Так как небольшая повесть Нейфилы не вызвала ни смеха, ни толков, то королева тут же обратилась к Фьямметте и велела начать рассказывать ей, Фьямметта же с весьма игривым видом изъявила полную готовность и начала так:

— Высокородные дамы! Надеюсь, вы со мной согласитесь, что если выбрать подходящее время и подходящее место, то, сколько бы мы о чем-либо ни рассуждали, нам все будет мало. И вот, приняв в соображение, для какой цели мы здесь собрались, — а собрались мы здесь единственно для того, чтобы повеселиться и приятно провести время, — я утверждаю, во-первых, что здесь как раз место и сейчас как раз время для веселья и для всего, что способно позабавить, а во-вторых, что если о чем-либо рассказывали тысячу раз, то мы вольны о том же самом рассказать еще столько же — от этого предмет не станет менее занимательным. О подвигах Каландрино говорено у нас было немало, и все же, вспомнив давешние слова Филострато, что все они заняты, я осмеливаюсь добавить к уже рассказанным еще одну повесть, причем если б я когда-либо, прежде или теперь, намеревалась уклониться от истины, то я всегда сумела бы сочинить повесть или же вывести действующих лиц под вымышленными именами, но так как уклонение от истины в описании событий, неизбежно расхолаживает слушателей, то я именно по этим соображениям буду рассказывать так, как оно было на самом деле.

У одного нашего состоятельного согражданина, Никколо Корнаккини, было много имений; в частности, было у него живописное имение в Камерате, и там он выстроил роскошный, великолепный дворец, а Бруно и Буффальмакко подрядил расписывать его. Работы было много; по сему обстоятельству они пригласили в помощь себе Нелло и Каландрино и взялись за дело. Во всем доме была только одна комната, где стояла кровать и где было все, что нужно для спанья; сторожила дом старая служанка, но больше прислуги не было; сын помянутого Никколо, по имени Филиппе, человек молодой и неженатый, водил туда для своего удовольствия женщин: побудет с какой-нибудь из них день-другой, а потом выпроводит. И вот как-то раз случилось ему привести женщину по имени Никколоза, которую один мерзавец по имени Манджоне держал в Камальдоли, и отдавал на подержание. Она была хороша собой, одевалась к лицу, отличалась приятностью в обхождении, — никто бы не подумал, что она из таких, — и умела поддержать разговор. Как-то в полдень она, в белом капоте, с закрученными волосами, мыла во дворе, у колодца, руки и лицо, и нужно же было случиться так, чтобы туда же пришел за водой Каландрино и, увидев ее, приветливо поздоровался с нею. Она ответила на его приветствие и внимательно на него посмотрела, но не потому, чтобы он ей понравился, а потому, что, на ее взгляд, было в нем что-то чудаковатое. Каландрино тоже на нее засмотрелся, и она ему приглянулась, по каковому случаю он начал изыскивать повод, чтобы здесь задержаться и подольше не возвращаться к товарищам, но так как он был с ней не знаком, то заговорить не решался. Она заметила, что он смотрит на нее во все глаза, и шутки ради время от времени поглядывала на него и чуть слышно при этом вздыхала. В конце концов Каландрино так в нее врезался, что ушел со двора прежде, чем Филиппо ее позвал.

Принявшись за работу, Каландрино все время охал, а наблюдавший за ним Бруно, которому все в Каландрино казалось преуморительным, заметил это и сказал: «Черт побери! Да что с тобой, друг Каландрино? Ты все время охаешь».

«Эх, дружище, некому мне помочь!» — воскликнул Каландрино.

«А в чем?» — спросил Бруно.

«Только ты никому не говори! — молвил Каландрино. — Здесь есть одна девушка краше феи, и она так в меня влюбилась — просто чудо! Я сейчас в этом уверился, когда ходил за водой».

«Что ты говоришь! — воскликнул Бруно. — А не подружка ли она Филиппо?»

«Я сам так думаю, потому что он ее позвал, и она вошла в его дом, — отвечал Каландрино, — ну и что ж из этого? Я бы в таком деле не то что Филиппо, а и самому господу богу не дал спуску. Откровенно говоря, дружище, уж так она мне понравилась — прямо сказать не могу!»

