Глава 4

Доктор Бейгли знал, что правила хорошего тона требуют от него предложить мисс Кеттл подвезти ее домой. Она жила в Ричмонде, и ее дом находился как раз на пути в его деревню в Суррее. Обычно доктору удавалось избегать общества мисс Кеттл по дороге домой: ее график работы в клинике был столь непостоянен, что они редко уходили в одно время, и, как правило, он мог уехать, не испытывая никаких угрызений совести. Ему нравилось сидеть за рулем. И даже самые неприятные моменты, когда приходилось пробираться по городу в час пик, были мизерной платой за удовольствие прокатиться по прямому шоссе длиной в пару миль, которое он проезжал по дороге домой, наслаждаясь мощью автомобиля, словно слившись с ним, а все дневные стрессы и заботы уносились прочь вместе с поющим ветром. У него была привычка останавливаться прямо перед Столлингом в тихом пабе, чтобы выпить пинту пива. Он никогда не пил ни больше, ни меньше. Этот ночной ритуал, формальное отделение дня от ночи, стал необходим ему с тех пор, как он потерял Фредерику. Ночь не приносила облегчения и не снимала напряжение, возникающее при борьбе с неврозом. Доктор Бейгли теперь постепенно привыкал к жизни, когда самые высокие требования к его терпению и профессионализму предъявлялись в его собственном доме. Но было хорошо сидеть в одиночестве и умиротворении, с упоением прислушиваясь к краткой интерлюдии, что связывала два разных, но, по сути, очень похожих мира.

Сначала он поехал медленно, так как было известно, что большая скорость мисс Кеттл не по душе. Она сидела подле него в плотном тяжелом твидовом пальто, в нелепой вязаной шапочке, прикрывавшей коротко подстриженные седые волосы. Как многие профессиональные социальные работники, она не обладала способностью мгновенно понимать людей, что незаслуженно снискало ей репутацию особы черствой и равнодушной. Конечно, дело обстояло по-другому с теми, кто был ее клиентом, — о, как Бейгли ненавидел это слово! Когда они оказывались надежно закованы в кандалы профессиональных взаимоотношений, мисс Кеттл самоотверженно окружала их столь пристальным вниманием, что им едва ли удавалось сохранить хоть какие-то сокровенные тайны. Их понимали, хотели они того или нет, их слабости разоблачались и прощались, их усилия приветствовались и поощрялись, их грехи отпускались. За исключением ее собственных клиентов, все остальные, кто работал или бывал в клинике Стина, едва ли существовали для мисс Кеттл. Бейгли не испытывал к ней антипатии. Он давно пришел к печальному выводу, что социальная работа на ниве психиатрии особенно притягательна для тех, кто меньше всего для нее подходит. Впрочем, мисс Кеттл была лучше многих. Отчеты, которые она сдавала ему, были слишком длинными и изобиловали профессиональными жаргонизмами, но она по крайней мере хоть что-то сдавала. В клинике Стина, конечно же, были свои социальные работники, которые, обуреваемые непреодолимым желанием лечить больных, не могли успокоиться, до тех пор пока не достигали уровня внештатных психиатров, а потом переставали уделять внимание таким малоинтересным обязанностям, как написание социальных отчетов и организация реабилитационного отдыха. О нет, Бейгли не испытывал антипатии к Рут Кеттл, но сегодня вечером, если бы он мог выбирать, он предпочел бы поехать один.

Она молчала, пока они не добрались до Найтсбриджа, а потом ее высокий хрипловатый голос пронзил тишину, словно флейта:

— Такое запутанное убийство, вы не находите? И в столь странное время… Что вы думаете о суперинтенданте?

— Он знает свое дело, я полагаю, — ответил доктор Бейгли. — У меня сложилось о нем несколько противоречивое впечатление, вероятно, потому, что у меня нет алиби. Я находился один в гардеробной для медперсонала, когда предположительно скончалась мисс Болем.

Доктор осознавал, что втайне надеялся на некое ободрение и ждал громких заверений с ее стороны в том, что никто, естественно, и не думал его подозревать. Презирая себя, он поспешно добавил:

— Досадно, конечно, но это совсем не важно. Думаю, он быстро разберется с этим делом.

— Вы так считаете? Интересно. Мне показалось, суперинтендант несколько озадачен происходящим. Я большую часть вечера провела одна в своем кабинете, так что, вероятно, у меня тоже нет алиби. Но я и не знаю, когда предположительно умерла мисс Болем.

— Вероятно, около шести двадцати, — кратко сказал Бейгли.

— Действительно? Тогда я почти уверена, что у меня нет алиби, — произнесла мисс Кеттл с глубочайшим удовлетворением. Через минуту она добавила: — Теперь я смогу организовать отдых на природе для Уоррикеров из свободных средств. Мисс Болем всегда было трудно уговорить потратить деньги на пациентов. Доктор Штайнер и я считаем, что если Уоррикеры проведут две недели в каком-нибудь тихом и милом деревенском отеле, они, возможно, сумеют разобраться в своих отношениях. Это может спасти их брак.

Доктор Бейгли едва не поддался искушению высказать мнение, что брак Уоррикеров уже столько лет находится под угрозой, что его спасение или нечто прямо противоположное этому вряд ли удастся осуществить за две недели, каким бы милым ни оказался отель. Поддержание разваливающегося брака было основным занятием Уоррикеров, от которого они едва ли были готовы отказаться без боя. Бейгли поинтересовался:

— А разве мистер Уоррикер не работает?

— Конечно, работает, — ответила мисс Кеттл, как будто сей факт не имел никакого отношения к тому, что ее подопечный мог отдохнуть и за собственный счет. — Но боюсь, его жена не умеет распоряжаться деньгами, хотя и очень старается. На самом деле они не смогут позволить себе куда-нибудь съездить, если клиника им не поможет. Мисс Болем не проявляла к ним особого сочувствия, как ни печально это констатировать. И потом было еще кое-что. Она назначала ко мне на прием пациентов без предупреждения. Так случилось и сегодня. Когда я просмотрела свой график прямо перед уходом, то обнаружила, что ко мне на десять в понедельник записан новый пациент. Разумеется, его фамилию внесла миссис Босток, но добавила при этом: «По указанию мисс Болем». Миссис Босток сама никогда не сделала бы ничего подобного. Она очень приятный человек и хороший секретарь.

Доктор Бейгли подумал, что миссис Босток амбициозная интриганка, но решил не произносить это вслух. Он лишь спросил, как прошел разговор мисс Кеттл с Дэлглишем.

— Боюсь, я мало чем могла ему помочь. Но он заинтересовался историей с лифтом.

— А что произошло с лифтом, мисс Кеттл?

— Кто-то пользовался им сегодня вечером. Вы же знаете, как он скрипит, когда кто-то на нем едет, а потом с грохотом опускается вниз, когда добирается до третьего этажа. И я слышала, как он стукнул. Разумеется, я точно не помню когда, да и в тот момент это казалось не важным. Но я уверена, это произошло в самом начале вечера. Думаю, около шести тридцати.

— Ведь Дэлглиш не может всерьез считать, что кто-то воспользовался лифтом, желая спуститься в подвал. Он, конечно, достаточно большой, но для этого понадобились бы усилия двух человек.

— Да, действительно. Никто не мог подняться в нем самостоятельно. Получается, не обошлось без сообщника. — Мисс Кеттл произнесла это слово заговорщическим тоном, словно оно имело отношение к некоему жаргону, являлось неприличным и она, лишь проявив завидную отвагу, включила его в свою речь. Она продолжала: — Не могу представить, чтобы наш дорогой доктор Этридж сидел на корточках в лифте, как пухлый маленький Будда, в то время как миссис Босток тянула тросы своими сильными красными руками, а вы?

— Нет, — вежливо ответил доктор Бейгли. Описание оказалось неожиданно ярким. Чтобы сменить возникший перед глазами образ, он сказал: — Было бы интересно узнать, кто последним заходил в архив. Перед убийством то есть. Я не могу вспомнить, когда в последний раз был в этом помещении.

— Неужели не можете? Как странно! Это такая пыльная клаустрофобная комната, что я всегда помню, когда мне нужно было туда идти. Сегодня вечером я была там без четверти шесть.

