После Рэйт закрыл глаза и перевел дух. Кого-то обнять и чтобы обняли тебя – а больше ничего не надо. И он скользнул забинтованной рукой по ее голой спине и крепко прижал к себе.

Рэкки погиб.

Это вновь и вновь открывалось ему, как впервые. Вновь он кидал последний взгляд на лицо брата перед огненной вспышкой – и земля рушилась.

Она поцеловала его. Не резко и не поспешно, но он понял, это – поцелуй на прощание, и, как мог, пытался его продлить. Ему доводилось целоваться нечасто. Может, больше уже и не доведется. Он растратил уйму времени не пойми на что, и теперь каждый зряшный миг казался невыносимой потерей. Она прислонила ладонь к его груди, мягко надавила. Отпустить было нелегко.

Сдерживая стон, Рэйт скинул ноги на тростниковую циновку, схватился за ребра, бок – одна большая вмятина. Он смотрел, как она одевается: черная, перед белой занавеской. При тусклом свете глаз выхватывал мелкие подробности: перекаты мускулов на спине; жилки на стопе; румянец вдоль скулы, когда она отвернулась. Нельзя понять, улыбается она или хмурится.

Рэкки погиб.

Рэйт опустил взгляд на завязанную руку. На минуту он позабыл о боли, теперь она вернулась вдвойне. Он потрогал предплечье и вздрогнул, вспоминая, как в последний раз мелькнуло лица брата, так похожее и непохожее на его лицо. Словно они – две звериных головы на носу и корме одного корабля, вечно глядящие в разные стороны. А теперь голова только одна и корабль без курса отдан на волю течения.

Она подсела рядком.

– Болит?

– Будто до сих пор обгорает. – Он шевельнул пальцами, и предплечье ожгло до локтя.

– Может, чем помогу я?

– Никто ничем не поможет.

Они сидели бок о бок, в молчании, ее ладонь неподвижно лежала на его руке. Сильные, но нежные, ее ладони.

– Оставаться нельзя. Прости.

– Я знаю.

Он собрал раскиданную одежду, но пока одевался – начал плакать. Вот пытался непослушной обожженной кистью застегнуть пояс, а через миг зрение расплылось, и плечи сотряслись от беззвучных всхлипов.

С таким надрывом он не плакал никогда. Ни разу в жизни. Сколько бы ни был бит, сколько бы ни терял, сколько бы надежд ни развеялось прахом, рядом всегда стоял Рэкки.

Но Рэкки погиб.

И теперь, начав плакать, как остановиться? Как возвести запруду заново, когда поток уже хлещет в разлом? Вот в чем беда с твердым и несгибаемым характером. Если однажды твоя закалка треснет, обратно ты себя уже не соберешь.

Она обхватила его голову, уткнула лицом себе в плечо. Тихонько баюкая, покачиваясь вперед-назад.

– Шшшш, – зашелестела она ему на ухо. – Шшшш.

– У меня не было родных, кроме брата, – прошептал он.

– Я знаю, – отвечала она. – И у меня.

– Станет ли легче?

– Наверно. Понемногу.

Она приладила на нем пояс – протащила потерую лямку сквозь потертую пряжку, пока он стоял, свесив руки. Он никогда не мечтал быть рядом с женщиной, которая бы застегивала ему ремень, но это оказалось приятным. Никогда рядом не было того, кто бы за ним ухаживал. Разве что Рэкки.

Но Рэкки погиб.

Она подняла голову – слеза прочертила полосу и на ее лице. И он потянулся утереть слезу, стараясь быть мягким, как она. В его кривых, ноющих, коростовых, сбитых пальцах совсем не ощущалось ласки. Не ощущалось, будто руки его сгодятся на что-то, кроме убийств. Брат то и дело твердил, что любовник из него никакой. Но он все равно старался.

– Я не знаю даже, как тебя зовут, – проговорил он.

– Я – Рин. – И она отодвинула занавеску алькова, где притулилась ее койка.

Он похромал из кузницы вверх по ступеням, одна рука прислонена к стене. Миновал круглую печь, где три женщины пекли хлеб, а мужчины с деревянными тарелками стояли у раздачи голодной толпой. Прохромал через двор, светло сиял высокий, толстый Отче Месяц. Миновал выгоревшие конюшни. Как и он, выгоревшие дотла.

Рэйту послышался чей-то смех. Он мотнул головой в ту сторону, прорезалась улыбка. Голос-то Рэкки!