«Я о ней порасспрошу, — сказал Бруно, — и если это и есть подружка Филиппо, то твое дело в шляпе: ведь мы с ней большие друзья. Но как это скрыть от Буффальмакко? Когда бы я с нею ни заговорил, он тут как тут».

«Буффальмакко мне не страшен, — возразил Каландрино. — Нелло — вот кого нужно опасаться, он в родстве с Тессой и может нам все дело испортить».

«Твоя правда», — заметил Бруно.

Ему нетрудно было догадаться, кого имеет в виду Каландрино: он видел, как эта девица сюда приехала, да и Филиппо ему об этом сообщил, и, воспользовавшись тем, что Каландрино пошел на нее поглядеть, он все рассказал Нелло и Буффальмакко, и они тайно уговорились между собою касательно того, какую можно устроить потеху из его влюбленности.

Когда Каландрино вернулся, Бруно спросил его шепотом: «Ну как, видел?»

«Видел! — отвечал Каландрино. — Присушила она меня!»

«Пойду посмотрю, она ли это, — сказал Бруно. — Если она, то положись на меня».

Спустившись вниз, Бруно разыскал ее и Филиппо, подробно описал им Каландрино, сообщил, о чем тот только что с ним говорил, а затем условился с ними обоими касательно того, что каждому из них следует предпринять, дабы устроить из влюбленности Каландрино забаву и развлечение. Вернувшись, он сказал Каландрино: «Это она! Нужно действовать осторожно; коли Филиппо узнает, то всей воды Арно не хватит, чтобы обелить нас. Если мне удастся поговорить с ней, то что ей от тебя передать?»

«Ах, боже мой! — вскричал Каландрино. — Перво-наперво, я ей желаю тысячу мер тех добрых семян, от коих родятся люди, а еще скажи, что я ее верный раб, да спроси, не хочет ли она чего. Понял?»

«Понял, — отвечал Бруно, — положись во всем на меня».

Перед ужином живописцы вышли во двор, где в это время находились Филиппо и Никколоза, и нарочно, ради Каландрино, здесь задержались. Каландрино тотчас на нее уставился, и до того чудными выходками и ужимками пытался он ее прельстить, что тут, кажется, догадался бы и слепой. Она же, со своей стороны, помня наставления Бруно, делала все, что, по ее мнению, могло его разжечь, и получала огромное удовольствие от того, как он себя с нею держал, меж тем как Филиппо, Буффальмакко и другие делали вид, будто заняты разговором и не обращали на них ни малейшего внимания.

Со всем тем, к великому огорчению Каландрино, живописцам нужно было уходить. По дороге во Флоренцию Бруно сказал Каландрино: «Она тает от твоих взглядов, как лед на солнце, можешь мне поверить. Захвати-ка с собой гитару и спой любовные песенки — вот ей-богу, она выпрыгнет к тебе в окошко!»

«Ты правда так думаешь, дружище? — спросил Каландрино. — Взять мне с собой гитару?»

«Конечно, возьми!» — отвечал Бруно.

«Ты вот мне давеча не верил, дружище, — сказал Каландрино, — а я не зря говорил: уж если я чего захочу, то спроворю лучше всякого другого. Ну кто бы так скоро влюбил в себя этакую красавицу? Пусть бы попробовали юные вертопрахи, они только умеют лясы точить, а как до дела, так тпру! Ты погляди на меня, когда я буду с гитарой, — глаз от меня тогда не оторвешь! Ты вот думаешь, что я стар, а я, было бы тебе известно, совсем не стар, и она это прекрасно поняла, а еще лучше поймет, когда я наложу на нее лапу. Истинный господь, я с ней такую игру затею, что она будет за мной бегать, как полоумная».

«Да уж, ты в нее коготок запустишь наверняка! — сказал Бруно. — Я так и вижу, как ты впиваешься своими острыми, что гвозди, зубами в ее алые губки, в ее щечки, похожие на розы, а потом и всю ее слопаешь».