Доктор Бейгли чуть не остановил машину — так он удивился.

— В пять сорок пять сегодня вечером? Но это же было всего за тридцать пять минут до предполагаемого времени смерти!

— Да, должно быть, именно так, правда? Если она умерла около шести двадцати. Суперинтендант не сказал мне об этом. Но ему было интересно узнать о том, что я была на полуподвальном этаже. Я забрала оттуда одну из старых записей по Уоррикерам. Вероятно, было пять сорок пять, когда я туда спустилась, и я там не задержалась: я точно знала, где лежит нужный мне документ.

— И в комнате все было как обычно? Записи не оказались разбросаны по полу?

— Все было в идеальном порядке. Архив, естественно, заперли, так что я взяла ключ из комнаты дежурных и снова закрыла дверь, когда закончила. Я повесила ключ обратно на доску.

— А вы кого-нибудь видели?

— Нет. Хотя я слышала вашу пациентку, которая проходит лечение ЛСД. Я еще подумала, что она очень сильно шумит. Настолько сильно, что могло показаться, будто она одна.

— Она была не одна. И никогда одна не остается. Вообще-то я сам находился с ней примерно до пяти сорока. Если бы вы проходили там на пару минут раньше, то мы бы скорее всего встретились.

— Только если бы мы оба воспользовались лестницей, ведущей в подвал, или вы пришли в архив. Но мне кажется, я никого не видела. Следователь неоднократно спрашивал меня об этом. Интересно, опытный ли он. Похоже, все случившееся сильно его озадачило, у меня возникло такое впечатление.

Больше они не говорили об убийстве, хотя доктору Бейгли казалось, что воздух в машине словно отяжелел от незаданных вопросов. Через двадцать минут он подъехал к квартире мисс Кеттл у Ричмонд-Грин и с чувством облегчения протянул руку, чтобы открыть для нее дверь. Как только она исчезла из виду, он вышел из машины и, бросив вызов промозглой сырости, открыл крышу. Следующие несколько миль превратились в сплошную золотую нить мигающих светоотражателей у гребней дороги, в поток холодного осеннего воздуха. Не доезжая до Столлинга, доктор свернул с главной дороги туда, где темный, на вид неприветливый маленький паб скрывался под сенью окружавших его вязов. Красавчики из Столлинг-Комб никогда не замечали его или просто отвергали, предпочитая модные заведения на границе зеленой зоны; их «ягуары» не припарковывались у его черных кирпичных стен. В помещении для более состоятельных посетителей было пусто, как всегда, но из-за деревянной перегородки, отделявшей его от общего зала, доносился невнятный шум голосов. Бейгли занял место у камина, который горел и зимой, и летом и который, очевидно, топили зловонными обломками старой мебели трактирщика. Это помещение не выглядело особенно уютным. Дым из трубы сдувало ветром на восток, на каменном полу не было никакого покрытия, а деревянные скамьи вдоль стен казались слишком жесткими и узкими, чтобы можно было расположиться на них с удобством. Зато пиво тут хорошее и холодное, стаканы — чистые и постоянно царит атмосфера некоего необъяснимого покоя, возникающая вследствие пустоты и уединения этого места.

Джордж принес его привычную пинту.

— Поздновато вы сегодня, доктор.

Джордж так называл Бейгли со времени его второго визита сюда. Доктор не знал и не интересовался, как Джордж выяснил, кем он работает.

— Да, — кивнул он. — Я задержался в клинике.

Больше он ничего не сказал, и Джордж вернулся к барной стойке. Потом Бейгли подумал, разумно ли он поступил. Завтра сообщение об убийстве уже попадет во все газеты. Вероятно, его даже будут обсуждать в общем зале. Джордж скорее всего будет говорить так: «Доктор вел себя как всегда по пятницам. Он не сказал ничего об убийстве… Хотя выглядел расстроенным…»

Было ли подозрительным то, что он ничего не сказал? Разве для невиновного человека не было бы естественнее поговорить об убийстве, о котором он узнал? В маленькой комнатке внезапно стало невыносимо душно, покой сменился всплеском волнения и боли. Доктор должен как-то сообщить Хелен, и чем скорее она обо всем узнает, тем лучше.

Но хотя Бейгли ехал быстро, перевалило уже далеко за десять, прежде чем он добрался до дома и сквозь высокую буковую изгородь различил свет в спальне Хелен. Значит, она поднялась, не дождавшись его; это всегда было плохим знаком. Паркуя машину в гараже, Бейгли собрал волю в кулак, пытаясь подготовиться к тому, что ждало его дома. В Столлинг-Комб было очень тихо. Это был маленький частный жилой район из специально спроектированных архитекторами домов, построенных в традиционном стиле, каждый с просторным садиком. Район почти не сообщался с соседней деревней Столлинга и представлял собой настоящий оазис процветающего пригорода, жители которого, связанные узами общих предрассудков и снобистских взглядов, жили, как изгнанники, упорно блюдя законы цивилизации, среди представителей чуждой им культуры. Бейгли приобрел свой дом пятнадцать лет назад, вскоре после женитьбы. Тогда этот район ему не понравился, и прожитые годы подтвердили нелепость пренебрежения первыми впечатлениями. Но Хелен любила его, а тогда она была беременна, так что у него была еще одна причина попытаться сделать ее счастливой. Для Хелен дом, просторное здание, построенное в стиле эпохи Тюдоров, воплощал в себе множество радужных перспектив. На лужайке перед домом рос огромный дуб («самое подходящее место, где можно укрыться с коляской в жаркий день»), Хелен нравился широкий коридор («дети полюбят его, когда подрастут и начнут устраивать вечеринки») и тишина во всем районе («так спокойно для тебя, дорогой, особенно после Лондона и всех этих ужасных пациентов»).

Но беременность окончилась выкидышем, и никогда больше не возникала надежда на появление детей. Изменилось ли что-нибудь, даже если бы это было не так? Стал бы дом меньше похож на богатый музей разбитых надежд? Тихо сидя в машине и глядя на зловещий квадратик светящегося окна, доктор Бейгли подумал о том, что все несчастливые браки по своей сути похожи. Он и Хелен ничем не отличались от Уоррикеров. Они оставались вместе, потому что верили, будто так будут не столь несчастны, как порознь. Если бы напряжение и страдания, переживаемые в браке, перевесили стоимость, неудобство и болезненность юридического оформления развода, то они бы расстались. Ни один здравомыслящий человек не согласился бы до бесконечности терпеть то, что для него невыносимо. Для Бейгли существовала лишь одна веская причина для развода, имевшая первостепенное значение, — надежда жениться на Фредерике Саксон. Теперь, когда эта надежда умерла навсегда, Бейгли мог, как и прежде, сохранять брак, который, несмотря на все негативные моменты, по крайней мере создавал приятную иллюзию того, что он кому-то нужен. Неразрешимая проблема едва ли не каждого психиатра — неспособность разобраться в своих личных отношениях — угнетала Бейгли, но то, что осталось от брака — ускользающая волна нежности и жалости, — большую часть времени позволяло ему сохранять внешнее равновесие.

Он запер ворота гаража и пересек широкий газон, подойдя к парадному входу. Сад казался неухоженным. Поддерживать его в идеальном состоянии стоило дорого, а Хелен он не интересовал. В любом случае было бы лучше, если бы они продали дом и купили себе другой, поменьше. Однако Хелен и слышать не хотела о продаже. Она была счастлива в Столлинг-Комб и не желала слышать ни о каком другом месте. Местная светская жизнь, ненавязчивая и не насыщенная событиями, создавала у нее по крайней мере подобие ощущения надежности. Существование в мире коктейлей и канапе, бойкой болтовни модных, стройных и жадных женщин, сплетен о проступках иностранных служанок и помощниц по дому, работающих за кров и стол, причитаний над школьными поборами, школьными докладами, черной неблагодарностью молодежи вполне устраивало Хелен. Бейгли давно с горечью осознал, что лишь в его обществе она чувствовала себя неуютно.