Но Рэкки погиб.

Он обхватил себя руками и брел мимо мертвого пня крепостного древа. Сегодня не зябкая ночь, но его знобил холод. Наверно, чересчур тонка порванная рубаха. А может, порванная кожа.

По длинной лестнице вверх, ноги шаркали в темноте, вдоль длинного коридора, окна глядят на мерцание Матери Моря. Там движутся огоньки. Фонари на судах Яркого Йиллинга: следят, чтобы к Мысу Бейла не подоспела подмога.

Он застонал, опускаясь медленно, как старик, у двери Скары. Ломота во всем теле. Натянул поверх колен одеяло, затылком откинулся на прохладный эльфийский камень. Ему удобства без надобности. Тем из двоих, кто мечтал о рабах и расшитых тканях, был Рэкки.

Но Рэкки погиб.

– Ты где был?

Он дернулся, оборачиваясь. Щелочка приоткрытой двери, и оттуда выглядывает Скара. На голове клубок темных локонов, лохматый после сна, как в тот день, когда он впервые ее встретил.

– Простите, – запинаясь, выговорил он, стряхивая одеяло. Поднялся и всхрипнул от боли, схватился за стену, чтоб обрести устойчивость.

Неожиданно она выпорхнула в коридор и взяла его под локоть.

– Тебе лучше?

Он – испытанный воин, меченосец самого Гром-гиль-Горма. Он – губитель жизней, высечен из ванстерландского камня. Ему неведома жалость, неведома боль. Вот только никак не выходит это произнести. Слишком плохо ему. Так плохо, что кости не держат.

– Нет, – прошептал он.

Он поднял взгляд и осознал, что на ней одна ночная сорочка и что при пламени факела ее стройный силуэт просвечивает сквозь ткань.

Он заставил себя сосредоточиться на лице. Стало хуже. Она смотрела на него живо и жадно, будто волчица на тушу коровы, и его вдруг бросило в жар. От взгляда ее он почти потерял зрение. От ее запаха занялся дух. Он слабо пошевелился, надеясь убрать ее руку, но вместо этого подвел девушку ближе к себе, впритык. Она слегка отстранила его, втиснула руку под разбитые ребра – он только охнул, – а другую опустила ему на лицо и потянула вниз.

Она поцеловала его, ничуть не нежно, впилась в рот, прошлась зубками по рассеченной губе. Он распахнул глаза – она смотрела на него, словно оценивала произведенный эффект. Большой палец прижимался к его щеке.

– Хера себе, – прошептал он. – В смысле… государыня…

– Не зови меня так. Не сейчас. – Ее рука скользнула к его затылку, зацепила крепко, кончик носа притерся к его носу – вверх, потом с другой стороны – вниз. Она снова поцеловала его, и в голове стало легко, как у пьяного.

– Идем со мной, – протянула она, обжигая дыханием щеки, и повлекла его к двери, едва не волоком – ноги до сих пор опутаны одеялом.

Рэкки то и дело твердил, что любовник из него никакой. Рэйт представил, что сказал бы брат, услыхав про эту ночь.

Но Рэкки погиб.

Он резко остановился.

– Мне нужно рассказать одну вещь… – Что еще слезы не высохли, как он плакал в чужой постели? Что она помолвлена с Гром-гиль-Гормом? Что недавним вечером он ее чуть не убил и до сих пор прячет в кармане яд? – На самом деле, не одну.

– Позже.

– Позже может быть слишком поздно.

Она скрутила в горсти его рубаху и подтащила к себе. В ее руках он был беспомощней тряпичной куклы. Он и не думал, что у нее столько сил. А может, сам оказался куда слабее, чем возомнил.

– Хватит с меня разговоров, – зашипела она. – Хватит с меня пристойных поступков. Возможно, завтра все мы умрем. Идем же.

Возможно, завтра все они умрут. Если Рэкки преподал ему хоть один урок, то наверняка об этом. Ладно. Люди редко выигрывают схватки, в которых хотят проиграть. И он погрузил пальцы в колыхливое облако ее волос, поцеловал, укусил ее губки, почувствовал язычок у себя во рту, а неудержимый гнет всего остального куда-то схлынул. Он и она сейчас здесь, в темноте. Мать Скейр, Крушитель Мечей, Рин и даже Рэкки далеко-далеко отсюда. Там, где рассвет.

Она ногой пихнула к стене одеяло, втолкнула Рэйта в дверь и клацнула задвижкой.