Слушая Бруно, Каландрино живо себе это представлял. Всю дорогу он шел, напевая и пританцовывая, и ног под собой не чуял от радости. На другой день он принес с собой гитару и, к великому удовольствию всего общества, спел под ее звуки несколько песенок. И скоро он уже не мог жить без Никколозы — забросил работу, тысячу раз на день подбегал то к окну, то к двери, выбегал во двор, только бы поглядеть на нее, а она, подученная Бруно, действовала ловко и всякий раз изыскивала предлог для свидания. На его письма обыкновенно отвечал Бруно, а иногда он же доставлял ему письма и от нее. Когда ее в доме не оказывалось, — а это бывало чаще всего, — он приносил ему письма будто бы от ее имени, в которых подавал ему большие надежды, и пояснял, что теперь она у своих родителей, а там, дескать, видеться им нельзя. Так Бруно и Буффальмакко, всей этой затеей руководившие, устроили из сердечных дел Каландрино наивеселейшую забаву и время от времени заставляли его дарить себе, будто бы по просьбе его любезной, то слоновой кости гребень, то кошелек, то ножичек или же еще какие-нибудь мелочи, а ему приносили дешевые, поддельного золота, колечки, несказанно его радовавшие. Кроме того, он на славу их угощал и оказывал им всяческие любезности, дабы они продолжали принимать живое участие в сердечных его обстоятельствах.

Так прошло добрых два месяца, а дело с места не сдвинулось; между тем живописные работы подходили к концу, и Каландрино, подумав о том, что если он до окончания работ не достигнет предела любовных своих желаний, и тогда пиши пропало, стал торопить и понукать Бруно. И вот, когда девица вернулась, Бруно, заранее войдя в заговор и с ней и с Филиппо, сказал Каландрино: «Понимаешь, дружище, эта женщина много раз обещала мне исполнить твою просьбу, а все не исполняет. По-моему, она водит тебя за нос. Так вот, раз она своего слова не держит, то мы, если ты ничего не имеешь против, заставим ее исполнить обещание, хочет она того или не хочет».

«Бога ради, заставьте, — вскричал Каландрино, — и как можно скорей!»

«А у тебя хватит смелости дотронуться до нее заклинанием?» — спросил Бруно.

«Конечно, хватит», — сказал Каландрино.

«Когда так, — продолжал Бруно, — принеси мне пергаменту, выделанного из кожи недоношенного ягненка, живую летучую мышь, три крупинки ладана и благословенную свечу, а в остальном положись на меня».

Весь вечер Каландрино простоял с западней, чтобы поймать летучую мышь, наконец изловил и вместе со всем прочим отнес к Бруно. Тот удалился в другую комнату и нацарапал на пергаменте какую-то ахинею, затем вышел к Каландрино и сказал: «Послушай, Каландрино: коснись ее вот этими письменами, и она в ту же минуту пойдет за тобой и исполнит все, что тебе от нее надобно. Так вот, если Филиппо нынче куда-нибудь отлучится, приблизься к ней и коснись ее, а затем пойди в сарай, где лежит солома, — это самое удобное место, туда никто не заглядывает. Она туда придет, вот увидишь, а когда придет — сам знаешь, что тебе тогда нужно делать».

Каландрино возрадовался духом. «Теперь, дружище, ты уж предоставь действовать мне», — взяв пергамент с письменами, промолвил он.

Нелло, которого опасался Каландрино, потешался над ним не меньше Бруно и Буффальмакко и вместе с ними дурачил его, и когда понадобилось отрядить кого-нибудь во Флоренцию, к Тессе, то выбор Бруно пал на Нелло, и Нелло ей сказал так: «Помнишь, Тесса, как Каландрино в тот самый день, когда он притащил с берега Муньоне камней, без всякого повода тебя вздул? Вот я и хочу, чтобы ты ему отомстила; если же ты не отомстишь, то я тебе больше не родня и не друг. Он там влюбился в одну женщину, и она, подлая, часто с ним запирается. Как раз совсем недавно они уговорились в скором времени свидеться, так вот пойди туда, подстереги его и хорошенько взгрей».

Жена Каландрино, решив, что это не шуточки, вскочила и давай кричать: «Ах, разбойник с большой дороги, ты что это, а? Крест истинный, не сойти мне с этого места, ежели я тебе не отплачу!»