Он не знал, как лучше всего преподнести жене новость о смерти мисс Болем. Хелен видела ее только раз, в ту среду в клинике, и он никогда не узнал, что они сказали друг другу. Но в ходе этой короткой встречи, ставшей своеобразным катализатором, между ними установилась некая тесная связь. Или, быть может, сложился альянс женщин, готовых выступить против него самого? Но ведь точно не по инициативе мисс Болем. Ее отношение к нему никогда не менялось. Доктор Бейгли даже мог поверить в то, что она относилась к нему лучше, чем к большинству психиатров. Однако без всякого злого умысла, без всякой мстительности, даже без особой нелюбви к нему она позвала Хелен в свой кабинет в ту самую среду и за полчаса разговора разрушила величайшее счастье, которое когда-либо было у него в жизни.

Размышления Бейгли прервала Хелен, появившаяся на верху лестницы:

— Это ты, Джеймс? — крикнула она.

Вот уже пятнадцать лет каждый вечер встречали дома его одним и тем же бессмысленным вопросом.

— Да. Прости, я опоздал. Извини, что не мог позвонить. В клинике произошло нечто ужасное, и Этридж решил, что будет лучше говорить об этом как можно меньше. Энид Болем убили.

Хелен почему-то прежде всего уцепилась за имя главного врача.

— Генри Этридж! Само собой разумеется. Он живет на Харли-стрит с нормальной прислугой и имеет доход почти вдвое больше нашего. Мог бы и подумать обо мне, прежде чем задерживать тебя на работе до такого времени. Его жена не торчит одна в деревне, до тех пор пока он не соизволит прийти домой.

— Это не Генри виноват в том, что я задержался. Я же сказал: Энид Болем убили. В клинике большую часть вечера была полиция.

На этот раз она услышала. Он услышал, как судорожно Хелен глотнула воздух, увидел, как сузились ее глаза, когда она спускалась по лестнице к нему, поплотнее кутаясь в халат.

— Мисс Болем убили?

— Да, она умерла вследствие насилия.

Хелен стояла без движения, словно раздумывала, потом спокойно спросила:

— Как это произошло?

Пока Бейгли говорил, его жена молчала. Потом они некоторое время стояли, глядя друг другу в глаза. Он с некоторым смущением подумал о том, стоит ли ему подойти к ней и как-то проявить заботу или сострадание. Но к чему сострадание? Что, в конце концов, потеряла Хелен? Когда она заговорила, в ее голосе зазвенели металлические нотки:

— Никто в клинике не любил ее, правда? Никто.

— Это нелепо, Хелен! Большинству сотрудников едва ли приходилось общаться с ней, а если это и бывало, то крайне редко.

— Похоже, это внутренняя разборка, не так ли?

Доктор поморщился, услышав грубоватый жаргон, но вежливо ответил:

— На первый взгляд — да. Я не знаю, что думают в полиции.

Хелен горько рассмеялась:

— О, могу догадаться, что думают в полиции! — Она вновь замолчала, а потом вдруг спросила: — А где был ты?

— Я же сказал: в гардеробе для медперсонала.

— А Фредерика Саксон?

Теперь уже не осталось никакой надежды на проявление жалости или нежности. Было бесполезно пытаться сдерживать эмоции. И он заговорил с убийственным спокойствием:

— Она была в своем кабинете, занималась таблицами Роршарха. Если тебя это обрадует, ни у меня, ни у нее нет алиби. Но если ты надеешься приписать это убийство Фредерике или мне, тебе следовало бы иметь более изворотливый ум, чем твой. Суперинтендант не станет слушать неуравновешенную женщину, пылающую ненавистью. Он уже достаточно на таких насмотрелся. Но вообще попробуй! Может, тебе повезет! Почему бы тебе не подойти и не проверить мою одежду — нет ли на ней пятен крови?

Бейгли резко вытянул руки по направлению к Хелен, содрогаясь от злости всем телом. Испуганная, она бросила на него короткий взгляд, затем повернулась и, спотыкаясь, начала подниматься по ступенькам, путаясь в полах халата и рыдая, как ребенок. Он смотрел ей вслед, ощущая холод от усталости, голода и отвращения к самому себе. Он должен пойти к ней. Все как-то надо уладить. Но не сейчас, не сразу. Сначала он должен найти себе выпить. Бейгли на мгновение облокотился о перила и произнес с бесконечной усталостью:

— О Фредерика, дорогая Фредерика… Зачем ты это сделала? Зачем? Зачем?

Старшая сестра Эмброуз жила с подругой, тоже медсестрой, которая училась вместе с ней тридцать пять лет назад и недавно вышла на пенсию. Они вдвоем купили дом в Гайден-Парке, где и жили последние двадцать лет на свой совместный доход в спокойствии и согласии. Ни одна из них никогда не была замужем, и ни одна не жалела об этом. Раньше им иногда хотелось иметь детей, но, наблюдая за семейной жизнью родственников, они пришли к выводу, что институт брака, несмотря на всеобщее убеждение в обратном, создан для того, чтобы улучшать жизнь мужчин за счет женщин, и даже материнство отнюдь не означало безусловного, ничем не омрачаемого счастья. Вероятно, этот вывод так никогда и не подтвердился на практике, потому что ни одной из подруг никто так и не сделал предложения. Как любой сотрудник психиатрической клиники, старшая сестра Эмброуз знала об опасности подавления сексуальных желаний, но ей никогда не приходило в голову, что это может иметь отношение к ней самой, и в самом деле трудно было представить себе человека менее подавленного. Возможно, она и назвала бы теории большинства психиатров опасным для людей бредом, если бы хоть когда-либо попробовала оценить их критически. Но старшую сестру Эмброуз приучили думать о врачах-консультантах как о тех, кто стоит лишь на одну ступень ниже Господа Бога. Они, как и Бог, шли неисповедимым путем, когда творили чудеса, и их, как Бога, не позволено было критиковать открыто. Пути одних, очевидно, были в большей степени неисповедимы, чем пути других, но привилегией медсестры все равно оставалось помогать этим почти божествам, ободрять пациентов, убеждая их поверить в успех предложенной методики лечения, особенно когда благоприятный исход представлялся более чем сомнительным, и культивировать свою самую главную профессиональную добродетель — безусловную преданность клинике и врачам.

Фразу «я всегда была предана докторам» можно было часто услышать в доме на Акация-роуд в Гайден-Парке. Старшая сестра Эмброуз часто замечала, что молодые медсестры, которые иногда приходили работать в клинику Стина в качестве помощниц на выходные, были воспитаны в менее строгих традициях, но она была плохого мнения о большинстве молодых медсестер и еще более худшего мнения о современном образовании.

Как всегда, она доехала по центральной линии подземки до Ливерпуль-стрит, пересела на пригородную электричку, идущую в восточном направлении, и двадцать минут спустя уже открывала дверь опрятного дома, где жила с мисс Беатрис Шарп. Сегодня она, однако, вставила ключ в замок, не осмотрев, как обычно, сад перед домом, не оценив придирчивым взглядом покраску на двери и даже не остановившись, как она всегда делала, в привычном раздумье над тем, насколько красиво в целом выглядят эти владения и каким удачным капиталовложением оказалась их покупка.

— Это ты, Дот? — раздался голос мисс Шарп из кухни. — Ты задержалась.

— Удивительно, что не задержалась еще дольше. В клинике произошло убийство, и большую часть вечера там были полицейские. Насколько я знаю, они все еще там. У меня сняли отпечатки, как и у остальных сотрудников.

Старшая сестра Эмброуз старалась говорить ровно, но эффект от сообщения самой новости оказался ошеломляющим. Меньшего она и не ожидала. Не каждый день выдается возможность рассказать нечто столь волнующее, и некоторое время в поезде она потратила на то, чтобы отрепетировать, как более эффектно преподнести потрясающую новость. Выбранное предложение коротко освещало наиболее важные детали. Ужин был на время забыт. Пробормотав, что кастрюля всегда может подождать, мисс Шарп налила себе и подруге по стаканчику хереса, исключительно для преодоления шока, и устроилась с выпивкой в гостиной, чтобы услышать всю историю. Старшая сестра Эмброуз, которая славилась в клинике чрезмерной осмотрительностью и молчаливостью, была куда более раскованна дома, и не прошло много времени, прежде чем мисс Шарп узнала об убийстве столько, сколько могла рассказать ее подруга.

