3
– Очень даже ничего, – так охарактеризовал знаменитый Евгений Парвицкий свою репетицию с Нетским камерным оркестром.
Играл великий скрипач вползвука, но лицо его вдохновенно увлажнилось, глаза блестели. Коньяк, принятый в «Адмирале», уже не беспокоил пылкий мозг музыканта, а разлился благородным бархатным теплом по жилам, так что Евгений Ильич живо ощущал, как трепещет и живет в нем каждая мышца, каждая клетка. Он любил себя таким. Он предчувствовал великолепный концерт. Оркестр оказался приличным, играл суховато, но точно; дирижер не умничал, но и не трусил. Счастливый жар грядущей удачи уже дышал в лицо Парвицкому. Евгения Ильича даже не заботило, сможет ли местная публика оценить то, что он сегодня сделает.
– Публика? Эти валенки сибирские? – скептически поморщился эксперт Козлов (по естественным причинам – его до сих пор подташнивало – он не разделял счастья друга). – Женя, ты же знаешь, кто сюда вечером притащится: бурбоны-чиновники, которые легко спутают твою игру с дверным скрипом. Придут тетки из музыкальных школ с учениками (я терпеть не могу никаких детей, так же как щенят и котят). Явятся еще те полоумные старухи, что кидались на тебя в аэропорту, – увы, в каждом городе есть энное количество сумасшедших подобного типа. В первом ряду засядут древовидные бизнесмены во главе с Галашиным. Вся эта толпа обладает суконными ушами и приходит в концертный зал исключительно покашлять.
– Есть и другие, – уперся Парвицкий. – И акустика тут неплохая. До идеала далека, но не хуже, чем в «Орфеуме».
– В котором «Орфеуме»?
– Ты должен помнить – в Ванкувере. Мы с тобой там в феврале были.
– О да, отлично помню! Я битый час стоял там вместе с господином Буше в очереди в сортир. Или это не в Ванкувере было? Ты имеешь в виду тот зал, что снаружи вроде универмага, а внутри завитушки? Где я боялся случайно на потолок глянуть, такой там а ля Шагал раскинулся?
– Ну и память у тебя, Витя! – восхищенно заметил скрипач. – Я таких подробностей не заметил.
– И как на сцене чуть не навернулся, тоже забыл?
– Нет, помню: паркет рассохся, и я споткнулся о деревяшку. Зато концерт тогда удался.
– Еще бы не удался! Ты, Женька, обыкновенный гений, потому-то я и дружу с тобой, а не эмигрировал в этот самый Ванкувер. Вдобавок ты нечеловечески благодушен. Это потому, что ты не ел утром семги.
– Что, до сих пор тошнит?
Парвицкий сочувственно вгляделся в морщинистое лицо друга. Виктор Дмитриевич был бледнее, чем обычно. Его губы казались подкрашенными фиолетовой помадой. Даже седовласая шевелюра, обычно стоявшая дыбом, поникла и сбилась на сторону.
– Витя, ты выглядишь скверно. Может, зайдем в буфет, перехватим чего-нибудь? – предложил скрипач.
– К буфетам я пока не готов, – кисло улыбнулся Козлов. – Но переговорить нам надо, да так, чтоб ни души рядом не было. Гримерка не подходит – тесные помещения прослушивать легче всего.
– Ты боишься прослушки? Наткнулся на что-то серьезное?
– Да есть одна идейка…
Подхватив футляр со Страдивари, Евгений Ильич направил эксперта в неуютные коридоры Нетского концертного зала. Друзьям долго не везло. Там, где были подходящие звуконепроницаемые уголки, негде было присесть и даже толком встать. В других местах то и дело попадались навстречу какие-то восторженно улыбающиеся незнакомцы. Они ели глазами великого Парвицкого.
Наконец друзья устроились прямо посреди фойе в тени негустой пальмы. Для комфорта к пальме пришлось подтащить банкетку.
Усевшись, Виктор Дмитриевич начал тихо, но внятно:
– Есть шанс заполучить у Шматько прелестного Серова с лошадками. На эту вещь ты засматриваешься пятый год.
– Витя, это утопия! – вздохнул Парвицкий. – Шматько не коллекционер, а обычный жлоб. Он не отдаст. Мы ведь с тобой столько раз к нему подъезжали!
– На этот раз подъедем так, что он щелкнет клювом и выронит свой сыр. Но для этого ты летишь дальше в Иркутск, а я задерживаюсь здесь.
– Зачем? Надолго?
– На неопределенное время.
Черные как уголь брови Парвицкого удивленно поехали вверх и скрылись под романтически растрепанной челкой.
– Что ты задумал? – спросил скрипач.
– Помнишь сомнительного Коровина, которого мы сегодня созерцали у банкира-погорельца? – вопросом на вопрос ответил Козлов.
– Помню. Дрянь страшная!
– От этой дряни и будем плясать. Мой план прост. Нынче я узнал, как пополняется коллекция Галашина. Чаще всего кураторше – очаровательной грудастой барышне, которую мы видели в галерее, – поставляет товар известный тебе Палечек. Вообще-то иметь с ним дело можно, но всегда надо быть начеку – только зазеваешься, фальшак сунет. Облапошит, а потом начнет ныть: «Ах, извините, ошибка вышла! Вы правы, это не Сверчков! Это неизвестный художник его времени».
Парвицкий нетерпеливо заерзал на банкетке:
– Витя, не тяни! Мне еще надо съесть мой творог и до концерта его переварить. Я тебя не зря в буфет звал – меня там ждут, я заказ сделал.
