Назад: Байка о женщине-никто по имени Вероника

Байка о трех женщинах-никто

Ссутулившись над швейной машинкой и закусив нижнюю губу, сорокалетняя Ирочка Евсеева шила похоронное платье для своей матери. Темно-синее, интеллигентно-строгое, с белым воротничком, который должен был хоть как-то оттенить неживую пергаментность лица. На днях врач многозначительно заметила: надо быть готовой ко всему. Как известно, на жаргоне медицинской вежливости «все» — означает неминуемый летальный исход. Ирочка была давно готова. Мать уже пятый год лежала полупарализованная. В принципе похоронное платье можно было и в магазине купить, деньги у Иры были. Но почему-то ей казалось важным сшить его именно своими руками, придумать интересный фасон, складками и драпировкой скрыть болезненную мамину худобу. Они не ладили всю жизнь. Перманентная грызня на шестидесяти пяти квадратных метрах. Мать обвиняла Ирочку в том, что та не дает ей замуж выйти. У Иры были примерно такие же претензии. «Куда я мужика приведу, если дома все время ты?!» — орали они друг на друга. Но разъехаться почему-то не могли, всю жизнь что-то мешало.

Ирочка подшивала подол. Было немного жаль, что платье, фасон которого подсмотрела в старой маминой «Бурде» и немного усовершенствовала, оденут на мертвое тело. И никто не будет на платье смотреть, да и маме уже все равно, в чем ее похоронят.

А напротив нее, с ногами взобравшись на плюшевый диван, ее лучшая подруга Нинель листала свежий журнал со сплетнями о знаменитостях. И комментировала увиденное лениво и зло.

— Лолита Милявская совсем стыд потеряла, — цедила Нинель. — В нижнем белье сфотографировалась. С ее-то ляжками. Ну ты взгляни, прямо кобыла.

Сама Нинель была тощая, как лыжная палка, старая дева, с невыразительным пегим пучком и замашками интеллектуалки-соблазнительницы. Она носила просторные цыганские юбки, куталась в пестрые ажурные шали, курила через мундштук, все время цитировала португальского писателя Лукаса Мадейро Бегона и любила покупать кружевное нижнее белье бордельно алого цвета.

Ее нижнего белья никто не видел, кроме Ирочки — Нинель любила прихвастнуть свежекупленным.

Португальского писателя Лукаса Мадейро Бегона никто не знал, в Интернете на него даже ссылок не было, и иногда Ирина подозревала, что Нинель его выдумала — как и всю свою остальную жизнь.

— Тебе нравится Брэд Питт? — прищурилась Нинель, перевернув страничку.

— Не знаю, — пожала плечами Ирочка. — Мужик как мужик.

— Был у меня один, как две капли воды на него похож, — криво усмехнулась та.

Это была ее любимая забава, вспоминать бывших любовников, которые были похожи на кинозвезд. Ирочка слушала с любопытством, хотя и не верила ни одному слову. Они дружили со школьной скамьи, и единственный Нинкин кавалер, которого она видела, был тучным подслеповатым слесарем, недавно освободившимся из мест не столь отдаленных, куда его упекли за эксгибиционизм. Продержался он возле Нины недолго, отоспался в ее арбатской квартире, отъелся на ее борщах и пирогах и ушел в никуда, прихватив с собою янтарные бусы.

— Анжелина Джоли какая-то невыразительная… А Скарлетт Йоханссон… Как она вообще стала звездой? Почему все называют ее красавицей? Это несправедливо, у нее же низкий зад и ноги короткие. Ты меня слушаешь?

— Извини, задумалась.

— Знаешь, может быть, это не к месту, но… Я считаю, мы с тобой должны разместить свои анкеты на сайте знакомств, — вдруг торжественно выдала Нинель.

— Что? — Хрупкая ткань дернулась в Ириных руках, строчка сделала рваный зигзаг влево. Неважно, никто не заметит. Это не настоящее платье, иллюзорное. Зачем она вообще так старается, чтобы получилось добротно?

— А что? — распрямила спину Нинель. — Дочка моих знакомых по Интернету нашла себе мужа. Я на свадьбе была. Шикарный мужик, банкир, красавец. У нормальных мужиков времени нет с бабами знакомиться, вот они в Интернете и сидят.

— Сколько же лет дочери твоих знакомых? — насмешливо спросила Ира.

Ответ был предсказуем и простодушен:

— Двадцать один.

— А нам сколько? Дурью не майся, кому мы там нужны? Даже если двадцатилетним девчонкам надо на сайтах знакомств мужиков себе искать.

— Подумаешь, сорок, — презрительно скривила губы Нинель и плотнее закуталась в шаль. — Во-первых, я не выгляжу на сорок. Во-вторых, не чувствую себя на сорок. А в-третьих, вот скажи, когда у тебя в последний раз был нормальный секс?

Ирина поперхнулась.

— Да что же это на тебя нашло сегодня?

— Вот именно. И я вспомнить не могу, — как ни в чем не бывало, сказала Нина. — А почему, спрашивается? Мы в самом соку, красивые, почти молодые, с деньгами, мудрые. Почему кому-то все, а нам ничего? Почему нам вечно достаются какие-то отбросы общества?

— Скажешь тоже, отбросы.

— А что, разве не так? Вспомни своего Степана! Врал тебе, что каждую субботу играет с друзьями в футбол, а сам трахал свою секретаршу.

— Прекрати, — нахмурилась Ира.

— А Иван? Занял у тебя три тысячи долларов и был таков? А этот… Как его там? Который говорил, что хочет от тебя детей, а сам скрывался в твоей квартире от следователей, потому что двумя месяцами раньше обокрал пивной ларек?

— Мафусаил, — вздохнула Ирочка. — Это был Мафусаил. Он мне до сих пор пишет.

— И как тебя вообще угораздило встречаться с мужчиной с именем Мафусаил?

— Мама! — Из дальней комнаты раздался надтреснутый старческий голос. — Мамочка!

Нина сочувственно посмотрела на Ирочку, захлопнув журнал.

— И так все время, — пожала плечами та. — Не могу ей втолковать, что это она моя мама, а не я ее. Совсем стала слабая. Почти ничего не ест, спит мало.

Евдокия Семеновна потеряла связь с реальностью полтора года назад. Ирина даже запомнила точный день: второе марта. Утром она подошла к постели матери, толкая перед собою сервировочный столик с чашкой дымящегося какао. Евдокия Семеновна улыбнулась сначала шоколадному запаху, потом уже самой Ирине и ясным голосом сказала:

— Спасибо, мамочка.

— Вообще-то я твоя дочь, — удивилась Ира.

— Зачем ты меня разыгрываешь? — рассмеялась Евдокия Семеновна, и было в этом смехе что-то новое. — Ты моя мамочка, Ириша.

— Сколько же тебе лет? — нахмурилась Ира.

И получила ответ:

— Восемнадцать.

А потом, когда ошарашенная Ира присела на краешек маминой кровати и обняла голову руками, последовали подробности. Все тем же беззаботным голосом. Да, ей восемнадцать лет, и у нее есть жених по имени Петр.

— А ты не даешь мне с ним встречаться, мама. Почему? Он, конечно, не какой-нибудь генеральский сын, но хороший, работящий. Я с ним не пропаду. Почему, мама? Почему?

Евдокия Семеновна заглядывала в ее глаза и все спрашивала: «Почему? Ну почему?» А Ира потрясенно молчала.

У нее и раньше наблюдались опасные симптомы. Путала имена, названия, даты. Но чтобы вот так!

— Сосуды, — пожала плечами участковая врачиха. — Этого давно следовало ожидать. Я, конечно, пропишу лекарства, но, боюсь, это необратимо.

— А мне делать-то что? Она по ночам кричит. Грозится в окно вылезти, к Петру своему. Напридумывала себе.

— Терпите, — устало посоветовала врач. — Если хотите, буду к вам раз в две недели заезжать. А в окно она все равно не вылезет, силы не те.

Когда Ире было восемнадцать лет, у нее был друг по имени Петр. Они познакомились на студенческой вечеринке. На Ире были белые ажурные колготки и вязаное платье, тоже белое. Она была наряднее всех собравшихся, моложе всех, смешливее всех и, кажется, красивее всех, но, самое главное, она обо всем этом знала. И упивалась этой юностью, женственностью, серебристым своим смехом, и заинтересованными мужскими взглядами, и даже завистливым женским шепотком — все это было ей в новинку и пьянило, как крымское густое вино. В тот вечер за ней ухаживали многие, но больше других ей понравился он, Петр. Он был значительно старше, высокий, широкоплечий, загорелый, с льдинками в серых глазах, потрескавшимися уголками губ и широкими обветренными ладонями. Его родители были геологами.

Весь вечер они проболтали вдвоем, окружив друг друга коконом взаимного внимания, как будто бы они были в комнате совсем одни. А потом Петр навязался ее провожать. Была ранняя весна, теплый сквозняк, врываясь в ноздри, газировал кровь, и она превращалась в пьянящее шампанское, легкомысленными пузырьками танцующее по венам. Ирочка пританцовывала на ходу, а Петр восхищенно смеялся. А во дворе, у подъезда, под фонарем с безнадежно перегоревшей лампочкой, он вдруг посмотрел на нее серьезно, словно впервые увидел, а потом положил тяжелые горячие ладони на Ирочкины плечи, притянул к себе и поцеловал.