— Но как ты думаешь, кто убил ее, Дот? — Мисс Шарп вновь наполнила стаканчики — беспрецедентное расточительство! — и решила проверить способность своего ума к аналитическому мышлению. — Насколько я понимаю, убийство, должно быть, совершили между шестью двадцатью, когда ты увидела, как мисс Болем шла к лестнице, ведущей в полуподвал, и семью часами, когда обнаружили тело.

— Так это же очевидно! Вот почему следователь неоднократно спрашивал меня, уверена ли я насчет времени. Я была последним человеком, который видел ее живой, и в этом нет сомнения. Сеанс лечения миссис Беллинг закончился, и она была готова идти домой около шести пятнадцати, поэтому я прошла в приемную, чтобы сообщить об этом ее мужу. Он всегда нервничает из-за времени, поскольку дежурит по ночам и должен успеть поесть и быть на работе к восьми. Потом я взглянула на часы: шесть двадцать. Когда я вышла из кабинета ЭШТ, мимо меня прошла мисс Болем, она направилась к лестнице. Следователь спрашивал меня, как она выглядела и разговаривали ли мы. Но мы не разговаривали, и, насколько я могу судить, выглядела она как обычно.

— И как он? — спросила мисс Шарп, мысленно рисуя образы комиссара Мегрэ и инспектора Барлоу.

— Следователь? Исключительно вежлив, надо сказать. У него постное худое лицо, как у многих полицейских. Очень мрачный. От меня он мало что узнал, но видно: он умеет вытягивать у людей показания. Миссис Шортхаус просидела у него уйму времени, и, держу пари, он выпытал у нее все, что хотел. Но я в эти игры не играю. Я всегда оставалась преданной клинике.

— И тем не менее, Дот, произошло убийство.

— Это понятно, Беа, но ты же знаешь, что такое клиника Стина. И без моего участия там распространяют достаточно сплетен. Никто из докторов не любил ее, как, впрочем, никто из обычного персонала тоже, насколько мне известно. Но это не причина для убийства. Как бы там ни было, я держала рот на замке, и если у других есть хоть какой-то здравый смысл, они сделают то же самое.

— В любом случае ты права. У тебя есть алиби, если ты и доктор Ингрэм все это время находились в кабинете ЭШТ.

— Да, с нами-то все в порядке. Как и с миссис Шортхаус, и с Калли, и с Нейглом, и мисс Придди. Нейгл ушел на улицу с почтой после шести пятнадцати, а остальные были вместе. Хотя я не уверена насчет докторов, и очень жаль, что доктор Бейгли вышел из кабинета ЭШТ после того, как закончилось лечение миссис Беллинг. Вообще, знаешь, ни один здравомыслящий человек не может подозревать его в убийстве, но все равно ему не повезло. Пока мы ждали полицию, доктор Ингрэм подошла и сказала, что нам не следует об этом говорить. В хорошенькую историю мы бы втянули доктора Бейгли такими кознями! Я притворилась, будто не понимаю ее. Одарила ее одним из своих коронных взглядов и сказала: «Я уверена, доктор, что если мы все скажем правду, то невиновным будет нечего бояться». Это тут же заставило ее замолчать. Именно так я и поступила: сказала правду. Но этим я и ограничилась. Если полиции нужны сплетни, пусть отправляются к миссис Шортхаус.

— А что сестра Болем? — поинтересовалась мисс Шарп.

— Вот за нее я больше всего и волнуюсь. Она, как и положено, была на своем месте, но ведь вряд ли можно сказать, что пациент, которого лечат ЛСД, может обеспечить кому-либо алиби. Детектив довольно быстро ее отпустил. Он пытался получить информацию от меня. Была ли сестра Болем дружна со своей кузиной? Они, без сомнения, работали в клинике, чтобы быть вместе? «Не надо вешать мне лапшу на уши», — подумала я, но промолчала. Ему почти ничего не удалось от меня добиться. Но это и неудивительно. Все мы знали, что у мисс Болем были деньги и, если она не завещала их кошачьему приюту, они достанутся ее кузине. В конце концов, ей больше некому было их оставлять.

— Не могу представить, чтобы она завещала их приюту для кошек, — сказала мисс Шарп, которая все понимала буквально.

— Я не это имела в виду. Если смотреть правде в глаза, она никогда не обращала особого внимания на Тигру, хотя он вроде бы считался ее котом. Я всегда думала, что это характерно для мисс Болем. Она нашла Тигру, когда он буквально умирал от голода на площади, и принесла в клинику. Начиная с того времени она покупала три банки кошачьих консервов для него каждую неделю. Но она никогда не ласкала, не кормила и не пускала его ни в один кабинет наверху. С другой стороны, эта дура Придди всегда околачивается в комнате дежурных с Нейглом, гладит Тигру, но я никогда не видела, чтобы он или она приносили ему еду. Я думаю, мисс Болем покупала консервы из чувства долга. На самом деле она не очень любила животных. Но она могла оставить деньги церкви, которую она так любила, или герл-гайдам, если уж на то пошло.

— Логично было бы предположить, что она завещает все тому, кто есть ее плоть и кровь, — сказала мисс Шарп. Сама она была очень невысокого мнения о тех, кто есть ее плоть и кровь, и всегда находила, что покритиковать в поведении своих племянников и племянниц, однако ее маленький, за долгие годы накопленный капитал был тщательно поделен между ними всеми, все они были ее наследниками. У нее в голове не укладывалось, как можно обойти членов семьи в своем завещании.

Дамы в тишине потягивали херес. Два полена в электрическом камине ярко горели, а синтетические угли вспыхивали и мерцали, когда позади них поворачивался маленький огонек. Старшая сестра Эмброуз окинула взглядом гостиную и решила, что комната производит приятное впечатление. Стандартная лампа отбрасывала мягкий свет на ковер, покрывавший весь пол, и на удобный диван с креслами. В углу стоял телевизор с двумя маленькими одинаковыми антеннками, которые оформили как два цветка на стебельках. Телефон примостился подле широкого кринолина пластмассовой куклы. На противоположной стене, над пианино, висела тростниковая корзина, из которой каскадом длинных листьев свешивалось комнатное растение. Оно почти полностью закрывало свадебную фотографию старшей племянницы мисс Шарп. Этому снимку выпала великая честь красоваться на пианино. Старшая сестра Эмброуз ощущала умиротворение, глядя на эти давно знакомые привычные вещи. По крайней мере они не менялись. Теперь, когда волнение, с которым она рассказывала новости, прошло, она почувствовала себя очень усталой. Расставив полные ноги, она наклонилась развязать шнурки своих форменных черных ботинок, изредка ворча от натуги. Обычно она снимала униформу, как только добиралась домой. Но сегодня вечером ей было не до этого. Совершенно неожиданно она сказала:

— Нелегко понять, как лучше всего поступить. Следователь утверждал, что любая, даже самая мелкая, деталь может иметь значение. Это понятно. Но ведь любую деталь, которая, предположим, имеет значение, можно истолковать по-разному. А если, опять же предположим, полиция сделает неверные выводы?

Мисс Шарп не обладала живым воображением или чрезмерной чувствительностью, но она прожила в этом доме целых двадцать лет и не могла не услышать невысказанную просьбу подруги о помощи.

— Лучше просто выложи мне, что у тебя на уме, Дот.

— Что ж, это произошло в среду. Ты знаешь, как выглядит женская раздевалка в клинике? Сначала попадаешь в большое помещение с раковиной и запирающимися шкафчиками, а дальше находятся два туалета. В тот день работа затянулась намного дольше обычного. Полагаю, было намного больше семи, когда я пошла умыться. Так вот, я была в туалете, когда мисс Болем зашла в раздевалку. С ней была сестра Болем. Я думала, они обе уже ушли домой, но, наверное, мисс Болем захотела забрать что-то из шкафчика, а сестра просто последовала за ней. Должно быть, они вместе были в кабинете заведующей, потому что их разговор явно продолжался — они спорили. Я не могла их не слышать. Ты знаешь, как это бывает. Я могла бы покашлять или спустить воду в туалете, чтобы обозначить свое присутствие, но к тому времени, когда я об этом подумала, стало слишком поздно.

— О чем они спорили? — поинтересовалась мисс Шарп. — О деньгах?

Она знала, что это наиболее распространенная причина семейных раздоров.