– Только не буфет! – простонал Виктор Дмитриевич, побледнев до синевы. – Мне дурно даже при мысли о еде. Посиди еще минутку! Обещаю: буду краток, как спартанский царь. Идея у меня мелькнула, когда мы осматривали коллекцию, а теперь я уверен в успехе на все сто процентов. Вникни, какова рокировочка: сначала я Палечеком как следует пугану эту даму, расскажу, какая он шельма, сколько мутных вещей продал, сколько милых женщин с пышными формами заставил безутешно рыдать. Она, кажется, мнительна и боязлива, а главное, этот ее Коровин так безусловно мерзок…
– Зачем мне мерзкий Коровин? – возмутился голодный скрипач.
– Женька, ты большое дитя! Ты сам видел в этой галерее Васильковского. Ну? Заборы, пыль, Полтава – вспоминаешь пейзажик? Так вот, Шматько уроженец Полтавы и обожатель Васильковского.
– Ну и что?
– А то, что, тонко подъехав к нашей грудастой даме, я с полным правом объявлю ее Коровина фальшивкой. Одновременно я посею в ней сомнения насчет Васильковского. Понимаешь, куда я клоню?
– Васильковский тоже фальшак? – удивился Парвицкий.
– Отнюдь! Васильковский как раз великолепен. А главное, Полтава! Далее я слегка давлю на психику дамы, намекаю, чем грозит разоблачение ее сделок с Палечеком, и делаю ей предложение, от которого она не сможет отказаться.
– Старый ловелас! – сказал Парвицкий и подмигнул другу.
– Фу, Жень, какая неуклюжая шутка! Нет, я пообещаю ей молчать о Коровине. Врать, что он подлинный, я не собираюсь, просто буду нем как рыба. Ни да ни нет. Взамен я прошу ее уговорить Галашина, чтоб тот уступил мне недорого своего Васильковского. Заметь, якобы сомнительного. И вот мы с тобой задешево получаем эту полтавскую пыль, чтобы тут же обменять ее на лошадок Серова. Все будут счастливы, включая дурака Шматько. Понял? Каково, а?
Виктор Дмитриевич даже слегка порозовел, излагая другу свою замечательную идею. Парвицкий задумался.
– Заманчиво, не спорю, – наконец сказал он. – Только все это как-то на шантаж смахивает. Я не могу рисковать своей репутацией.
– Тебе и не надо. Рисковать буду я! Хотя, впрочем, какой тут риск? Я же не собираюсь стращать даму при всем честном народе. Мы мирно поговорим где-нибудь в укромном местечке – есть же в этом городе какой-нибудь парк (с ресторанами я пока завязал, семга тут нехорошая). Дама вправе отказать мне, так что свобода выбора у нее имеется. А попытка не пытка!
– Нехорошо как-то, – замялся Парвицкий, но его лицо уже горело, как от мороза.
Невыносимое, алчное желание без особых усилий заиметь лошадок Серова оказалось таким сильным, что Евгений Ильич даже растерялся – он не любил нечестной игры.
– Тебе эту даму совсем не жалко? – спросил он друга.
– Жалко! Немного, – хладнокровно ответил Козлов. – Меня всегда чертовски привлекали женщины с большим бюстом. Но она сама вляпалась в сомнительные делишки с Палечеком, а уж этот перец ее не пожалел. И не пожалеет никогда! Давай и мы будем спокойны на ее счет. Даме, по сути, ничего не грозит: Галашин в живописи полный профан, коллекцию свою не афиширует, после пожара у него забот полон рот. Так что лети спокойно в Иркутск, а я здесь помышкую.
Парвицкий зажмурился и замотал головой, будто пытался избавиться от наваждения или от назойливого комара.
– Лошадки! – промычал он чувственно. – И зачем ты, Витя, все это выложил мне перед концертом? Я был так свеж, так готов… А теперь я неспокоен, и жрать захотелось невыносимо.
– Тогда дуй в буфет прямиком к творожку! Ни о чем не думай и оставь все заботы мне.
Под руку друзья двинулись к буфету. Парвицкий раздраженно морщился. Он чувствовал в ногах особую слабость, которая всегда приходила, когда он волновался или был голоден. Вечерний концерт, который уже существовал у него внутри как радостное, почти свершившееся событие, теперь обещал быть нервным и непредсказуемым.
Козлов шел рядом, бледнел и вздыхал.
– Я тебя, Жень, только до дверей провожу, – предупредил он. – Смотреть не могу ни на какую жратву, даже диетическую. Да и билет на самолет пора сдать, чтоб поменьше в кассе удержали. Ты не думай, ничего противозакон…
Он замолчал, потому что Парвицкий вдруг застыл на пороге буфета как вкопанный и тоже стал сине-бледным, хотя утром семги в рот не брал. Друзья переглянулись. Минуту спустя они со всех ног кинулись назад, в фойе.
Там было тихо и пусто. Пальма млела в лучах послеполуденного солнца, банкетка все так же стояла рядом. Вместе с пальмой она отбрасывала на паркет странную уродливую тень.
Друзья кинулись к пальме, обежали ее кругом, перевернули банкетку, поползали на коленях и заглянули в самые мелкие закоулки. Козлов даже пошарил рукой в кадке, где росла пальма, и сгреб в кучу рыжие камушки, которые толстым слоем лежали поверх земли. Но все было тщетно. Красивый черный футляр, заключавший в себе Страдивари 1714 года, бесследно исчез.
