Глава 15
Если он обидел кого-либо… просите их прошения; и где он нанес ущерб или поступил неправильно с любым человеком …возместите ему всем, что в его власти.
Посещение больных
Лил такой дождь, что Арчери бросился из автомобиля на полуразрушенное крыльцо, но даже там дождь доставал его порывами ветра и швырял ледяными каплями с вечнозеленых растений. Он прислонился к двери И покачнулся, поскольку она подалась под весом его тела и шумно открылась.
Должно быть, она уже приехала. Имоджин должна быть выше подозрений, и он почувствовал дрожь отвращения к себе, когда ему пришло в голову, что это сознательная осторожность. Она известна всем в округе, она замужем, и у нее тайное свидание с женатым мужчиной, поэтому она спрятала свой заметный автомобиль. Да, это дешево, пошло и противно, и он, служитель Бога, затеял такое.
В «Доме мира», сухом и гнилом в засуху, сейчас, когда шел дождь, пахло гнилью и влагой. Пахло грибком и мертвыми вещами. Водились, наверное, и крысы под этими неровными рассохшимися половицами. Викарий закрыл дверь и прошел короткий путь по сквозному коридору, не понимая, где она и почему не вышла к нему, услышав, как хлопнула дверь. Потом он остановился, потому что оказался перед задней дверью, возле которой висел плащ Пейнтера, и теперь там тоже висел плащ.
В первый его визит в этот дом там ничего не висело. Он подвинулся к плащу, зачарованный и скорее напуганный.
Разумеется, все понятно. Кто-то, очевидно, наконец-то купил это поместье, здесь были рабочие, и один из них оставил свой плащ. Беспокоиться не о чем. Просто у него очень плохие нервы.
— Миссис Примьеро, — позвал он, потому что не мог назвать по имени «Имоджин, Имоджин!» женщину, с которой у него назначено тайное свидание.
Ответа не было. Но у него возникла уверенность, что он не один в доме. «Что ты знаешь о ней, если ты глух и слеп, — насмехался внутренний голос, — что ты знаешь о ее сути?» Он открыл дверь столовой, потом гостиной. Холодный запах сырости встретил его. Вода просочилась под подоконник и образовала лужу, темную, вызывающую ужасные воспоминания. Она и ржавое пятно на мраморе камина напоминали ему разбрызганную кровь. Кто купил бы это место? Кто смог бы переносить это? Но кто-то купил, потому и висела за дверью рабочая одежда…
Здесь она сидела, старая женщина, приказавшая Алисе идти в церковь. Здесь она сидела, закрыв в полудреме глаза, когда миссис Крайлинг постучала в окно. Потом вошел он, кто бы он ни был, со своим топором, и, возможно, она еще спала. Снова и снова угрозы и требования, под ударами топора, а потом — вечный сон.
Арчери вздрогнул от неожиданности так сильно, что ему показалось, будто сердце стиснули скользкие пальцы. Он задохнулся, но заставил себя посмотреть.
— Извините, я опоздала, — сказала Имоджин Айд. — Какой ужасный вечер.
Она должна была быть внутри, подумал он, взяв себя в руки. Но она оказалась снаружи и стучала, стучала, потому что увидела его, стоявшего с потерянным видом. Это меняло дело, потому что она не прятала автомобиль. Он стоял на гравии возле его собственного, влажный, серебристый, поблескивающий, похожий на что-то живое и прекрасное из морских глубин.
— Как вы вошли? — спросила она в холле.
— Дверь была открыта.
— Какой-то рабочий?
— Наверное, да.
На ней был твидовый костюм, и ее светлые волосы намокли. Он изрядно глуп и безнравствен, решил Генри, если думал, что при встрече она бросится в его объятия. Вместо этого она стояла, в замешательстве глядя на него, почти холодно, с двумя морщинками между бровей.
— В утреннюю комнату, я думаю, — сказала Имоджин, — там есть мебель и нет… ассоциаций.
Мебель состояла из двух табуреток и плетеного кресла. Через окно, густо покрытое грязью, ему была видна оранжерея, за расколотые стеклянные стены которой все еще цеплялись усики мертвой виноградной лозы. У него появилось странное чувство, — не без любования собою, — что они прибыли сюда, чтобы покупать дом, его и ее, прибыли рано и теперь вынуждены ждать прибытия агента, который покажет им все вокруг.