Мать, оказывается, из окна это увидела. Непонятно как умудрилась разглядеть их смутные силуэты в сумеречной синеве двора. Может, нарочно следила, с нее станется. Устроила Ире такую выволочку, что адреналиновая обида не померкла даже с годами, и до сих пор, вспоминая об этом, она сдерживала слезы. Так орала, так орала. Орала, что Ира сволочь. Что проститутка. Что скоро она сдохнет от сифилиса или родит орангутанга. А на следующее утро каким-то непостижимым образом раздобыла телефон Петра. И все то же самое повторила ему, да еще с таким театральным надрывом. Ирочка рыдала в своей комнате, рыдала от обиды и несправедливости, от того, что срамные оскорбительные слова припечатывают к ней, еще девственной, едва успевшей отдать первый «взрослый» поцелуй мужчине. Петр испугался, конечно. Может быть, решил, что и правда связался с малолетней оторвой. А может быть, просто не захотел иметь дело с девушкой, у которой такая истеричная мать. Напрасно Ира высиживала дома в ожидании его звонка. А своего телефона Петр ей не дал.

Потом были и другие мужчины, с которыми лихо расправлялась ее мать. Непонятно даже, почему Ирочкина личная жизнь была для Евдокии Семеновны до такой степени оскорбительна. Мужчины дочери казались ей недостойными, некрасивыми, нищими, подкаблучниками, лентяями, будущими алкоголиками. Ира сто раз собирала чемодан, чтобы навсегда покинуть пропахшую валокордином квартиру, но всегда что-то ее останавливало. То Евдокия Семеновна талантливо разыграет сердечный приступ, то вдруг выяснится, что за мамины массажи нужно выложить как раз такую сумму, которой хватило бы, чтобы квартиру снять. В конце концов она привыкла, встречалась с мужчинами урывками, каждый раз испытывая навязанный комплекс вины.

Но вот его, Петра, почему-то матери простить так и не смогла.

— Мама! — Евдокия Семеновна приняла из ее рук пиалу с водой.

Ира поддерживала пиалу за дно. У матери не было сил удерживать в руках предметы.

— Мамочка, мама, посиди со мной!

Ира присела на краешек кровати и устало поинтересовалась:

— Что такое? Сейчас кино начнется, «Ирония судьбы». Ты всегда любила этот фильм.

— Мамочка, мне так страшно, — скривила губы старушка.

— Почему? — удивилась Ира. — Чего ты боишься?

— Страшно умирать, — словно нехотя призналась Евдокия Семеновна. — Не хочу.

— Ну что ты, — Ира погладила ее по седому пуху, которому уступили место некогда роскошные косы матери.

А у самой сердце ухнуло во внутреннюю Марианскую впадину. За последние полтора года она настолько привыкла к сумасшествию матери, что перестала стесняться обсуждать при ней ее же скорую кончину. И про платье похоронное подругам по телефону рассказывала, а мать была все время рядом, рассеянно смотрела глупые дневные ток-шоу. И врачихе участковой жаловалась: тяжело-то как стало с матерью, пролежни на ногах появились, их надо четыре раза в день специальной мазью обрабатывать. И даже, кажется, обсуждала, как она сделает в комнате матери ремонт, когда все закончится. Устроит там гардеробную, как у героинь американского кино или у наших звезд, которые беззастенчиво хвастаются своими хоромами со страниц журнала «Семь дней». Или — а что теряться? — даже тренажерный зал.

Неужели в посветлевшей к старости, словно застиранной голубизне этих наивных глаз еще ворочаются трезвые мысли? Неужели она понимает?

— С чего же ты взяла, что умрешь? — затаив дыхание, спросила она. — Что за глупости тебе приходят в голову?

Мать посмотрела на нее внимательно и так осмысленно, что Ире еще больше стало не по себе.

— Мамочка, это все любовь, — наконец сказала она. — Люблю его, не могу. Ну почему ты не разрешаешь мне с ним встречаться? Я ведь умру, убьюсь, вот честное же слово, убьюсь. Ну почему, почему, почему?

Ира вздохнула, не то разочарованно, не то облегченно.

— Успокойся. Ты все, как всегда, перепутала. Сейчас начнется кино, а мне надо идти. Ко мне подруга пришла.

Нинель крутилась перед зеркалом, напевая хит Мадонны «Like a Virgin». На ней было синее платье, которое удивительно ей шло, складки и драпировка скрывали ее худобу, которая в ранней юности смотрелась по-статуэточному изящной, а с возрастом трансформировалась в неаппетитную сухопарость. Белый воротничок оттенял желтизну ее скуластого злого лица. Ирочка даже не сразу поняла, что это похоронное платье, которое она едва успела закончить.

— Что это ты, что ты делаешь?!

Нинель обернулась, смущенная.

— Ну прости. Мне так захотелось померить. Что тебе, жалко, что ли? Слушай, а может, дашь мне его поносить?

— Шутишь, что ли? Ты вообще соображаешь, что несешь?!

— Ну ладно, ладно, — поникла плечами Нинон. — Просто оно такое красивое, а я… Черт, помнишь, я тебе говорила о сайте знакомств? В общем, я тебя немного обманула. На самом деле я уже разместила там анкету две недели назад.

— И что дальше? — без эмоций спросила Ирочка.

У Нинель вдруг подкосились ноги, и она рухнула на старенький пуф для обуви. Обхватила голову руками и начала раскачиваться, словно умалишенная. А глаза горят. И щеки красные. Ира забеспокоилась, засуетилась, воды принесла, потом виски. Неужели вот так, буднично, можно сойти с ума?

— Не волнуйся, — прохрипела Нинель, залпом осушая бокал. Выпила виски и не поморщилась, как боцман пиратской шхуны. — Я просто разнервничалась. Ирка, я мужчину встретила.

«Все это я слышала уже тысячу раз, — грустно подумала Ирина. — Сейчас она скажет, что мужчина тот похож на Джорджа Клуни и что она жить без него не может».

— Он похож на Клуни, — умоляюще сказала Нинель. — И я не могу без него жить. Нет-нет, это не то, что было раньше! — засуетилась она. — Ир, поверь мне! Я знаю, у меня репутация ни к черту, и я так часто тебя обманывала!

Это что-то новенькое. Нинель была не из тех, кто признается в собственном вранье. Как барон Мюнхгаузен, она умело возводила многоярусную конструкцию вымыслов, мечтаний и бесхитростной лжи. И ничуть не смущалась, когда ее ловили на несовпадениях.

— Думаешь, я сама не понимала, что ты мне не веришь? Думаешь, я сама относилась к этому всерьез? — нервничала Нинель. — Это была такая игра, понимаешь? Мне нравилось чувствовать себя желанной, нравилось, черт возьми, покупать эти глупые красные синтетические трусы, хвастаться ими тебе, а потом складывать аккуратными стопками в шкаф, потому что хлопчатобумажное белье куда удобнее. Знаешь, сколько у меня трусов этих скопилось?! Семь полок, как у долбаной фетишистки.

— Нин… Может, водички? — всерьез забеспокоилась Ирочка.

— И вот… он, — глядя в пустоту, слабо улыбнулась Нинель. — Я с ним уже две недели переписываюсь. И даже трижды разговаривала по телефону. А завтра мы договорились встретиться. Хочешь, я тебе его фотографию покажу? Он мне прислал!

Не дожидаясь ответа, она схватила с пола сумку и принялась суетливо рыться в забитых разным хламом отделениях. Наконец извлекла захватанную фотографию с примятыми уголками. Нинель всегда отличалась патологической неаккуратностью. Ира приняла снимок из ее рук, взглянула, усмехнулась.

— Правда, он похож на Джорджа Клуни?

Мужчина на фото был похож на хронического язвенника — бледный, с вымученной улыбкой и впалыми щеками. Но чтобы не обидеть подругу, Ирочка подтвердила: да, правда.

Нинель расцвела.

— Понимаешь, у меня предчувствие. Вчера мы четыре часа подряд проговорили по телефону. Я ему рассказала все-все. Он даже знает, какая у меня группа крови.

— Может быть, он похититель органов для трансплантации? — мрачно предположила Ирина.

— Тьфу на тебя, — обиделась Нинель. — Он — мужчина всей моей жизни. И завтра мы идем в ресторан. И я так волнуюсь, как девчонка. И с одной стороны, мне это нравится, с другой — нет. Я дура, да? — помолчав, спросила она.

— Похоже на то, — безжалостно подтвердила Ирочка, прекрасно зная, что Нина не обидится. — Ну а от меня-то ты что хочешь?

— Ир… — сконфузилась она, — платье-то… Ну ты сама подумай, зачем ей такое платье? — Ее руки нервно комкали подол. — Она такого и не носила никогда. А мне так идет. Бог даст, она и поживет еще. Нехорошо так, в самом деле, при живом человеке похоронное платье шить.

— Бери, — поникла плечами Ирочка. — Что с тобой сделаешь. Я другое сошью. Все равно вечерами дома.

Нинель притянула ее к себе, уткнулась раскрасневшимся лицом в ее плечо, замерла, как пригревшаяся на камне змея. Ирочка была полная, теплая, как плодородная земля, а Нина — сухая, твердая, с ранними морщинками.

— Ир… А может, того… Споем?

— Ну давай споем, — без энтузиазма согласилась Ирина.

Они вернулись в гостиную, уселись рядом на диван и тихо, с чувством, затянули:

— Не слышны в саду-у даже шорохи…

«Все здесь замерло до утра-а!» — тихонько подхватила в своей комнате Евдокия Семеновна.

Старческий голос хрипловато дребезжал, норовил ухнуть вниз, безбожно путая ноты, но Евдокия этого не замечала. Сама она слышала хрустальные переливы юных голосовых связок, которые не поливали водкой в минуты печали, не обкуривали «Казбеком», не опаивали горячим чаем, не надрывали в ежедневных разговорах, спорах, истериках — юный серебряный голос во всей его мочи. Пела она сквозь улыбку, смакуя каждое слово. Ей было восемнадцать, восемнадцать, восемнадцать лет, и каждый день она наряжалась в белые платья, танцевала, играла фортепьянные этюды восхищенным гостям и тайком от матери подрисовывала брови и чернила родинку над губой. Каждое утро она подскакивала с кровати навстречу солнечным зайчикам, шелковым туфлям, ванильным духам, пыльному асфальту, разбрасывающим пух тополям, вишневому компоту, побренькивающим трамваям, рыночной сутолоке, гитарным романсам, томику Цветаевой, пористому хлебу, звонкой болтовне, юбке солнце-клеш. Она была влюблена, молода и счастлива.