— Ну да, было похоже на то. Они говорили негромко, а я, конечно, не прислушивалась. Думаю, они ругались из-за матери сестры Болем, она больна рассеянным склерозом, ты знаешь, и теперь практически прикована к постели. Я сделала такой вывод, так как мисс Болем сказала: ей жаль, но она делает все, что может, и, вероятно, было бы благоразумнее, если бы Мэрион трезво оценила ситуацию и внесла имя матери в список ожидания больничных мест.

— И это правильно. Невозможно ухаживать дома за такими больными до бесконечности. Если, конечно, не отказаться от работы и все время сидеть в четырех стенах.

— Не думаю, что Мэрион Болем может себе это позволить. В любом случае она начала спорить и утверждать, что ее мать в конечном итоге попадет только в дом престарелых, в окружение дряхлых старух, и Энид обязана им помочь, потому что именно этого хотела бы ее мать. Потом Мэрион что-то сказала о деньгах, которые достанутся ей после смерти Энид, и о том, насколько лучше было бы получить хоть какую-то часть наследства сейчас, когда они с матерью так нуждаются.

— И что ответила мисс Болем?

— Вот это меня и беспокоит, — призналась старшая сестра Эмброуз. — Я не помню точных слов, но общий смысл состоял в том, что Мэрион может вообще не рассчитывать на получение денег, поскольку завещание будет переделано. Мисс Болем сказала, что собиралась сообщить об этом кузине, после того как примет окончательное решение. Она говорила о том, какую большую ответственность несет за эти деньги и как усердно молится о том, чтобы Господь помог ей поступить правильно.

Мисс Шарп фыркнула. Ей казалось просто невероятным, что Всевышний мог одобрить утечку средств из семьи. Мисс Болем либо была никудышным просителем, либо намеренно ошибочно истолковала божественные наставления. Мисс Шарп даже не была уверена в том, что одобряет молитвы. Безусловно, существует ряд вопросов, решать которые следует самостоятельно. Но она видела, в каком сложном положении оказалась ее подруга.

— Добра не жди, если это выяснится, — заключила она. — Можно даже не сомневаться.

— Думаю, я знаю сестру Болем достаточно хорошо, Беа, это дитя и мухи не обидит. Сама мысль о том, что она может кого-то убить, просто нелепа. Ты знаешь, как я в принципе отношусь к молодым сестрам. Так вот, я бы не возражала, если бы эта заняла мое место, когда я выйду на пенсию в следующем году. Теперь ты меня понимаешь. Я бы полностью ей доверяла.

— Может быть, но полиция не будет. Да и с какой стати? Сестра Болем, вероятно, у них главный подозреваемый. Она находилась рядом с местом преступления; у нее нет алиби; она имеет медицинское образование и точно знает, как легче всего повредить череп и куда надо вонзить стамеску. Она знала, что Типпета не будет в клинике. А теперь еще и это!

— И нельзя сказать, что речь идет о маленькой сумме. — Старшая сестра Эмброуз подалась вперед и понизила голос: — Мне показалось, я слышала, как мисс Болем упомянула тридцать тысяч фунтов. Тридцать тысяч, Беа! Это все равно что сорвать банк в азартной игре!

Мисс Шарп была поражена, но заметила только, что людям, которые продолжают работать, имея тридцать тысяч фунтов, следовало бы проверить голову.

— А как бы ты поступила, Беа? Думаешь, я должна об этом рассказать?

Старшая сестра Эмброуз, не любившая ни с кем советоваться и привыкшая справляться со своими проблемами самостоятельно, поняла, что принять это решение ей не по силам, и перекинула часть ответственности на подругу. Они обе чувствовали: этот момент особенный, такого в их отношениях еще не было. Мисс Шарп помолчала секунду-другую, а потом сказала:

— Нет. Во всяком случае, не сейчас. В конце концов, она твоя коллега и ты ей доверяешь. Ты не виновата, что услышала их разговор, это произошло случайно. Просто так сложились обстоятельства, что ты оказалась в туалете. Я бы попыталась об этом забыть. Полиция все равно узнает, как Болем распорядилась деньгами и менялось ли завещание. В любом случае сестра Болем попадет в число подозреваемых. И если дело дойдет до суда — обрати внимание, я говорю «если», — то ты ведь не пожелаешь, чтобы тебя привлекли к участию в процессе просто так. Вспомни тех медсестер по делу Истборна — сколько часов они провели в зале, будучи свидетелями. Ты вряд ли мечтаешь о такой славе.

И в самом деле вряд ли, подумала старшая сестра Эмброуз. Ее воображение живо нарисовало малоприятную картину. Сэр такой-то или сякой-то будет выступать в качестве обвинителя; высокий, с крючковатым носом, он будет устрашать ее своим жутким взглядом, заложив большие пальцы за пояс мантии.

«А теперь, старшая сестра Эмброуз, может быть, расскажете его чести и господам присяжным, что вы делали, когда подслушивали беседу между обвиняемой и ее кузиной?»

Смешки в зале. Судья, внушающий страх ужасным красно-белым париком, свешивается вниз со своего места: «Если еще хоть раз раздастся этот смех, я прикажу освободить помещение».

Тишина. Сэр такой-то вновь правит бал: «Так что же, старшая сестра Эмброуз…»

Нет, она точно не жаждала такой славы.

— Думаю, ты права, Беа, — сказала она. — В конце концов, следователь ведь не спрашивал меня, не доводилось ли мне когда-либо подслушать, как они ссорятся.

— Конечно, не спрашивал и, если повезет, никогда не спросит.

Мисс Шарп почувствовала, что пора сменить тему разговора.

— Как это воспринял доктор Штайнер? — спросила она. — Ты всегда говорила, что он стремился добиться перевода мисс Болем в другое подразделение.

— Это еще одно весьма странное обстоятельство! Доктор Штайнер был ужасно огорчен. Я уже говорила тебе, что он был с нами, когда мы обнаружили тело? Представляешь, он едва мог себя контролировать! Доктор повернулся к нам спиной, и я заметила, что у него дрожат плечи. Он плакал, как мне кажется. Я никогда не видела его настолько расстроенным. Ну разве люди не странные, Беа?!

Это прозвучало как яростный вопль удивления и протеста. Люди действительно странные! Тебе кажется, ты их знаешь. Ты работаешь с ними, иногда долгие годы. Ты проводишь с ними больше времени, чем с семьей или близкими друзьями. Ты знаешь каждую морщинку на их лицах. И все это время они остаются далекими и загадочными. Загадочными, как доктор Штайнер, рыдавший над бездыханным телом женщины, которую никогда не любил. Загадочными, как доктор Бейгли, который долгие годы встречался с Фредерикой Саксон, пока об этом не узнала мисс Болем и не рассказала его жене. Загадочными, как мисс Болем, которая унесла бог знает какие тайны с собой в могилу. Мисс Болем, обычная, скучная серая мышка Энид Болем, которая вызвала у кого-то такую лютую ненависть, что умерла от удара стамеской в сердце. Загадочными, как тот неизвестный сотрудник клиники, который придет на работу в понедельник утром, и будет одет как обычно, и выглядеть будет как обычно, говорить и улыбаться как обычно, оставаясь при этом жестоким убийцей.

— Улыбчивый подлец, подлец проклятый! — вдруг произнесла старшая сестра Эмброуз. Ей казалось, это цитата из какой-то пьесы. Вероятно, пера Шекспира, как и большинство цитат. Но заключенное в этих нескольких словах негодование соответствовало ее настроению.

— Что тебе нужно, так это поесть, — уверенно заявила мисс Шарп. — Что-нибудь легкое и питательное. Может, оставим кастрюлю в покое до завтрашнего вечера, а пока просто перекусим вареными яйцами?

Она ждала его у входа в Сент-Джеймсский парк, как они договорились. Когда пересекал Молл и увидел у памятника хрупкую фигурку с печально опущенной головой, Нейгл испытал к ней почти жалость. Сегодня была чертовски промозглая ночь, чтобы просто так здесь стоять. Но первые же ее слова убили всякое желание ее жалеть.

— Надо было встретиться в другом месте. Хотя тебе, конечно, удобно и здесь. Ты же идешь домой. — Ее голос звучал, как голос сварливой, заброшенной мужем жены.