Тут она схватила свою накидку и вместе со служанкой и с Нелло помчалась туда. Увидев ее еще издали, Бруно сказал Филиппо: «А вот и наша сообщница».

По сему обстоятельству Филиппо зашел в ту комнату, где работал Каландрино и другие живописцы, и сказал: «Ну, мастера, я еду во Флоренцию. Трудитесь усердно». Выйдя из комнаты, он спрятался в таком месте, откуда он, оставаясь невидимым, мог видеть все, что будет делать Каландрино.

А Каландрино, выждав, когда, по его расчету, Филиппо отъехал от дома на более или менее значительное расстояние, спустился во двор и, увидев, что Никколоза одна, заговорил с нею; она же, отлично зная, как ей должно себя вести, приблизилась к нему и приняла вид более непринужденный, чем обычно, и вот тут-то Каландрино коснулся ее письменами. Как же скоро он ее коснулся, то направился к сараю, а она пошла за ним. Войдя в сарай, она заперла дверь, потом обняла Каландрино, повалила его на солому, села на него верхом и, крепко держа его за плечи, чтобы он не мог приблизить к ней свое лицо, и вперив в него взор, исполненный страсти, заговорила: «Милый ты мой Каландрино, сердце мое, душа моя, отрада моя, услада моя! Наконец-то ты мой, наконец-то я могу прижать тебя к своей груди! Ласковыми своими речами ты из меня веревку свил, игрою на гитаре ты меня приворожил. Неужто взаправду ты мой?»

А Каландрино едва мог пошевелиться. «Светик мой! Дай я тебя поцелую!» — говорил он.

«Уж больно ты скорый! — отвечала на это Никколоза. — Дай мне сперва наглядеться на тебя, дай моим очам насладиться лицезрением твоего пригожества!»

А Бруно и Буффальмакко, спрятавшись там же, где и Филиппо, видели и слышали, что происходит в сарае. Каландрино все пытался поцеловать Никколозу, но тут как раз нагрянули Нелло с монной Тессой, и Нелло сказал: «Вот как бог свят, они сейчас вдвоем». Монна Тесса в порыве ярости выломала дверь и, войдя в сарай, увидела, что Никколоза сидит верхом на Каландрино, а Никколоза, как увидела монну Тессу, вскочила — и скорей бежать к Филиппо.

Монна Тесса впилась ногтями в лицо не успевшего встать Каландрино, исцарапала его, а потом принялась таскать его за волосы и приговаривать: «Пес ты поганый, шелудивый, так ты вот что? И за что только я, окаянная, тебя, старого пса, любила? Ты что же это, на других заришься? Ай тебе дома делать нечего? Хорош любовник! Разве ты себя не знаешь, мозгляк? Разве ты не знаешь, плюгавец, что если тебя начать выжимать, так и на подливку соку не наберется? Теперь уж ты не под Тессой лежал, а под другой, и пусть господь ее накажет, потому какой же нужно быть паскудой, чтобы польститься на этакое сокровище!»

Увидев жену, Каландрино помертвел, и у него недостало смелости обороняться; наконец, весь как есть исцарапанный, исщипанный, всклокоченный, он встал, поднял свой плащ и обратился к монне Тессе с покорною просьбою не кричать, а иначе, мол, его изрубят на мелкие куски, ибо та, что с ним была, — подружка хозяина дома. «Ин ладно, — сказала монна Тесса. — Не видать ей счастья, этой сквернавке!»

Бруно и Буффальмакко вместе с Филиппо и Никколозой смеялись над всем этим до упаду, а потом оба прибежали в сарай, как будто на крик, и после долгих уговоров им удалось утихомирить монну Тессу, Каландрино же они посоветовали вернуться во Флоренцию и больше носа сюда не показывать, а то как бы Филиппо не дознался и не учинил над ним расправы. И Каландрино, униженный, пристыженный, исцарапанный, встрепанный, поплелся во Флоренцию, и больше он уже здесь не дерзал появляться, — денно и нощно терзаемый и допекаемый попреками жены, он в конце концов вырвал из сердца пылкую свою любовь, а его приятели, Филиппо и Никколоза долго еще над ней потешались.