Иногда сквозь эту золотую негу прорывались другие непрошеные образы: резкий запах лекарств, жухлые обои в незнакомой неуютной комнате, вонючий козий платок, бессильная морщинистая рука с пожелтевшими твердыми ногтями. В ее голову врывались чужие воспоминания. Вот она стоит на пороге роддома с перевязанным красной лентой тоненько попискивающим кульком. Кто прячется в одеялах, кто? У нее, Евдокии, нет детей, она слишком молода. Почему все говорят, что ей повезло, родить в сорок лет?

Вот она плачет, уронив голову на кухонный стол, а чужой мужчина, небритый, болезненно бледный, с ранними залысинами, что-то ей говорит, резко и зло. Евдокия понятия не имела, кто этот мужчина и почему он так с ней обращается, зато она знала точно, что у него есть другая женщина и он хочет уйти. Даже имя этой женщины почему-то знала — Зинка.

Вот она, намотав на руку старый ремень, носится по квартире за чужой вертлявой девчонкой. Опять принесла двойку. Опять опрокинула кастрюлю и пролила суп. Евдокия на трех работах пашет, чтобы эту маленькую мразь содержать. А та ее ни в грош не ставит, эгоистка проклятая. Откуда эти мысли, откуда?

Вот она, плотно сжав губы, с ненавистью смотрит на молодую девушку. Некрасивую, нескладную, зато молодую, белокожую, с естественным ярким румянцем. Девушка говорит: «Мама, ну что тебе, сложно, что ли? Я тебе билеты в Ленком взяла. Не пропадать билетам же!» А Евдокия, презрительно скривив губы, отвечает: «Я буду спектакль смотреть, а моя дочь мужика приведет? Проститутка малолетняя. Я всю жизнь на тебя положила, а у тебя никаких мыслей, кроме мужиков поганых!» — «Но мне восемнадцать», — растерянно отвечает дочь.

Эта сцена почему-то представлялась ей много раз. Причем белокожая румяная девица становилась все старше и тусклее, время вытягивало ее лицо, выдергивало и белило волосы, сушило и обесцвечивало глаза. А разговор был все тем же. А когда ненавистная девица, нарумянившись, собиралась уходить, Евдокия зачем-то хваталась за сердце, оседала вниз по стене и слабеющим голосом шептала: «Не надо „Скорую“… Отпусти меня, пожалуйста». И краем глаза наблюдала, как суетится дочь, и почему-то это было приятно.

Иногда Евдокия думала, а вдруг все это правда? Вдруг юбки солнце-клеш, шелковых туфель и фортепьянных романсов давно нет, а желтая морщинистая плоть и бесцветная некрасиво располневшая женщина, каждое утро впихивающая в ее рот пригоршню разноцветных таблеток, есть? Но тут же сама себя одергивала.

Нет, нет, ничего этого не было, никогда.

Все впереди.

И снова Анюта сидела в прокуренном баре, в котором ей совсем не нравилось, и снова пила разноцветный коктейль, который казался ей чересчур сладким и крепким, и снова ждала мужчину, с которым у нее, скорее всего, ничего не получится.

Ее второе свидание, организованное брачным агентством. На этот раз она должна встретиться с бизнесменом сибирского происхождения по имени Николай. Судя по трем фотографиям, которые ей показали в агентстве, он был классическим сибиряком — косая сажень в плечах, богатырский рост, здоровый яркий румянец, открытая улыбка на простом русском лице. В общем, совсем не ее тип мужчины. С детства Анюте нравились актеры, которые играли не румяных красноармейцев, а белогвардейских подлецов. Субтильные, невысокие, бледные, с благородным высоким лбом и, возможно, чуть удлиненным аристократичным носом, тонкими усиками над жесткой губой, изящными музыкальными пальцами. И чтобы никакой пошлой показухи — мощных перекачанных бицепсов, бычьей шеи. Казалось бы, откуда в ней это эстетство? Ее Вася был именно таким. Он был сильным, но почему-то казался беззащитным. Он мог в любой драке победить, но выглядел при этом так, словно его можно перешибить дамским мизинчиком.

Сибиряк между тем опаздывал уже больше чем на четверть часа. «А может быть, он увидел меня издалека и передумал подходить? — вдруг мелькнуло у нее в голове. — Все же на тех фотографиях я выгляжу моложе, интереснее…»

Она пошарила взглядом по залу, но никого, похожего на Николая, не обнаружила. Несмотря на прайм-тайм — пятница, восемь часов вечера, — в баре было немноголюдно. Две девушки в одинаковых ажурных чулках, с макияжем Эльвиры — повелительницы тьмы и характерными замашками кокоток из Моршанска — уныло курили за угловым столиком. Единственный посетитель мужского пола, устроившийся за стойкой, видимо, в их круг интересов не входил. Был он немолод, вид имел изрядно помятый и вообще мало походил на человека, которого может заинтересовать продажная любовь. Что-то в его облике показалось ей знакомым, но она никак не могла сообразить, что именно. Бледное, с нездоровым желтоватым оттенком, лицо, видимо, мало бывает на свежем воздухе, мало спит, а пьет не первый день. Растрепанные русые волосы красиво тронуты сединой. В длинных пальцах он нервно крутит сигарету, мнет, но не закуривает. Лоб нахмурен, как будто бы он о чем-то напряженно думает, о чем-то не очень приятном.

Внезапно мужчина резко повернулся и уставился прямо на Анюту. Она смутилась. Кончено, он заметил, как она на него таращилась, и ему стало неприятно. Она стала смущенно разглядывать подтаявший айсберг молотого льда, плавающий в ее коктейльном бокале. И опомнилась, только когда он к ней подошел и без разрешения уселся на пустующий стул, предназначенный для сибирского Николая.

— Вам автограф? — вместо приветствия устало поинтересовался он. — Если да, то давно надо было попросить. А не гипнотизировать меня как удав кролика.

— Простите? — окончательно смутилась она. — Не обижайтесь, я рассматривала вас от скуки. Больше не буду смотреть, честное слово. Если хотите, вообще могу сесть к вам спиной.

Он рассматривал ее с любопытной улыбкой.

— Вы что, работаете здесь?

— Нет, что вы, — рассмеялась Анюта, а когда до нее дошел смысл этого вопроса, цветом лица сравнялась с клубничной «Маргаритой» в ее бокале. — То есть вы приняли меня за одну из этих? — Она неуверенно кивнула в сторону размалеванных девиц, которые теперь косились на их столик с досадой и завистью. Еще бы, единственный клиент уплыл к какой-то непонятной тетке неопределенного возраста и немодного пятидесятого размера.

— Кто вас знает, — пожал плечами странный мужчина. — Здесь и не такое встречается. Извините, если обидел. Значит, вы здесь отдыхаете? Что-то вы не похожи на человека, который любит шляться по барам.

— Я одного человека просто жду. Он опаздывает, а может быть, и не придет уже.

— Неужели вам назначили свидание в этом заведении? — прищурился он. — Если так, то можете сразу уходить. Либо он вас стесняется, либо недооценивает, либо у него просто нет вкуса к жизни.

— Почему это? — опешила она.

— Да потому что это самый завалящий бар во всей Москве, даром что находится в центре! — громко рассмеялся он. — Я все жду, когда же они эту лавочку прикроют. Посетителей-то нет почти. Непонятно, за счет чего выживают.

Закусив губу, Анюта нервно потыкала соломинкой в кашеобразные остатки коктейля.

— Если этот бар так уж ужасен, почему вы сами-то здесь сидите?

— Ну надо же, обидчивая какая, слова ей не скажи, — почему-то развеселился он. — Я живу в доме напротив. И потом, здесь нет людей, а внимание мне надоело. Надеюсь, не надо объяснять почему?

Анюта, прищурившись, посмотрела на него внимательнее: определенно, совершенно точно они где-то встречались! Хотя… Помнится, он говорил об автографе, значит, наверное… Ох, да что же это с ней… Это же…

— Вы — Игорь Темный! — с восторгом выдохнула она.

— Дошло наконец, — снисходительно усмехнулась звезда советского кино, отсалютовав ей коньячным бокалом. — Я уже решил, что у вас никогда не было телевизора.

— Простите, — промямлила она, перед тем как озвучить самую глупую фразу в мире. — Но вы… Между нами, вы не так уж на себя похожи.

— Да что вы говорите? — подмигнул он. — Как вы это тонко заметили. Я и сам всегда был с собой не в ладах.

— Извините меня, — Нюта нервно усмехнулась. — Я никогда не могла бы подумать, что вот так запросто… Вы ведь дадите мне автограф? Для дочери. Хотя моей дочери шестнадцать, она может вас и не знать…

— Как потрясающе емко вы меня опустили, — он, похоже, совсем не обиделся. — Кстати, вас зовут…

— Анюта, — подсказала она, — то есть Анна. Анна Сергеевна.

— Анюта мне нравится больше. Что-то не спешит ваш кавалер, как я погляжу. Может быть, заказать вам еще одну «Маргариту»?

