. Почувствовал, как клеенка пахнет, нос почти уткнут в нее… и вот, подробно, узор на клеенке – голубые клеточки, и в каждой синий цветочек… Узор припорошен мукой, в центре стола деревянная, старая, вся какая-то обточенная временем, как будто найденная на берегу океана, нежная такая доска… На доске конусом горка муки. В теплом углу, у печки, стоит на табуретке огромная зеленая кастрюля, в которую Куся тайно планировал прятаться на случай пряток. И сейчас в ней прячется живое – пыхтит, набухая, тесто. Бабушка Тася вымешивает его в кастрюле. Тесто не только пыхтит, но и чмокает. Бабушка смачивает руку под рукомойником, чтоб тесто не прилипало, и снова вымешивает. Да вдруг и достает из кастрюли порцию в плипорцию и, мелко семеня ногами, несет к столу, а тесто правда живое, и бабушка торопится, чтоб не убежало, и плюхает его в самую мучную горку, так что облачко подымается и еще пуще припорашивает клеенку…

Какое значительное занятие – месить тесто. И не менее значительное – смотреть, как бабушка месит тесто. Занятие на всю жизнь. Вспоминать, вспоминать… помнить… месить…

Чанов высунул голову из-под одеяла. Жизнь вошла в берега. До гулкости пустой мозг, прозревшие глаза, а также сердце и селезенка, все поджарое и напряженное тело, вообще все службы и все приспособления вполне живого организма – все вместилище бессмертной души – пришло в порядок и начало заполняться памятью. «Про душу – это Платон, – опять вспомнил историк древнего мира, – четыре доказательства бессмертия души в диалоге Сократа с Деметром»…

Многое, важное и неважное, стало обнаруживаться.