— Тогда вернись в квартиру. — Он мягко поддразнил ее. — Мы можем сесть на автобус.

— Нет. Только не туда. Не сегодня.

Он улыбнулся в темноте, и они вместе ступили в черный сумрак деревьев. Они держались на некотором расстоянии друг от друга, и она не делала попыток приблизиться к нему. Он посмотрел на нее и увидел, что ее лицо стало спокойным и почти безмятежным, на нем не было заметно и следа слез. Она казалась безумно усталой. Внезапно она сказала:

— Этот следователь очень симпатичный. Думаешь, он нас подозревает?

Что ж, вот она, просьба о поддержке, какая-то детская необходимость почувствовать себя защищенной. И все же ее голос звучал так, словно ей все безразлично. Он резко бросил:

— Скажи на милость, а с какой стати он должен нас подозревать? Меня вообще не было в клинике, когда она умерла. Ты знаешь это так же хорошо, как и я.

— Но со мной-то все не так. Я там была.

— С тебя быстро снимут подозрения. Доктора об этом позаботятся. Такое бывало и раньше. Ничего плохого не случится, если ты будешь сохранять спокойствие и слушать во всем меня. А я хочу, чтобы ты сделала следующее.

Она внимала ему смиренно, как дитя, но, глядя на ее усталое невыразительное лицо, он чувствовал себя так, словно находится в обществе совершенно постороннего человека. Он непроизвольно задал себе вопрос, а смогут ли они когда-нибудь освободиться друг от друга? И вдруг почувствовал, что жертвой была отнюдь не она.

Когда они подошли к озеру, она остановилась и устремила взгляд на воду. Из темноты донеслись приглушенные крики и шлепанье утиных крыльев. Он ощутил запах ночного бриза, соленого, словно морской ветер, и задрожал. Повернувшись, чтобы рассмотреть ее лицо, отмеченное печатью усталости, он представил совсем иную картину: белая шапочка медсестры, возвышающаяся над широким лбом, собранные в пучок желтые волосы, огромные серые глаза, не выдающие никаких чувств. Пробуя найти решение, он погрузился в раздумье над новой идеей. Естественно, это может ничем не закончиться. Это запросто может ничем не закончиться. Но вскоре дело будет сделано, и он сможет избавиться от Дженни. Через месяц он уже будет в Париже, но ведь до Парижа лететь всего час, так что он часто будет сюда приезжать. А ради избавления от Дженни, которая больше не будет стоять у него на пути, и возможности начать новую жизнь, несомненно, стоит попытаться. В жизни может выпасть и худший жребий, чем жениться на наследнице состояния в тридцать тысяч фунтов.

Сестра Болем открыла дверь одного из однотипных домов по адресу: Реттингер-стрит, 17, почтовый округ СЗ-1, и ощутила уже знакомое ей зловоние первого этажа, в котором смешался запах масла для жарки, мебельной полироли и затхлой мочи. Коляска для близнецов стояла у двери с испачканным матрасиком, переброшенным через ручку. Запах еды был не таким сильным, как обычно. Сегодня она пришла очень поздно, и жильцы первого этажа, вероятно, давно закончили ужинать. Плач младенца, заглушаемый шумом телевизора, едва доносился до нее. И еще она услышала звуки государственного гимна — служба Би-би-си завершала рабочий день.

Она поднялась на второй этаж. Здесь еще слабее пахло пищей и доминировал запах средства для дезинфекции. Сосед со второго этажа был так же одержим чистотой, как сосед из подвала — пьянством. Как и всегда, на подоконнике у окна на лестничной площадке была записка. Сегодня в ней было написано: «Не оставляйте здесь свои грязные бутылки из-под молока. Этот подоконник является частной собственностью. Это относится к вам». Из-за покрытой коричневым лаком двери даже в столь поздний час был слышен рев пылесоса, включенного на полную мощность.

Теперь на четвертый этаж, в свою собственную квартиру. Она остановилась на самой нижней ступеньке последнего лестничного пролета и, как посторонний человек, попыталась оценить свои жалкие попытки облагородить это место. Стены были покрашены белой эмульсионной краской. Ступеньки — покрыты серым драгетом. На двери яркого лимонно-желтого цвета красовалось дверное кольцо в виде головы лягушки. На стене, аккуратно расположенные одна над другой, висели три гравюры с изображением цветов; она купила их на рынке на Бервик-стрит. До сегодняшнего вечера она была довольна плодами своих усилий. Благодаря им вход приобрел вполне приличный вид. Иногда ей даже казалось, что кого-нибудь, например, миссис Босток и даже старшую сестру Эмброуз из клиники, можно пригласить домой на чашечку кофе, не испытывая при этом потребности извиняться или что-либо объяснять. Но сегодня, словно навсегда освобожденная от самообмана бедности, она увидела свое жилище таким, каким оно было в действительности, — омерзительным, темным, душным, зловонным и жалким. Сегодня она впервые могла с полной уверенностью осознать, как сильно ненавидела каждый кирпич дома номер семнадцать по Реттингер-стрит.

Она шла по ступенькам очень тихо, все еще не готовая к тому, чтобы войти. Оставалось так мало времени, чтобы что-то придумать, что-то спланировать. Она точно знала, что откроется ее взору, когда она распахнет дверь комнаты матери. Ее кровать стояла у окна. Летними вечерами миссис Болем могла лежать и наблюдать за тем, как садится солнце за зубчатым нагромождением крыш со скатами с извилистыми дымовыми трубами и в отдалении темнеют башенки станции «Сент-Панкрас» на фоне пламенеющего неба. Сегодня занавески будут задернуты. Медсестра, обслуживающая больных на дому, уже должна была уложить мать в постель, оставить телефон и переносное радио на прикроватной тумбочке вместе с колокольчиком, которым при необходимости можно было воспользоваться, чтобы позвать на помощь соседку снизу. Прикроватная лампа матери будет включена, светясь, как маленький островок света в темноте. На другом конце комнаты в электрическом камине будет гореть одно полено, всего одно, чего по их весьма экономным подсчетам должно быть достаточно для поддержания уюта и комфорта в октябрьский вечер. Как только она откроет дверь, то встретится взглядом с глазами матери, лучащимися счастьем и предвкушением встречи. За этим последуют все то же невыносимо радостное приветствие, все те же бесконечные доскональные расспросы о том, как прошел день.

«У тебя хорошо прошел день в клинике, дорогая? Почему ты опоздала? Что-нибудь случилось?»

И как она на это ответит: «Ничего особенного, мамочка, если не считать того, что кто-то убил кузину Энид ударом в сердце и мы наконец-то разбогатеем».

И что теперь будет? Или, о милостивый Боже, чего отныне не будет никогда? Больше никакого запаха полироли и подгузников. Больше никакой необходимости ублажать гарпию с третьего этажа, на тот случай если ей придется подняться на звон колокольчика. Больше никакого наблюдения за счетчиком электричества и раздумий о том, достаточно ли тепло и не надо ли включить камин на полную мощность. Больше никаких благодарностей кузине Энид за чеки, что она великодушно дарила им дважды в год, один в декабре — как нельзя более кстати, к Рождеству, — а второй в конце июля — последний раз с его помощью заплатили за такси и дорогой отель, где обслуживали инвалидов, готовых платить за доставляемые ими неприятности. Больше никакой необходимости считать дни и следить за календарем, гадая, расщедрится ли Энид и в этом году. Никакой необходимости принимать чек с подобающей благодарностью, скрывая изо всех сил ненависть и негодование, которое так и подмывало порвать эту бумажку и бросить ее в некрасивое, самодовольное, снисходительное лицо кузины. Никакой необходимости подниматься вновь и вновь по этим ступенькам.

Они могли бы купить дом в пригороде, о котором говорила ее мать. В одном из более престижных пригородов, разумеется, недалеко от Лондона, откуда ей было бы удобнее добираться до клиники (неразумно отказываться от работы, прежде чем в этом возникнет острая необходимость), с участком, маленьким садиком и, возможно, даже с видом на деревенскую улочку или луг. Может быть, они даже приобретут небольшую машину. Она научится водить. А потом, когда мать нельзя будет оставлять одну, они начнут целые дни проводить вместе. Это означало конец гнетущего волнения за будущее. Теперь у нее не было причин представлять мать в палате для хронических больных, за которыми ухаживают переутомленные незнакомые люди, в окружении дряхлых, страдающих недержанием старух и ожидании печального конца.