«Его следовало бы изучить, — сказал бы он. — Дом, по-видимому, красив в прекрасный день».
«Или мы могли бы есть здесь. Прекрасно, и кухня рядом».
«Придется подниматься по утрам, чтобы приготовить мне завтрак (Любовь моя, любовь моя…)»
— Вы собирались объяснить, — сказала она, и, конечно, не было ни общего ложа, ни общего завтрака, ни вообще какого-либо будущего. Вот было их будущее — эта встреча в сырой утренней комнате с видом на мертвую виноградную лозу.
Он начал рассказывать ей о Чарльзе и Тэсс, об уверенности миссис Кершоу. Едва он коснулся наследства, ее лицо стало еще мрачнее и холоднее, и, прежде чем он закончил, она спросила:
— Вы действительно собираетесь повесить убийство на Роджера?
— Что я моту поделать? Я разрываюсь между вами и Чарльзом.
Она быстро покачала головой, кровь бросилась ей в лицо.
— Прошу вас поверить мне, я не пытался познакомиться с вами потому, что вы — его жена.
— Я верю.
— Деньги… его сестры… Вы не знали об этом?
— Я ничего не знала. Только что они существуют и что он никогда их не видел. О господи! — Лицо ее сморщилось, она провела руками но щекам, глазам, по волосам. — Мы говорим об этом весь день. Он не мог не видеть, что морально должен был помочь им. Только одно имеет значение для него — чтобы Уэксфорд не принял это всерьез как мотив убийства.
— Тем вечером во время преступления Уэксфорд сам видел его в Суинбери.
— Он не знает или забыл. Он сильно мучается, пока не наберется храбрости, чтобы позвонить Уэксфорду. Кто-то сказал бы, что это — ему наказание. — Она вздохнула. — Его сестрам очень плохо?
— Одной из них. Она живет в одной комнате с мужем и ребенком.
— Я уговорю Роджера позволить им иметь то, что они должны были иметь сразу, — три тысячи триста каждая. Я думаю, мне лучше бы увидеть их самой. Он этого даже не заметит. Странно, знаете ли, я подозревала, что он был недобросовестен. Без этого не сделаешь такие деньги, но не думала, что он унизился до такого.
— Не убьет ли это?.. — Он заколебался, опасаясь, что, может быть, что-то разрушил.
— Мои прежние к нему чувства? О, мой дорогой, вы странный. Послушайте, я вам кое-что расскажу. Это было семь лет назад, в июне. В тот месяц мое лицо появилось на обложках шести разных журналов. Самая фотографируемая девушка Британии.
Он кивнул, озадаченный до глубины души.
— Когда вы достигли пика, больше не будет ничего, кроме спуска. В июне следующего года мое лицо было на обложке одного журнала. Тогда я вышла замуж за Роджера.
— Вы не любили его?
— Он мне нравился, знаете ли. Он меня спас, и я спасаю его.
Арчери понял, что она имеет в виду, вспомнив ее мягкое спокойствие в шумном обеденном зале «Оливы», ее руку, коснувшуюся дрожащей руки при прощании с Алисой. Он всегда ожидал от нее спокойной ясности и был потрясен, когда она внезапно взорвалась:
— Откуда я могла знать, что живет средних лет священнослужитель, ожидающий меня, — священник с женой и сыном и комплексом вины, огромным как гора.
— Имоджин!
— Нет, не прикасайтесь ко мне! Дура я, что пришла сюда, и я никогда не должна этого повторять. О господи, как я ненавижу эти сентиментальные сцепы!
Он встал и отошел от нее, насколько позволяла небольшая комната. Дождь прекратился, но небо не очистилось, и лоза не подавала никаких признаков жизни.
— Что они теперь будут делать, — спросила она, — ваш сын и эта девушка?
— Не думаю, что они сами знают.
— А вы, что будете делать вы?
— Вернись в лоно своей жены, — процитировал он, — как должен вернуться и я.
— Киплинг! — Она нервно рассмеялась. — Киплинг! Вот и все, что мне нужно.