Анюте совсем не хотелось еще один коктейль, она и от первого чувствовала нарастающую томную слабость. Но отказаться почему-то не решилась, кивнула как завороженная. Ей никто не поверит. Томка не поверит, даже Полина не поверит наверняка. Она и Игорь Темный в пустом баре, за одним столом. Интересно, почему он вообще продолжает с ней разговаривать? Неужели у него не нашлось компании получше, чем она, неуверенная в себе, зажатая, немолодая, полная?

В тот вечер Анюта расстаралась, красиво уложила волосы, надела новое темно-синее платье, а под него — утягивающее белье, стянула из Полиного шкафа дорогую кашемировую пашмину цвета рассветного моря, серо-зеленую, так подходящую к ее глазам. Она выглядел как никогда хорошо, но все же ей было далеко до подтянутых длинноногих девчонок с жадными голодными глазами и мелодичным смехом, опьяняюще юных, пахнущих медом и мускусом, не осознающих еще конечность жизни и потому готовых на все. Далеко, как до Луны. Но все же он выбрал ее.

Когда-то Игорь Темный был секс-символом советского кино. Он снялся в нескольких сотнях картин, крутил романы с самыми красивыми актрисами страны, а в конце девяностых вдруг куда-то пропал. Продал квартиру, сменил номера телефонов, отказал всем режиссерам, которые предлагали ему чуть ли не миллионные контракты, постепенно порвал отношения с друзьями, перестал выходить в свет. Какое-то время о нем еще по инерции упоминали в прессе. Потом забыли. Только изредка какая-нибудь газетенка типа «Городских скандалов» делилась то одной страшной тайной его жизни, то другой. То писали, что в уличной драке ему до неузнаваемости обезобразили лицо, то — что он тихо скончался от СПИДа в провинциальном хосписе, где находился пять лет под чужой фамилией. Обычный бред «желтых газет», но многие верили.

И вот он сидит перед ней — живой, здоровый, даже относительно молодой, хотя ему никак не может быть меньше пятидесяти. Она умудрилась его не узнать только потому, что в его образе больше не было того лоска, которым он и был знаменит. Раньше Игорь Темный был похож на холеного голливудского мачо сороковых, теперь скорее напоминал измученного бытовыми проблемами спившегося интеллигента. Нездоровый цвет лица, давно отросшая стрижка, под ногтями траурные полоски грязи, на свитере — катышки и прожженная сигаретой дырка. Заштопать бы. А катышки можно срезать бритвой, она так всегда делала. Интересно, он женат? Вряд ли, жена уж точно догадалась бы, как поступить с этими неряшливыми катышками.

Знакомое чувство острой жалости слабой бабочкой шевельнулось под сердцем. А он красивый, очень. Только непромытый, что ли. Что же с ним все-таки тогда произошло, почему он исчез? Трудно, наверное, когда ты суперзвезда и тебя обожает вся страна, а потом случается что-то такое, из-за чего ты перестаешь быть интересным и нужным. Она поймала на себе его задумчивый взгляд, и вдруг ей показалось, что он читает ее мысли и все понимает.

Анюте принесли коктейль, ему — двойную порцию виски.

— Знаете, Игорь, а я… Я никогда не видела мужчину, с которым собиралась сегодня встретиться здесь.

Его брови изумленно поползли вверх, пока не скрылись под длинной челкой.

— Я обратилась в брачное агентство. Подруга посоветовала. И вот это второе мое свидание.

— И вы решили мне об этом спонтанно рассказать? — усмехнулся он. — Надо же, в наше время еще есть брачные агентства. Я думал, их давно вытеснили интернет-знакомства.

— Я не знаток Интернета. Всю жизнь не до этого было, так и не освоилась с компьютером. Игорь, а можно задать нескромный вопрос?

— Валяйте, — от выпитого он веселел на глазах.

— Почему вы тогда исчезли? О вас столько сплетничали, глупости какие-то писали. Куда вы делись?

— Не слишком ли интимный вопрос для первого раза, — он придвинулся ближе, и вдруг Анюта заметила, какие у него глаза.

И сразу поняла, почему все эти блистательные актрисы штабелями укладывались к его мускулистым ногам. За такие глаза можно и душу отдать. Зеленовато-карие, а за ними глубина, которая начинается обманчиво приветливыми солнечными бликами на игривых волнах, а заканчивается черным омутом с чертями и бестиями.

— Ты смущаешься как девочка, — тихо сказал он и, протянув через стол руку, потрепал ее по щеке.

В этом снисходительном жесте было не больше нежности, чем в музыке хэви-металл, но Нютино сердце отчего-то забилось быстрее.

Ах да, и у него оказалась шершавая ладонь, ладонь настоящего мужчины — сухая, уверенная, не боящаяся работы.

И в тот момент, когда две клубничных «Маргариты», посовещавшись у нее внутри, решили сказать ему что очень-очень важное, появился сибиряк Николай, о котором она уже и думать забыла. Он оказался таким же, каким она его себе и представляла, — грубоватым, сильным, веселым.

— Извини, моя хорошая, — он решил, что знакомство через брачное агентство дает ему повод быть с ней на «ты». — У меня не было твоего телефона. Пытался выяснить в агентстве, но Янка заартачилась. Правила у нее, видите ли. А я, может быть, в пробке стою.

«Почему же не бросил машину, в метро пробок нет», — равнодушно подумала Нюта, ведь сразу же было ясно, что Николай этот нужен ей как пингвину Галапагосские острова.

— Приятно познакомиться, — сухо сказала она. — А это…

— Мне пора, — перебил ее Игорь, поднимаясь. — Не люблю знакомиться с новыми людьми.

— Ну ладно… — Анюта растерялась и посмотрела на него почти умоляюще.

Ну сделай же, сделай же хоть что-нибудь, попроси телефон, протяни визитку или просто хоть как-нибудь дай понять, что тебе хотелось бы встретиться еще раз. Или черт с тобой, перед такими мужчинами, как ты, не стыдно унижаться, хотя бы дай понять, что тебе не будет противно увидеться еще раз. И Анюта сама тебя найдет, отдастся всем операторам МТС, «Билайна» и «Мегафона», чтобы выяснить твой телефонный номер, обойдет все квартиры в доме напротив бара, прикинувшись сотрудницей службы борьбы с грызунами, и из-за какой-нибудь двери на нее удивленно взглянешь ты, заспанный, в своем идиотском старом свитере. Хоть что-нибудь, только просто так не уходи.

Николай смотрел на нее непонимающе, его протянутая рука повисла в воздухе.

— Было приятно познакомиться, — сказал Игорь.

И ушел.

Вышел из бара, даже не обернувшись.

— Кто это был? — удивленно спросил Николай, принимая из рук официанта меню. — Он к тебе приставал, что ли? Моя девушка пользуется спросом?

И Нюте пришлось улыбнуться, ведь он ни в чем не был виноват, этот веселый здоровяк, ему просто хотелось встретить женщину, которая будет лепить ему пельмени и гладить его по голове, как будто бы он все еще маленький.

— Да так, не обращай внимания. Могу рекомендовать клубничную «Маргариту», — сказала Нюта просто для того, чтобы хоть что-нибудь сказать. Чтобы, сосредоточившись на любых, неважно каких, словах, удержаться от постыдного проявления сантиментов. Еще не хватало расплакаться. Тогда Николай позвонит в агентство и пожалуется, что ему подсунули истеричку. И Анютины фотографии с анкетой вместе будут порваны в клочья и брошены на дно клетки с попугаем, которая стоит на подоконнике кабинета директрисы агентства Яны. От попугая несет хлевом и кариесом. И он умеет четко выговаривать слово «жопа» — веско, емко, хорошо поставленным баском.

Хотя, может быть, оно будет и к лучшему. Нюта в любом случае не собирается больше встречаться ни с кем из Яниных протеже. Не для нее это, совсем не для нее.

— Что же я, девчонка? — басовито хохотнул Николай и заказал пол-литровую кружку темного пива и чесночные гренки в придачу.

Минуты ползли, как улитки, которых обкололи снотворным. Причавкивая гренками, Николай нудно рассказывал о полиграфическом бизнесе, в который его, химика по образованию, привели случайные обстоятельства, и в итоге он заработал на нем миллионы. Ну, может быть, насчет миллионов он слегка преувеличивает. Но то, что у него есть трехкомнатная квартира в Сокольниках, хороший автомобиль, дача на Кипре и возможность еженедельно играть в казино, — факт. Прекрасную Анюту ведь не смущает, что он игрок? После ее принужденного «нет» последовал еще один пространный рассказ о том, как в девяносто восьмом году он впервые попал в Лас-Вегас и, потратив пятнадцать долларов, выиграл пятьдесят пять, что произвело на него неизгладимое впечатление. «Если тебе везет, деньги падают с неба, правда! — Его испачканный маслом палец указывал в дощатый потолок бара. — Казино — это магия, искусство, модель самой жизни!»

Об Анюте он так ничего и не спросил, но в какой-то момент вдруг сказал, что она ему подходит. Так и выразился:

— Ты мне подходишь, прекрасная Анюта. Скольких баб мне Янка пыталась подсунуть, не пересчитать. Бабы-то, понятное дело, вешаются, я мужик видный и при деньгах. Но все были какими-то мелочными. А в тебе чувствуется глубина. И у тебя такие грустные глаза. Но это мне даже нравится.

Анюта поняла, что она должна, немедленно должна остановить эту словесную диарею, иначе что-то взорвется внутри ее, что-то переклинит, и из тихо улыбающейся женщины в бархатном платье она превратится в пылающую гневом амазонку, которая схватит со стола пустую пивную кружку и наденет ему на голову. И под толстым стеклом будут глупо хлопать его ресницы.

— У меня грустные глаза, потому что… Потому что у меня зуб болит, — Анюта схватила сумочку со стула. — Я должна была раньше сказать, извини. Думала, ничего страшного. Но он так разболелся, что я больше не могу терпеть! Было приятно познакомиться!