К тому же эти деньги позволят купить не столь необходимые, но все же приятные вещи. Она обновит свой гардероб. Ей больше не придется ждать распродаж каждые два года, если она захочет иметь костюм более или менее высокого качества. Она сможет одеваться красиво, действительно красиво, расходуя в два раза меньше денег, чем Энид тратила на уродливые юбки и костюмы. Наверное, ими забиты все шкафы в кенсингтонской квартире. Кому-то придется их разобрать. Но кому нужны эти тряпки? Кто захочет взять хоть что-нибудь, принадлежавшее кузине Энид? Кроме ее денег. Кроме ее денег. Кроме ее денег. А что, если она уже написала письмо юристу о намерении изменить завещание? Нет, это невозможно!

Сестра Болем подавила охватившую ее панику и попыталась еще раз тщательно обдумать эту возможность. Она уже столько раз размышляла об этом раньше! Если предположить, что Энид написала письмо в среду вечером… Допустим, она действительно его написала. Тем вечером она не успела бы отнести его на почту до закрытия, так что письмо могло быть получено только сегодня утром. Все знали, как много времени уходит у адвокатов на то, чтобы что-то сделать. Даже если бы Энид указала, что это срочное дело и успела отправить письмо в среду, новое завещание вряд ли могло быть готово для подписания. А если и было готово и ждало часа, когда его положат в плотный, официального вида, конверт, то какое это имело значение? Кузина Энид больше не могла подписать его своей округлой, справедливой, почти детской рукой, которая всегда так соответствовала ее облику. Кузина Энид уже никогда ничего не подпишет.

Она снова подумала о деньгах. Не о своей доле. Теперь она вряд ли могла принести ей счастье. Но даже если ее арестуют за убийство, никто не сможет помешать мамочке унаследовать ее долю. Никто! Но ей необходимо каким-то образом немедленно завладеть частью наличных. Все знают, что завещание проверяется долгие месяцы. Будет ли это очень бессердечно и подозрительно, если она отправится к солиситору Энид, объяснит, насколько они бедны, и спросит, что можно сделать? Или благоразумнее обратиться в банк? Вероятно, солиситор сам пошлет за ней. Конечно, пошлет. Она и ее мать приходятся умершей ближайшими родственниками. И как только будет оглашено завещание, она сможет тактично поднять вопрос о выплате аванса. Ведь это будет звучать вполне естественно? А попросить об авансе в размере одной сотни фунтов — это совсем немного для человека, который должен унаследовать тридцать тысяч.

И тут она поняла, что не может больше терпеть. Струна неимоверного напряжения оборвалась. Она не заметила, как преодолела несколько последних ступеней и вставила ключ в замок. В следующее мгновение она оказалась в квартире и метнулась в комнату матери. Завывая от страха и боли, рыдая так, как не рыдала с детства, она бросилась на грудь матери и ощутила поддержку и удивительную силу ее хрупких трясущихся рук. Эти руки качали ее, словно ребенка. Любимый голос ласково убаюкивал. Из-под дешевой ночной рубашки она ощутила знакомый запах мягкой плоти.

— Тихо, моя родная. Моя девочка. Успокойся. Что случилось? В чем дело? Расскажи мне, моя дорогая.

И сестра Болем рассказала.

Со времени своего развода, что произошел два года назад, доктор Штайнер делил дом в Хэмпстеде с овдовевшей сестрой. У него была собственная гостиная и кухня, что позволяло им с Розой реже видеться, подпитывая иллюзию, будто они хорошо ладят. Роза была культурным снобом. Ее дом стал основным местом сборищ неработающих актеров, поэтов-однотомников, эстетов, позирующих почти как артисты балета, и писателей, которые предпочитали рассуждать о своем творчестве в атмосфере сочувствия и понимания, а не заниматься им. Доктор Штайнер не протестовал против их присутствия. Он просто следил затем, чтобы они ели и пили за счет Розы, а не его. Он прекрасно знал, что его профессия была чем-то вроде некоего клейма в глазах сестры и что представление его как «моего брата Пола — известного психоаналитика» в какой-то мере служило компенсацией за низкую арендную плату, которую он нерегулярно вносил, и мелкие неудобства, причиняемые его близким соседством. Штайнер вряд ли мог так комфортно и экономно устроиться, будь он управляющим банка.

Сегодня ночью Розы не было. Просто возмутительно и неуважительно с ее стороны отсутствовать в такой вечер, когда он нуждался в ее обществе, но такое повеление было свойственно ей. Служанки-немки тоже не было, скорее всего она ушла без позволения, поскольку пятница не относилась к тем дням, когда она могла уходить рано. На собственной кухне его уже ждал готовый салат и суп, но даже подогреть суп казалось ему выше его сил. Бутерброды, которые доктор без всякого удовольствия проглотил в клинике, перебили аппетит, но не утолили желание съесть что-нибудь белковое, желательно горячее и надлежащим образом приготовленное. Но он не хотел ужинать в одиночестве. Налив стакан хереса, Штайнер ощутил потребность с кем-нибудь поговорить — с кем угодно, причем об убийстве. Потребность была очень острой. Он подумал о Вэлде.

Его брак с Вэлдой был обречен с самого начала, как и, должно быть, любой брак, в котором муж и жена в принципе игнорируют взаимные потребности и при этом тешатся иллюзией, что между ними царит идеальное взаимопонимание. Доктор Штайнер не был убит горем из-за развода, но ощущал некое беспокойство и огорчение, а впоследствии еще и мучился от иррационального чувства вины и собственной несостоятельности. Вэлда, напротив, судя по всему, наслаждалась свободой. Когда они встречались, доктор всегда поражался: она словно светилась здоровьем. Они не избегали друг друга, так как встречи с бывшим мужем и брошенными любовниками с проявлением величайшей доброжелательности и благодушия являли собой то, что в понимании Вэлды называлось цивилизованным поведением. Она не вызывала у доктора Штайнера особой симпатии или восхищения. Он любил общество женщин, которые были хорошо эрудированны, хорошо образованны, умны и серьезны. Но не с такими женщинами он любил ложиться в постель. Он знал все об этой причиняющей столько неудобств дихотомии. Поиск ее причин занял немало времени на приемах у его дорогостоящего аналитика. Но к сожалению, знать — одно дело, а что-то изменить — совсем другое, как ему могли бы сказать некоторые пациенты. А когда они жили с Вэлдой (крещенной Миллисент), бывали и такие времена, когда ему и в самом деле не хотелось быть другим.

Телефон звонил уже примерно минуту, когда она взяла трубку и он сообщил ей о мисс Болем. Очевидно, у нее дома было полно людей — слышался шум музыки и звон бокалов. Доктор даже засомневался в том, что она его услышала.

— Что это? — раздраженно спросил он. — У тебя вечеринка?

— Всего пара приятелей. Подожди, сделаю музыку потише. Так что ты сказал?

Доктор Штайнер все повторил. На этот раз реакция Вэлды была именно такой, как он ожидал.

— Убита! Нет! Дорогой, как это неприятно! Мисс Болем… А это разве не та занудная старая заведующая, которую ты ненавидел? Та самая, что пыталась обсчитать тебя, когда речь шла о дорожных расходах?

— Я не могу сказать, что ненавидел ее, Вэлда. В некотором смысле я ее уважал. Она всегда оставалась бескомпромиссно честной. Конечно, она была довольно навязчива, запугана собственной подсознательной агрессивностью, вероятно, сексуально фригидна…

— Об этом я и говорю, дорогой! Я знаю, ты терпеть ее не мог. О, Поли, никто ведь не подумает, что это сделал ты, правда?

— Конечно, нет. — Доктор Штайнер уже начинал жалеть о своем порыве довериться Вэлде.

— Но ты ведь всегда считал, что кто-то должен от нее избавиться.

Разговор начинал походить на диалог из кошмарного сна. Громкие басы проигрывателя глухо стучали, вторгаясь в визгливую какофонию вечеринки, и кровь в висках доктора Штайнера билась с этим ритмом в унисон. Скоро у него начнется жуткая головная боль.