— Прощайте, — сказал он.
— Прощайте, дорогой Генри Арчери. Я никогда не знала, как вас называть. Вы это знаете? — Она подняла его руку и поцеловала ладонь.
— Наверно, это имя не для флирта, — печально сказал он.
— Зато оно хорошо звучит с приставкой «преподобный». — Она вышла, беззвучно закрыв за собой дверь.
— Дженни поцеловала меня, — сказал он лозе. «Дженни» могло быть просто уменьшительным от «Имоджин». — Ну и что?
Он тоже вскоре вышел в холл и удивился, что место кажется более пустынным и безжизненным, чем прежде. Возможно, это шло от его собственного ощущения свежей потери. Он направился к задней двери и вдруг увидел… Это было не воображение, а настоящий шок. Плащ исчез.
Плащ действительно был или это только его фантазия, его воображение, болезненное и сверхчувствительное, вызвавшее галлюцинации? Но если плаща там никогда не было, чем объяснить лужицы, размером с пенни, несомненно натекшие с рукавов?
Он не верил в вульгарную мистику. Но сейчас, когда стоял и смотрел на крючок, на котором висел плащ, он вспомнил, как подпрыгнул от стука в окно и как застыла кровь в его жилах. Невозможно, чтобы некое зло висело над местом, подобным этому, будоража воображение и восстанавливая на сетчатке образы давней трагедии.
Дверь была застеклена квадратами оконцев. Они оказались заляпаны и все же слабо отсвечивали в вечернем свете — все, кроме одного. Он глядел, потом криво улыбнулся нелепости страхов. Стекло было полностью удалено из рамки, самой близкой к замку. Рука могла пройти через дыру, чтобы повернуть ключ и задвинуть засовы.
Сейчас засовы были отодвинуты. Он вышел на вымощенный двор. Сад за ним лежал, окутанный легким влажным туманом. Деревья, кустарники, пышное одеяло сорняков поникли под тяжестью воды. Когда-то он, чувствуя себя ответственным гражданином, мог бы даже обратиться в полицию для выявления того, кто разбил оконце в двери. Теперь же он стал безразличен и равнодушен.
Имоджин занимала все его мысли, но даже эти мысли не были больше страстными или постыдными. Генри должен дать ей еще пять минут, чтобы уехать, а затем он возвратится в «Оливу». Чтобы чем-нибудь заняться, он механически наклонился и начал тщательно подбирать осколки стекла, складывая их возле стены, где никто, даже взломщик, не мог бы наступить на них.
Он знал, что у него совсем было плохо с нервами, но, несомненно, это были шаги и звук затаенного дыхания.
Она вернулась! Но не следовало бы — ведь это больше, чем он может выдержать. Ее вздох был бы радостным, но все, что бы она ни сказала, могло означать только новое расставание. Арчери стиснул зубы, напряг мускулы рук, и, прежде чем спохватился, его пальцы стиснули осколки стекла. Кровь появилась раньше, чем боль. Он выпрямился, тупо вглядываясь в пустоту, и повернулся на стук каблуков.
Ее крик ударил ему в лицо:
— Дядя Берт! Дядя Берт! О господи!
И хотя у него все руки были в крови, он протянул их, и поврежденную тоже, чтобы подхватить падающую Элизабет Крайлинг.
— Вы должны зашить ее, — сказала она, — а то заработаете столбняк. У вас будет ужасный шрам.
Он более плотно обернул носовым платком рану и в шаге от девушки мрачно наблюдал за ней. Она быстро пришла в себя, только лицо все еще было бледным. Небольшой порыв ветра прорвался через запутанную массу зелени и окатил их душем холодных капель. Арчери вздрогнул.
— Что вы здесь делаете? — спросил он.
Лиз полулежала в кресле, которое он принес, с безвольно вытянутыми ногами. Генри заметил, какие тонкие у нее ноги, тонкие, как ноги жителя Востока, и чулки спустились на лодыжки.
— Я поссорилась с матерью, — сообщила она.
Он ждал, ничего не говоря. Мгновение Элизабет оставалась неподвижной, потом ее тело неожиданно подалось вперед, словно подкинутое стальной пружиной. Инстинктивно он слегка отшатнулся от нее, когда она резко приблизила к нему лицо, руки стиснуты в кулаки на животе. Губы начали шевелиться раньше, чем появился звук:
— О Христос!