— Постой! — Николай вскочил, едва не опрокинув массивный стул. — Отвезти тебя к стоматологу?

— Не стоит, — почти весело крикнула Нюта от двери. — Я сама его вырву, плоскогубцами! Всегда так делала, с самого детства!

И, оставив Николая стоять посреди бара с удивленно распахнутым ртом, довольная собственной находчивостью, Анюта выбежала в ночь.

— А я ведь предупреждал, что в этом баре невозможно начать конструктивные отношения. Слишком уж гиблое место.

Он сидел на парапете, курил и говорил куда-то в сторону, словно обращался не к пробегавшей мимо Анюте, а к кому-то невидимому. Она остановилась как вкопанная.

— Вы? То есть ты? А я думала, что ты ушел… — Анюта подумала, что, наверное, неприлично выражать радость так открыто, но ничего поделать с собою не могла.

— Я уже собирался уходить, — хмыкнул Игорь. — По моим прогнозам, это провальное свидание должно было закончиться давно. Но ты оказалась вежливой и сидела с этим медведем почти целый час. Он тебе совсем не подходит, совсем.

— Знаю, — Анюта присела на парапет рядом с ним. — Дашь сигарету?

— Ты не похожа на курильщицу. И мне не нравятся курящие женщины.

Анюта рассматривала его профиль. Как же это все странно. Если она его заинтересовала как женщина, как возможная любовница, с которой он хочет разделить пусть даже и не целую ночь, а всего лишь четверть часа на заднем сиденье автомобиля, тогда почему он не пытается ее соблазнять в классическом понимании этого слова? Почему он даже на нее не смотрит? Почему в баре он не дал понять, что она ему интересна? Если бы он хоть намекнул, хоть половинкой слова обмолвился, она вообще не стала бы тратить целый час своей жизни на Николая с его дурацкими казино. А если… Если она ему не нравится совсем? То какого черта он ее ждал?!

— Игорь, я… Я рада, что ты меня дождался, — выдавила она. Для кого-то это, может быть, было бы обычным поворотом сюжета, тривиальной фразой, переключателем зеленого света, который весело мигнет словом «Свободна!» в ее глазах. Но никогда за все тридцать шесть лет своей жизни Анюта не проявляла инициативу в отношениях с мужчиной. У ее личной жизни был другой режиссер, она всего лишь старательно разыгрывала роль, которую с каждым годом все менее талантливо и четко прописывал для нее Василий.

— Знаю, — хмыкнул он, щелчком пальца отбрасывая в лужу обугленный сигаретный фильтр.

И спросил: «Пойдем?»

Анюта даже не поинтересовалась куда.

Просто встала и пошла рядом.

А через три миллиона лет (хотя по московскому времени прошло не более нескольких часов) ее лихорадило и рвало на части на кухне Полины Переведенцевой. Она на месте не могла усидеть — выросшие за спиной крылья сталкивали ее со стула в стиле ампир. Анюта нервно мерила шагами пространство, размахивала руками и, казалось, была готова, выпорхнув в окно, полететь над московскими крышами в какие-то ей одной открытые миры. И каждая ее фраза начиналась священным ОН.

ОН такой красивый, что хочется плакать, как будто бы смотришь на произведение искусства и вдруг понимаешь законы мировой гармонии — сформулировать не можешь, но понимаешь, понимаешь, черт возьми! ОН столько пережил, и все его феерические взлеты и черные провалы можно разгадать по глазам. О, что у НЕГО за глазами такая глубина, за ними космос. И ОН умеет смеяться глазами. Одними глазами, представляешь?! У НЕГО кожа мягкая, как у девушки. Безволосая грудь. А на животе шрам — аппендицит вырезали в сельской больнице Читинской области, где ОН, тогда еще молоденький и никому не известный, угодил под нож похмельного практиканта. И ОН не закрывает глаза, когда целуется. Да-да, она подсматривала. У НЕГО такой бардак в квартире — в этом месте Анюта не выдержала и рассмеялась от умиления — такой бардак, как будто бы там живет десяток молодых инженеров. Почему именно молодых инженеров? Да у ее лучшей подруги Томочки когда-то давным-давно был роман с молодым инженером, и у него вместо пепельниц были дурно воняющие банки из-под сардин в томатном соусе, а носки он стирал в той же ванне, где и мылся, и еще однажды в его кухонном шкафчике завелись опарыши. Наверное, все молодые инженеры такие. А еще…

Между тем Полина терпеливо слушала весь этот восторженный бред, и у нее каменело лицо.

… А еще ЕГО бросила жена, восемь лет назад, и с тех пор ОН одинок. Жена была феерической красавицей, чем-то походила на Орнеллу Мути, тоже мечтала стать актрисой, но не хватало таланта. И вот восемь лет назад на нее положил глаз какой-то полуолигарх, и она ушла. Ушла от НЕГО, представляешь? Какая феерическая дура. Ни на какие деньги, ни на весь золотой запас Саудовской Аравии, ни на реинкарнацию в тело самой успешной топ-модели в мире, ни на что нельзя обменять ЕГО взгляд. А эта дура обменяла на внедорожник «Тойоту» и дачу в Греции. Все равно что продать подлинник Ван Гога за дизайнерские сапоги. Почему именно Ван Гога? Был когда-то у Анюты альбом с репродукциями, и особенное впечатление…

— Хватит, — не выдержала Полина, — замолчи. Ты что, шутишь?

Анюта непонимающе на нее уставилась.

— Или у тебя играют посткоитальные эндорфины? Очнись!

— А что случилось? — растерялась Нюта. — Ты его знаешь?

— Кто ж его не знает, — хмыкнула Поля. — Это же самый известный в театральной среде алкоголик. С ним уже давно никто не связывается. Сначала из Ленкома погнали, потом перестали брать в независимые труппы, потом и кинорежиссеры стали бояться связываться. У этого Игоря самая дурная репутация в мире.

— Но… Он почти не пил, — ее невидимые крылья сложились сами собою. Ей вдруг вспомнился двойной коньяк, который Игорь со знанием дела смаковал в баре, и та бутылка виски, которую они открыли, когда пришли к нему домой. Он сказал, что эта бутылка стоит в его баре уже двенадцать лет и предназначена для особого случая. Что ж… Во всяком случае, пьяным он не был, это точно. Уж она, Анюта, собаку на этом съела, многолетняя дрессировка мужа-алкоголика закалила ее подозрительность.

— Срывал съемки, мог вообще на неделю пропасть. Два раза лежал в больнице, пытался кодироваться гипнозом. Но все время срывался. Зачем тебе нужен такой мужик? Разве ради этого мы старались, об этом мечтали?

Анюта потупилась.

— Знаешь, зато я впервые в жизни… То есть впервые после Васеньки, почувствовала. Брачное агентство — это, конечно, хорошо, но… Они ведь были совсем чужими, те мужчины, с которыми я встретилась. Хорошими, умными, достойными, и я им понравилась. Мы могли бы встретиться еще раз, потом еще раз. Но они все равно никогда бы не перестали быть для меня чужими. А ОН…

— Нюта, какая же ты глупая, — Полина мягко притянула ее к себе и погладила по голове, как маленькую девочку. — У тебя просто совсем, совсем нет опыта, тебя так просто обмануть.

Мысли путались в Полиной голове, она не понимала природу этой мешанины — то ли снисходительная жалость, то ли легкая зависть? Когда она сама, Поля Переведенцева, была такой чистой, наивной, готовой верить, готовой вот с такой искренней святостью, с подступившим к горлу ржавым металлом, который вот-вот непроизвольным рыданием вырвется из жалобно округленных губ, рассказывать о выступающих косточках возле больших пальцев его ног. Косточки с годами наросли, протирают ботинки, ему неудобно, трудно обувь купить, трудно с нею прижиться. И вот он, знаменитейший актер, по три года ходит в одних и тех же башмаках и чуть ли не плачет, когда приходит пора отнести их на помойку, забавный, бедный.

Даже в Поле-подростке всегда чувствовалась нотка прагматизма, даже тогда она уже знала, чего примерно хочет от жизни, и смутно догадывалась, как это можно получить — видела разгадку в глазах мужчин, с любопытством рассматривавших ее крепкие ноги и едва созревшую грудь. Даже в ее отношениях с Робертом — особенно с Робертом — она всегда чувствовала привкус горечи. Она не то чтобы не распознавала обман — нет, скорее она позволяла себя обманывать. Все видела, понимала, от этого страдала еще больше. Конечно, тоже зря надеялась, дура наивная. Мечтала о чем-то, в глубине души понимая, что ничего не получится.

И вот теперь, глядя на Анюту, на ее светлое лицо, она думала: а каково это, быть такой? Каково это — положить всю себя, нет, не только самолюбие, гордость и готовность прощать, а всю себя до последней капельки на чей-нибудь алтарь? И не в глупые пятнадцать лет, а в зрелом возрасте. Обычно даже те женщины, которые годами живут с алкоголиками, даже те, которых с криком «Сдохни, стерва!» таскают за волосы по подъезду, даже те, кто выбрал своим счастьем обслуживание какого-нибудь доморощенного гения, — все они осознают свою жертвенность и в какой-то степени упиваются ею. Анюта же не понимала всей сомнительности своего положения, она просто искренне купалась в счастье, которое так неожиданно и, как ей самой казалось, незаслуженно свалилось на голову. Она считает — она! искренне! считает! — что не заслужила внимания этого наглого спившегося лирика. И как с ней спорить, как ее убедить?

— Нют, его печень наверняка похожа на трухлявый пень, — покачала головой Полина. — Такие вещи даром не проходят. Он же скоро станет инвалидом, с ним никто не хочет связываться.