— Я всего лишь имел в виду, что ее следовало перевести в другую клинику, а не бить по голове тупым предметом.

Эта тривиальная фраза пробудила любопытство Вэлды. Насилие всегда завораживало ее. Он знал, что ее воображение уже нарисовало брызги крови и мозга жертвы.

— Дорогой, я должна услышать об этом все. Почему бы тебе не приехать?

— Вообще-то я об этом думал, — признался доктор Штайнер. И тут же лукаво добавил: — Есть пара-тройка деталей, которые я не могу пересказать по телефону. Но если у тебя вечеринка, это будет не так-то просто. Откровенно говоря, Вэлда, сейчас я не очень настроен вести светские беседы. У меня, похоже, вот-вот начнется приступ головной боли. Произошедшее стало таким страшным потрясением. В конце концов, я был одним из первых, кто увидел тело.

— О мой бедняжка! Послушай, дай мне полчаса, и я выдворю всех друзей.

Судя по доносившимся звукам, доктор Штайнер сделал вывод, что друзья бывшей жены надолго у нее окопались, о чем и сказал ей.

— Вовсе нет. Мы в любом случае собирались к Тони. Обойдутся и без меня. Я начну их выталкивать, а ты выйдешь из дома примерно через полчаса. Хорошо?

Конечно, хорошо. Положив трубку, доктор Штайнер решил, что у него как раз осталось время помыться и спокойно переодеться. Он погрузился в раздумье о выборе галстука. Головная боль, казалось, непостижимым образом отступила. Прямо перед его уходом зазвонил телефон. Он с некоторым опасением посмотрел на аппарат. Возможно, Вэлда передумала насчет того, чтобы выпроводить друзей и провести время с ним. В конце концов, она часто так поступала во времена, когда они были женаты. Штайнер с раздражением отметил, что движение его руки, протянутой к трубке, было не совсем четким и уверенным. Но звонившим оказался всего лишь доктор Этридж, который хотел сообщить, что назначил экстренное заседание лечебно-медицинской комиссии клиники на завтра, на восемь вечера. Охваченный чувством облегчения и мгновенно забывший о мисс Болем, доктор Штайнер едва удержался от того, чтобы не совершить дикую глупость и спросить, чему оно будет посвящено.

Если бы Ральф и Соня Босток жили в Клэпхеме, их квартира считалась бы полуподвальной. Но так как они все же обитали в Хэмпстеде, фактически в полумиле от дома доктора Штайнера, маленькая деревянная дощечка, надписанная с безупречным вкусом, приглашала гостей в квартиру на уровне сада. Живя здесь, они платили примерно двенадцать фунтов в неделю за приемлемый по социальным меркам адрес и привилегию любоваться покатой зеленой лужайкой из окна гостиной. Они засадили эту лужайку крокусами и нарциссами, и весной эти цветы, умудрявшиеся расцветать при почти полном отсутствии солнца, по крайней мере создавали иллюзию, будто из квартиры есть выход в сад. Осенью, однако, вид был менее приятным, и сырость, поднимавшаяся с покатого участка земли, проникала в комнату. В квартире было шумно. Через два дома располагалась начальная школа, а в квартире на первом этаже жила молодая семья. Ральф Босток, разливая напитки тщательно отобранным друзьям семьи и поднимая голос, чтобы заглушить рев детей, которые в очередной раз капризничали в ванной, часто повторял:

— Извините за шум. Боюсь, интеллигенция начала размножаться, но, увы, не воспитывать своих крикливых отпрысков. — Он любил давать едкие комментарии, причем некоторые были весьма умны, но иногда он слишком увлекался. Его жена всегда опасалась, как бы он не поведал одну и ту же остроту дважды все тем же гостям. Вряд ли что-то еще может сыграть в жизни мужчины столь же роковую роль, как приобретение репутации человека, который повторяет свои шутки.

Сегодня Ральф ушел на какое-то политическое мероприятие. Соня одобрила его поход туда — встреча могла оказаться для него важной, и не возражала против того, чтобы побыть одной. Ей требовалось время подумать. Она прошла в спальню и сняла костюм, как следует встряхнула его и повесила в шкаф, а потом надела халат из коричневого бархата. Затем Соня села у туалетного столика. Надев повязку из крепа, убиравшую волосы со лба, она принялась смывать косметическим молочком макияж с лица. Она устала гораздо больше, чем казалось сначала, и ей хотелось выпить, но ничто не могло заставить ее отвлечься от ежевечернего ритуала. Нужно о многом подумать, многое спланировать. Серо-зеленые глаза, веки которых были покрыты кремом, спокойно смотрели на нее из зеркала. Наклонившись вперед, миссис Босток внимательно изучила мелкие складочки на нежной коже под каждым глазом и увидела первые следы старения. В конце концов, ей ведь всего двадцать восемь. Пока нет причин для беспокойства. А вот Ральфу в этом году уже тридцать. Время неумолимо шло вперед. Если они собирались чего-то достичь, то больше нельзя было его терять.

Она задумалась о тактике. Сложившаяся ситуация требовала крайне осторожных действий и не давала права на ошибку. А одну Соня уже совершила. Перед искушением ударить Нейгла по лицу устоять не удалось, но все же это была ошибка, и, возможно, весьма серьезная, чересчур сильно отдающая вульгарным эксгибиционизмом, для того чтобы считать ее незначительной. Кандидаты в заведующие административно-хозяйственной частью не бьют дежурных по лицу, даже если крайне раздражены, особенно если хотят произвести впечатление людей спокойных, авторитетных и компетентных. Она вспомнила выражение лица мисс Саксон. Но уж Фредерика Саксон не в том положении, чтобы кого-то судить. Жаль, что при этом присутствовал доктор Штайнер, но все произошло так быстро, что она даже не могла быть уверена, видел ли он что-нибудь. А крошка Придди не имела никакого значения.

Нейглу придется уйти, конечно, как только ее назначат. Здесь тоже надо будет проявить осторожность. Он дерзкий малый, но клинике может прийтись без него туго, и консультанты об этом знают. Хороший дежурный важен для их спокойствия, особенно когда он с готовностью и знанием дела выполняет мелкие ремонтные работы, которые часто бывают необходимы. Ей точно не прибавит популярности такой шаг, из-за которого всем придется ждать появления специалиста из технической службы всякий раз, когда будет рваться шнур для подъема окна или потребуется заменить пробку. Нейгл уйдет, но она со всей предусмотрительностью должна будет заранее начать искать ему хорошую замену.

Сейчас основная забота — заручиться поддержкой консультантов в плане ее назначения. Она могла быть уверена в докторе Этридже, а его голос имеет наибольшее значение. Но все же он не единственный. Если ей предложат должность в качестве исполняющей обязанности и все пойдет хорошо, то комитет по управлению лечебными учреждениями вряд ли будет спешить с объявлением об открывшейся вакансии. Скорее всего руководство подождет либо пока убийство раскроют, либо пока полиция сдаст дело в архив. Только от нее зависело, сможет ли она закрепиться на этом месте за несколько месяцев неопределенности. Ни в коем случае нельзя пускать все на самотек. Когда в системе подведомственных учреждений случались неприятности, комитеты, как правило, брали на работу человека извне. Безопаснее всего было ввести в коллектив постороннее лицо, не пропитанное разрушительной атмосферой интриг. Слово секретаря, несомненно, будет иметь вес. Решение встретиться с ним в прошлом месяце и попросить совета по работе над дипломом Института медицинских администраторов было мудрым шагом. Ему нравилось, когда сотрудники стремились повысить квалификацию, и, как любой мужчина, он был польщен тем, что у него попросили совета. Но дураком он не был. Да к тому же она являлась наиболее подходящим кандидатом с точки зрения комитета по управлению лечебными учреждениями, и он это знал.

Расслабившись, она уже рисовала себе картины успеха. «Моя жена — заведующая административно-хозяйственной частью в клинике Стина». Звучит намного более впечатляюще, чем «Вообще-то моя жена сейчас работает секретарем. В клинике Стина, если хотите знать».

А меньше чем в двух милях от этого дома, в морге на севере Лондона, в это самое время тело мисс Болем, упакованное плотно, как сельдь в ящике со льдом, медленно коченело под покровом осенней ночи.