Он сдержал свою неизбежную реакцию на поминание всуе Его имени.
— Я увидела вас всего в крови, — объясняла она, — а потом вы сказали то же, что и он: «Я порезался».
Крупная дрожь сотрясла ее тело, как будто кто-то невидимый схватил и тряхнул ее. Пораженный, он увидел, как Лиз обмякла, и услышал ее сухие, трезвые слова.
— Дайте мне сигарету, — она бросила ему свой рюкзачок, — зажгите! — Пламя закачалось на влажном сквозняке. Она закрыла его ладонями тонких, с крупными суставами рук. — До всего есть дело, а? — сказала Лиз, отодвигаясь. — Не знаю, что вы думали здесь найти, но это — то.
Сбитый с толку, он стал смотреть на сад, на нависающие фронтоны, на мокрые разбитые камни.
— Я полагаю, — продолжала она с диким нетерпением, — вы можете рассказать полиции обо мне, но вы даже не знаете, о чем рассказывать. — Лиз снова подалась вперед, бесстыдно — он пришел в ужас — вздернула юбку и выставила бедро выше чулка. Вся белая кожа была покрыта точками уколов. — Астма — вот что это такое. Таблетки от астмы. Вы растворяете их в воде — и это адская работа но собственному желанию, — а потом наполняете шприц.
Арчери думал, что его не легко шокировать. Но сейчас он был шокирован. Он почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Замешательство лишило его речи, потом оно уступило место жалости к ней и своего рода смутному негодованию на человечество.
— Это дает какой-нибудь эффект? — спросил он как мог холодно.
— Это дает подъем, если вы меня понимаете. Я полагаю, такой же мощный, какой получаете вы от распевания псалмов, — язвительно заметила она. — Мужчина, с которым я жила, посадил меня на них. Видите ли, я была удобна в качестве снабженца. Пока вы не прислали этого подонка Вердена, и он нагнал страх Господень на мою мать. Она получала новый рецепт, когда хотела, и копила их для себя.
— Понимаю, — сказал он с нарастающей надеждой. Так вот что имела в виду миссис Крайлинг, защищая дочь от тюрьмы. В тюрьме не было бы таблеток, не было бы шприцев, и в конечном счете Элизабет либо выдала бы свое пагубное пристрастие, либо… — Я не думаю, что полиция может вам что-нибудь сделать, — сказал он, не зная, может или нет.
— Откуда вы знаете? Я заполучила двадцать штук в бутылочке, потому и пришла сюда. Я лягу наверху и…
Он перебил ее:
— Это ваш плащ?
Вопрос удивил ее, но только на мгновение, потом насмешка состарила ее вдвое.
— Безусловно, — сказала она язвительно, — а вы думали, Пейнтера? Я выскочила взять кое-что в машине, оставила дверь на задвижке, а когда вернулась, вы уже были здесь с этой пышкой.
Он, сдерживая себя, не отвел глаз. Лишь один раз в жизни Арчери чувствовал желание ударить по лицу другого человека.
— Я бы не решилась вернуться из-за пустяков, — призналась она, впадая во второе из двух привычных для нее настроений — ребячливой жалости к себе, — но у меня не было плаща, таблетки лежали в его кармане. — Она глубоко затянулась и выбросила сигарету в мокрые кусты. — Какого черта вы крутитесь на месте преступления? Хотите влезть в его шкуру?
— Чью шкуру? — прошептал он.
— Пейнтера, конечно. Берта Пейнтера. Моего дяди Берта.
Она снова дерзила, но руки тряслись, а глаза остекленели. Это надвигалось снова. Он был похож на человека, ожидающего плохих новостей, знающего, что они неизбежны, знающего даже точно, что так и будет, но все еще надеющегося, что появятся какие-то подробности, какие-то факты, смягчающие эти новости.
— Тем вечером, — сказала она, — он стоял как раз там, где вы. Только он держал кусок дерева, и на дереве была кровь, и весь он был в крови. «Я порезался, — сказал он. — Не смотри, Лиззи, я порезался».