— Не может этого быть, — твердо ответила Нюта. — Он сам сказал, что поклонницы до сих пор его достают. Ему приходится прятаться, он редко бывает на улице. Помнишь, газеты писали о его внезапном исчезновении? Помнишь? Так вот, я все выяснила, — в ее голосе чувствовалось торжество. — Ему просто все надоело, и он решил уйти в подполье. Понимаешь, в его жизни все уже было. Наверное, трудно жить, когда было все, да? В какой-то момент ты не выдерживаешь, и тогда тебе хочется чего-нибудь самого простого. Порыбачить где-нибудь на заливе Волги в районе Ярославля. В лес за грибами сходить. Полежать в стоге сена и посмотреть на звезды. Выпить залпом литр молока, теплого, прямо из-под коровы! Просто пройтись по какой-нибудь разбитой дороге, просто так. В никуда, бесцельно. Знаешь, где мы познакомились? В затрапезном дешевом баре, куда ему приходится ходить, потому что во всех других местах его сразу начнут одолевать любопытные.

— Какая ты доверчивая! — простонала Полина. — Нет, я так не могу, мне надо срочно выпить.

Она метнулась к кухонному шкафчику, плеснула виски в хрустальный стакан, положила лед, сделала жадный глоток. Вообще-то виски так не пьют. Роберт бы поморщился и сказал, что у нее плебейские манеры. Надо отпить крошечный глоточек, погреть его на языке, ощутить терпкость, распускающуюся, как цветок, потом крошечный согревающий шарик заскользит вниз по пищеводу, а его тепло проникнет в самое сердце.

Плевать. На Роберта, на его эстетские замашки.

— Ну как ты не понимаешь, что на самом деле нигде он не рыбачил и никакого молока из-под коров не пил, — она почти кричала, но жаркие эти слова превращались в звонкие льдинки только от одного спокойного взгляда Анюты. — Он исчез, потому что у него в очередной раз была белая горячка! Его жена вызвала психиатрическую перевозку, а когда его увезли, собрала вещи и ушла. Не выдержала, понимаешь, терпению тоже есть предел! А в затрапезном баре вы познакомились, потому что он жестоко экономит! Какие-то деньги у него остались, ведь он столько лет был на плаву, считался одним из самых высокооплачиваемых актеров. Но источника доходов больше нет, вот и нажирается где попало.

Анюта молча уставилась в стол. Полина и перед ней поставила наполненный виски стакан, но пить почему-то не хотелось. В голове и так шумели сладкие волны клубничной «Маргариты». Она хороший человек, Полина Переведенцева. Искренне желает ей, Анюте, добра. Только вот ее «добро» не имеет ничего общего с Нютиными представлениями о счастье. Не понимает она, не может понять, что счастье — это не wish list, возле каждого пункта которого проставлена удовлетворенная галочка. Счастье-то — это что-то совсем простое. И она считала его потерянным, но сегодня вдруг удивленно выгребла из-под дивана Игоря Темного, оно валялось там в пыли, среди бумажных стаканчиков с недоеденной китайской лапшой, докуренных сигарет, старых газет. Да, напоследок она прибралась в его квартире. Он так удивленно на нее смотрел, когда, едва одевшись и поправив волосы ладонью, Нюта схватилась за веник и за двадцать минут с бодрым энтузиазмом привела его комнату в божеский вид. Едва подумав об этом, она рассеянно улыбнулась.

И улыбка эта подействовала на Полину Переведенцеву как отрезвляющая пощечина. Она вдруг все поняла — все то, что у Нюты не получилось донести словами.

— Ладно, — слабо улыбнулась она. — В конце концов, это твоя жизнь. Ну и потом, что я тут распинаюсь, вы провели вместе два часа, и все? Так я поняла?

Анюта кивнула и мечтательно закусила губу.

— Самой странно. Я как будто бы знаю его миллион лет. Конечно, играет роль знакомое лицо. Все-таки он всегда мне нравился, он такой талантливый.

— Может быть, это было просто приключение. Он попросил твой телефон?

— Конечно!

— Уроды вроде него обычно спускают телефонные номера поклонниц в унитаз. А свой телефон дал?

— Нет, — нахмурилась Анюта.

Полина рассмеялась. Не зло, не торжествующе. В тот момент она с удивлением осознала, что испытывает к этой, по сути, незнакомой женщине необъяснимую сестринскую нежность.

Анюта обманула.

Она и сама не смогла бы объяснить зачем. Смешно, право. Как будто бы четырнадцатилетняя егоза с разбушевавшимися гормонами, которая врет матери, что пошла в библиотеку, а сама целуется за гаражами с самым хулиганистым парнем двора.

На самом деле Игорь Темный не просто выдал ей список своих телефонов, он назначил ей встречу. И даже — это выглядело как нечто само собой разумеющееся — оставил ключ от своей квартиры. Между ними было оговорено, что Нюта заедет к нему в среду днем, приберется, вымоет окна и приготовит ужин. Насчет окон это она настояла — стекла были такими пыльными, что едва пропускали дневной свет. Игорь долго артачился, сидел надутый, обещал вызвать какую-то бабу Нюру, которая может сделать это за сто долларов, тут же вспоминал, что свободных ста долларов у него нет. В итоге, насупившись, согласился. И пообещал появиться вечером, прихватив с собою бутылочку темного бургундского вина.

Нюта летала, порхала по его захламленной квартире, ей словно снова было семнадцать лет. У нее больше не было ни лишних килограммов, ни язвенной болезни желудка, ни начинающегося варикоза, ни пониженного давления. Девчонка, беспечная девчонка, которой вымыть полы в стометровой квартире — не работа, а так. Раздевшись до нижнего белья и повязав волосы старой косынкой, напевая идиотскую песенку Лолиты, притоптывая голой пяткой, она мыла, чистила, драила. Почувствовала слабость только ближе к вечеру, когда квартира блестела чистотой, когда в ней пахло не потными носками и пепельницей, а лавандой, мылом и свежим снежным ветром. Заниматься собою уже не было сил. Анюта приняла душ, вымыла волосы и буквально заставила себя припудриться, подрумянить щеки и принарядиться в красное приталенное платье и туфли на каблуках. Ноги гудели, как церковные колокола в праздник Пасхи.

Игорь опоздал на полтора часа. От него пахло вином, видимо, обещанная бутылка бургундского перекочевала в его желудок, пока он добирался до дома. Он был бледен и едва сумел сфокусировать на ней взгляд.

— Что случилось? — Анюта втянула его в прихожую и, пока на лестничной площадке не начали собираться любопытные соседи, захлопнула дверь.

— Какая ты красивая… — Он икнул и, зацепившись ногой за ногу, пошатнулся и едва не свалился на пол.

— Господи, да ты совсем пьяный! — прошептала Анюта. — Неужели ты и правда…

Не снимая ботинок, он прошел в гостиную — на свежевымытом паркете оставались грязные следы. Рухнул на диван, закрыл лицо руками. Анюта робко последовала за ним, присела рядом, погладила его по плечу.

— Прости меня, — выдавил он. — Я просто испугался.

— Вроде бы ты еще не видел меня ненакрашенной, — неумело сострила она.

А он отнял руки от лица и посмотрел на нее так, что Нюта озадаченно притихла. Он плакал. Она никогда раньше не видела плачущих мужчин.

Плакал он красиво, циничная Полина сказала бы, что годы лицедейства даром не прошли. Его лицо оставалось спокойным, твердые губы были плотно сжаты, он рассеянно смотрел куда-то в сторону, в пустое пространство, но при этом крупные слезинки текли по его небритым щекам.

— Игорек… Что случилось? Где ты был?

— В баре, — после паузы ответил он. — Я сидел в баре, думал и пил. Прости меня, пожалуйста, прости.

— Но о чем ты думал? — Анюта погладила его по плечу. — Кто тебя напугал?

Он долго молчал, прежде чем ответить:

— О тебе, — потом, помолчав, добавил: — О себе, — и совсем уж тихим голосом резюмировал: — О нас. Анюта, я, наверное, сейчас глупость тебе скажу… — Он смотрел не на нее, он, казалось, впервые заметил, насколько изменилась его квартира, насколько стала она просторнее и светлее. — О нас с тобой. Но я хочу, чтобы ты это выслушала… Мне кажется, что я всю жизнь искал именно такую женщину, как ты.

— Мам, а ты правда будешь жить с самим Игорем Темным? — Лиза едва не подпрыгивала от возбуждения. — Это не розыгрыш? Правда, мам?

— Правда, правда, — отвечала Анюта смеясь.

— Ну и ну! Это же круто! Нет, правда, ты у меня нереально крутая! Правда, Полина?

Полина вяло кивнула в знак согласия. Они сидели в каком-то затрапезном суши-баре, который выбрала Нюта. Она же оплатила «банкет». Она сияла от счастья как новенькая пятирублевая монетка, а на ее пальце, в свою очередь, сиял внушительный брильянт, размеры которого оценила даже искушенная Полина. Это было старинное фамильное кольцо, которое когда-то получила в дар прабабка Темного. Речи о помолвке не было, Игорь просто надел кольцо на ее палец с будничными словами: «Пусть оно пока побудет у тебя!» Полина диву давалась, и она вот так спокойно об этом рассказывает?! Нормальная женщина со стыда бы померла, а Нюта будто бы даже хвастается.

— Мне кажется, ты делаешь глупость, — в сотый раз сказала она. — Почему надо обязательно съезжаться так быстро? Тебя ничего не настораживает? Почему он предложил это тебе фактически на первом свидании?

— Не знаю, — пожала плечами неприлично счастливая Анюта. — Он говорит, что всю жизнь искал такую женщину, как я.

— Ну конечно, — фыркнула Полина. — Такую женщину, которая будет стирать его носки, лепить ему пельмени и драить его квартиру, пока он будет спокойно шляться по барам и зарабатывать цирроз печени.

— Поля! — укоризненно воскликнула Анюта. — Не надо так.

— Ну ладно, ладно. Но все равно я не понимаю, почему нельзя немного подождать, привыкнуть друг к другу, присмотреться.

Анюта ничего не ответила. Немного помолчали. А потом Поля с улыбкой сказала:

— Слушай, а ведь у нас все получилось. Кто бы мог вообразить.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну как же. Помнишь, как мы с тобой вот также пили у меня на кухне? Помнишь твою теорию про точки и запятые? Ну, что я поставила точку вместо запятой, а ты — наоборот? Так вот, сейчас я могу признаться, что не верила в это ни на грош.

— Да ну? — прищурилась Нюта. — Зачем же тогда согласилась?

— Просто надо было что-то делать, — вздохнула Полина. — Мы с тобой познакомились в такой период. Я выяснила, что жизнь, к которой я стремилась, на самом деле ничего не значит, а я сама — никто. Полный ноль. Эта непрекращающаяся депрессия, и работу потеряла, и опухоль. Я просто не могла с этим справиться, надо было что-то сделать, что-то решительное. А ты молодец все-таки, — помолчав, добавила она.

— Выпьем за это? — улыбнулась Анюта.

У Полины зазвонил мобильный телефон. Высветился незнакомый номер.

— П-полина Переведенцева? — Тихий женский голос. Как ей показалось, заплаканный.

— Да. Кто это?

— Это сестра Юлии Самойловой.

— Какой еще Юлии Самойловой? — нахмурилась Поля. — Боюсь, вы ошиблись.

— Ну, не знаю… — смутились на том конце трубки. — Ваш номер был у нее в мобильном. Юля позавчера умерла, завтра похороны.

И тут ее словно кипятком ожгло. Юля. Несчастная женщина из онкологического диспансера.

— Я… А как же… Это все как-то…

— Так вы придете?

— Ну да, — выдохнула Поля. — Конечно.

— Тогда записывайте адрес. Кладбище далеко, почти сто километров от Москвы. Так что лучше воспользуйтесь нашим автобусом.

Юлю хоронили на небольшом живописном кладбище в ста километрах от Москвы. Стоял один из тех дней ранней весны, когда хочется отстукивать каблуками ча-ча-ча по проталинам на асфальте, а не смотреть, как в талую землю медленно опускают дешевый дощатый гроб. Случайный свидетель Юлиного заката, торопливо прошедшей по самой обочине ее жизни и ничего о ней не знающий, Поля стояла поодаль. Народу собралось много — Юлины родители, которые казались совсем молодыми, даже несмотря на впопыхах сшитый траурный платок матери, даже несмотря на потемневшее от горя лицо отца; ее притихшие подружки, коллеги. Оказывается, до болезни Юля работала в рекламном агентстве и была миловидной круглолицей брюнеткой с ямочками на щеках, точь-в-точь Мэрилин Монро в юности, до пластических операций. С фотографии на добротном гранитном памятнике она посмеивалась в лицо тем, кто сдержанно плакал, ее провожая.

В Полином кармане завибрировал мобильный. Провожаемая неодобрительными взглядами кладбищенских кумушек, она отошла в сторонку и присела на деревянную лавочку у чьей-то могилы.

— Да?

— Полечка?

Этот знакомый голос с мягким акцентом, он произносил ее имя как «Польечька». Даже на территории скорбного покоя ей от него покоя нет.

— Слушаю, Роберт, — сухо поприветствовала она.

— Мы можем встретиться? Прямо сейчас?

— А что случилось? Что-то не так с премьерой? Не волнуйся, я все проконтролировала, накладок быть не должно.

— Нет, там все нормально. Зал уже украшают, ребята из пиар-агентства просто молодцы, будет триста журналистов. Ты хорошо поработала. Но у меня к тебе другое дело.

— Я сейчас занята, Роберт. Я на похоронах.

— Что? — растерялся он. — Я могу чем-то помочь?

— Нет, говори быстрее. Мне надо идти.

— А где ты конкретно? Я могу за тобой заехать? Мне надо кое-что тебе сказать.

Были времена, и за эти неопределенные «кое-что» Поля рванула бы на край света. Но сейчас ей почему-то было все равно. Она даже чувствовала некоторую досаду. Не представилась Юлиным родителям. Ничего не сказала у гроба, просто молча приняла из рук какого-то ее родственника пластиковый стаканчик с тепловатой водкой, молча выпила и ничего, даже жжения в горле, не почувствовала.

— А до премьеры это не может потерпеть?

— Не может. Поля, это очень важно. Так куда мне приехать?

Вздохнув, она продиктовала адрес. Бред. Готический гламур — встреча с бывшим любимым на сумеречном кладбище, на лавочке у могилы той, которую она искренне оплакивала, но почти совсем не знала. Краем глаза Поля заметила, как толпа Юлиных родственников потянулась к автобусу. На нее оборачивались, но присоединиться не приглашали.

Роберт приехал на удивление быстро. Его вишневый «Лексус» взвизгнул тормозами возле чугунных кладбищенских ворот, и вот он появился на аллее — запыхавшийся, взволнованный, в распахнутом кашемировом пальто.

— Вот ты где прячешься! — Он подал ей руку, и Полина поднялась со скамейки. — Кто у тебя умер, родственник?

— Подруга.

— Молодая совсем, — Роберт посмотрел на памятник. — И красивая. А что случилось, передоз?

— Я никогда не дружила с теми, кто может умереть от передоза, — усмехнулась Поля. — Это больше по твоей части. Рак.

— Вот оно как, — у него вытянулось лицо. — М-да… Ты ее давно знала?

— Почти не знала. Познакомилась в онкологическом центре. У меня тоже рак подозревали.

— Да что ты говоришь? — Он остановился и посмотрел на Полю как на привидение. — Когда же это было?

— Несколько месяцев назад. Сразу перед тем, как я устроилась к тебе.

— Ну и дела. Поля, ты не против где-нибудь перекусить? А то я даже пообедать не успел.

— К чему же было так спешить? Что у тебя ко мне за дело, настолько срочное, что ты приперся в такую даль?

— Вот за обедом и поговорим. Я заметил тут недалеко ресторанчик, в русском стиле. В придорожных ресторанчиках обычно так вкусно.

— У меня нет аппетита. Но как скажешь, не зря же ты, в самом деле, ехал.

И они отправились в придорожный ресторан.

Роберт заказал блины с семгой, Полина — крепкий кофе. Он заметно нервничал и пытался говорить о ничего не значащих мелочах: о том, какая ранняя в этом году весна и как бы хотелось бросить все и рвануть на остров Тенерифе, и жаль, что в моду снова вошли брюки с высокой талией, и теперь красивые девушки спрячут свои животы, и какой странный новый роман Бегбедера, и — fuck! — дорожная соль снова разъела его ботинки, и — посмотри! Ты только на это посмотри! — какие патологические короткие ноги у нашей официантки. Полина послушно отвечала, что она и правда уже сдала все шубы в меховой холодильник, и она так давно не ездила отдыхать, а нового Бегбедера не читала и не собирается, потому что считает его дешевым понтярщиком, и сто тысяч ее туфель были сожраны чертовой солью, а нашей официантке и правда лучше всегда носить каблуки.

Ему принесли чай, а ей — крошечную чашечку ристретто, когда он отважился заговорить о том, ради чего ее пригласил. Полина недоумевала: неужели он готов проехать двести километров и потратить целый день, чтобы светски потрепаться с нею над горкой промасленных блинов? Но нет, он ее не разочаровал.

— Поля… Ты же понимаешь, зачем я тебя позвал.

— Не понимаю, — честно ответила она, — и не хочу угадывать.

— Ладно. Прости, что так буднично, но… Поль, выходи за меня замуж.

— Что? — опешила Полина.

А он смотрел на нее с триумфальной улыбкой человека, чьи плечи уже чувствуют тяжесть лаврового венка. В его глазах уже угадывалось ее восторженное согласие, и он подался вперед, ожидая принять груз ее тела, радостно взметнувшего навстречу, закружить ее по залу ресторана.

«Он ни на минуту не сомневается, что я ему не откажу, — без иронии, без досады, скорее с антропологическим любопытством думала она. — Он относится к людям как к своей собственности. Свою личную вещь можно без сомнений отложить на пару лет, если, например, она вышла из моды. А потом без извинений и расшаркиваний спокойно вернуть обратно».

— Понимаю, это неожиданно, — улыбнулся Роберт. — Поверь, для меня это не спонтанное решение. Наверное, ты привыкла считать меня легкомысленным мальчишкой, но на этот раз я все обдумал.

— И долго думал? — усмехнулась Поля.

— Еще с тех пор, как мы съездили в Геную, — простодушно объяснил он, даже не заметив сарказма. — Я присмотрелся к тебе, к Анфисе. И понял, что она для меня слишком молоденькая и глупая, она никогда меня не поймет. Мне всегда придется оправдываться, придумывать что-то. А какой взрослый мужик захочет вести себя как беглый преступник? И большинство женщин именно такие. Тупые собственницы. Что-то от тебя требуют, что-то им всегда надо. Как будто бы недостаточно того, что я и так рад им дать! А ты не такая, ты готова принять меня таким, какой я есть, без истерик, без осуждения.

Роберт самодовольно улыбнулся, а Поля с грустью подумала, что с годами его пухнущее эго разрастающимся лишаем переползло на территорию глупости. А сам он не замечал, не мог заметить, как глупо выглядит со стороны. Он ведет себя как одушевленный приз, бесценный дар, золотой кубок. А на самом деле — стареющий мужик, на лице которого оставили автографы все глупости, которые он совершал. Безумные ночи алкогольно-кокаинового угара, сотни женщин, похотливо стонущих в его постели, пропитанные чужим потом простыни, танцы до упада в прокуренных клубах, литры чужих слез, на которые он никогда не обращал внимания, чужие проклятия, разбивавшиеся о его равнодушно удаляющуюся спину. И она, Полина, чуть было не стала частью этой ненастоящей жизни, чуть было добровольно не улеглась на алтарь этого ненасытного языческого божка.

— Придется устроить три свадебные церемонии, — между тем деловито рассуждал Роберт. — Одну здесь, В Москве, для твоих родственников и друзей. Одну у меня в Майами. И одну где-нибудь на Маврикии, я всегда об этом мечтал. Представляешь, белоснежный пляж, синий океан, и ты, босиком, в простом белом платье, с орхидеей в распущенных волосах.

Полина улыбнулась. Он был жалок.

— Роберт, а ведь у меня нет семьи, — задумчиво сказала она. — Разве ты не заметил? Ведь мы с тобой почти два года встречались.

— Что? — растерялся он. — А при чем тут…

— Ну вот ты же говоришь, что одну церемонию нужно провести в Москве, для моей семьи. Я тебе и говорю — нет семьи у меня. Я с ними давно не общаюсь.

— Ну тогда… Так даже еще лучше, дешевле выйдет. Ограничимся двумя. Мне тоже, честно говоря, надоела Россия. После премьеры я собирался вернуться домой. Уверен, что тебе понравится Майами. Мы сразу можем заняться детьми. Помнишь, ты ведь хотела детей?

— У нас уже мог быть ребенок, разве не помнишь? — Полина улыбнулась уголком губы. — И я забыла тебя предупредить. Я перевязала трубы. И больше никогда не смогу иметь детей.

С садистским предвкушением она ждала запоздалого раскаяния. Если бы он смутился, нахмурился, поплакал бы о ребенке, которого она могла бы родить, и о детях, которых она уже не родит никогда, ей бы стало легче.

Но беспечная улыбка через мгновение вернулась на его лицо:

— Ничего страшного. Ведь можно сделать искусственное оплодотворение, доставить уже оплодотворенную клетку прямо в твою матку. В Америке отличные врачи, мы с тобой еще в прекрасной форме, у нас получится.

Как? Как она могла полюбить этого мужчину? Как она могла вычеркнуть из жизни четыре года из-за него? Два года, когда гонялась за счастьем, как за ускользающим солнечным зайчиком, вокруг которого все равно никогда не получится крепко сжать ладошку. И два года, когда пыталась забыть, каково это призрачное счастье на вкус.

— Честно говоря… Только ты, пожалуйста, не сердись… Я взял на себя смелость заказать кольца. У тебя будет кольцо из черного золота с голубым сапфиром и брильянтами. Я отдал за него двадцать пять тысяч долларов!

И это было вполне в его стиле — хвастливо огласить стоимость подарка.

— Роберт, — мягко улыбнулась Полина. — Я вижу, ты все предусмотрел. Но забыл об одной маленькой детали.

— Ты имеешь в виду свадебное путешествие? Ты не права, я уже наметил примерный план. Сначала отправимся в Токио, потом в Пекин, потом в Бангкок. Такой вот азиатский шик.

— Нет, я имею в виду не это. Ты, кажется, забыл спросить меня. Согласна ли я выйти за тебя замуж.

— Поля, но это формальность, — пожал плечами он. — Я думал, ты далека от этих романтических представлений. Но если тебе так хочется, все будет. Приглашу тебя в бар «Sky Lounge», откуда видна вся Москва. Встану на одно колено, закажу джазовый оркестр, купим тебе классический прямоугольный брюлик в платине.

— Да нет, без романтики я и правда могла бы обойтись, хотя мне было бы приятно, — мягко возразила Поля. — Но ведь ты даже просто так согласия не спросил. Просто сказал, что предлагаешь мне выйти за тебя, а потом начал рассказывать подробности нашей будущей свадьбы.

— Но ты ведь… Ты ведь всегда хотела выйти за меня, разве нет? И мы уже когда-то планировали свадьбу, помнишь, полтора года назад, все в той же Генуе? И ты сама придумала про Токио и Бангкок!

— Но это было давно, — Полина смотрела на него с искренним любопытством. Неужели он и правда не понимает? — Потом мы расстались и не виделись два года! И ты даже не спросил, как у меня дела, что изменилось в моей жизни? Может быть, я за эти два года вообще уже успела выйти замуж.

— Но я ведь знаю, что нет, — усмехнулся Роберт. — Прекрати, у нас полно общих знакомых, и все говорили, что ты до сих пор переживаешь. А когда ты появилась на пороге моего кабинета, такая несчастная, повзрослевшая, потерянная. У меня и вовсе исчезли все сомнения.

— Постаревшая, — спокойно поправила Поля. — Про женщин моего возраста говорят не повзрослевшая, а постаревшая. И, Роберт, ты неправильно меня понял. Нет, я и правда переживала, не буду скрывать. Мне тяжело дался наш разрыв, вернее, твое спонтанное исчезновение. Я места себе не находила, пила антидепрессанты, пыталась полюбить других мужчин, и иногда у меня почти получалось, пыталась уйти с головой в работу. Что было проблематично, потому что я была всего лишь ведущей еженедельной передачки, никому не нужной. И никто бы не доверил мне сделать что-то большее. Но потом… Потом в моей жизни появилась женщина, совсем не моего круга. И она дала мне совет, который сначала показался высшей формой идиотизма, но от безнадеги я все же решила попробовать. И ты знаешь, когда я увидела тебя со стороны, посмотрела на тебя, не участвуя в твоей жизни, я освободилась. Поняла, что ты совсем не тот, кто мне нужен. Я увидела тебя настоящего, понимаешь? Поэтому я и отвечаю тебе: нет.

— Нет? — непонимающе захлопал ресницами он. — Надеюсь, ты имеешь в виду Маврикий или Бангкок? Потому что все это можно еще поменять.

— Роберт, ты понимаешь, что я имею в виду. У тебя полно недостатков, но идиотом ты никогда не был.

— То есть ты не хочешь выйти за меня замуж и переехать в Майами? — У него был такой вид, словно Поля сообщила, что неожиданно увлеклась магией вуду и решила отправиться на Гаити для постижения искусства изготовления зомби.

— Нет, — спокойно улыбнулась она.

— Надеюсь, ты понимаешь, что…

— Понимаю.

— И если это месть, то ты потом будешь жалеть…

— Роберт, очнись! — разозлилась Полина. Как можно быть таким эгоистом, который отказывается видеть дальше своего носа, отказывается понимать что-то, не вписывающееся в систему его констант?! — Я два года, два года убила на переживания! Да, мне хотелось и отомстить, и повеситься, и сделать лоботомию! Я то мечтала тебя вернуть, то убить, я желала тебе самой страшной смерти, но в глубине души все-таки на что-то еще надеялась. Но сейчас все изменилось. Я посмотрела на тебя со стороны и поняла, что потратила эти два года зря. Я тебя никогда и не любила, я тебя хотела так отчаянно, что забывала о том, кто я есть. Можешь это страстью называть, можешь животным инстинктом! Но сейчас нет даже этого! Я увидела, какой ты есть на самом деле, посмотрела, как ты обращаешься с другими людьми, поняла тебя и отпустила. Отпустила, понимаешь? Никаких больше претензий и желаний отомстить.

— Неужели я так уж плох? — непонимающе нахмурился Роберт. — Плох для тебя? Другая женщина на твоем месте…

— Вот именно! — перебила Поля. — Всегда, всегда будет некая мифическая «другая женщина», благодаря которой я должна думать, что ты — суперприз! Но мне не нужен суперприз, я б…дь, хочу любви! Можешь ты это понять?

И тогда Роберт посмотрел на нее почти с жалостью.

— Анфиса скажет тебе спасибо, — помолчав, усмехнулся он. — Ты несчастный человек, Полина Переведенцева. Наверное, до сих пор считаешь себя королевой мира. Ты красивая, классно выглядишь и в постели просто огонь, никто не спорит. Но думала ли ты, что будет с тобою через пять, через десять, пятнадцать лет?

Сказав это, он бросил на стол несколько тысячерублевых купюр и ушел, даже не обернувшись. Это было вполне в его стиле, вот так бросить ее одну. Учитывая, что происходило все это не в центре Москвы, а в ресторанчике на глухой проселочной дороге, у черта на куличках. Даже не поинтересовался, как она собирается возвращаться, есть ли у нее деньги на такси и не опасно ли ловить машину в этой глуши. Он никогда ни о ком не думал, кроме себя.

Все это было грустно.

Но Полина вдруг ощутила такую легкость, что не передать словами.

Как будто бы из куколки вуду, ее изображающей, вдруг кто-то вынул длинную иглу.

Самолет только что взлетел, и, прильнув носом к иллюминатору, Полина рассматривала удаляющуюся землю. Через четыре часа она будет в Милане, оттуда возьмет такси до Генуи, а уже там… Там ее либо ждет волнующее приключение, либо — просто ленный средиземноморский вечер, пахнущий солью, жасмином и свежими креветками, нулевой километр ее новой жизни.

В аэропорту ее провожала Анюта. Милая трогательная Анюта вручила ей на прощание букет садовых ромашек, который теперь вянет в соседнем кресле. Нютины глаза лучились таким неразбавленным счастьем, где-то в машине, сразу за выездом из аэропорта ее ждал Игорь (ему показалось, что заехать на стоянку — слишком дорого).

Анюта, Анюта…

Точно в кривом зеркале Полина увидела в ней собственную теневую сторону, свою вывернутую наизнанку сущность. Само собой пришло понимание: она вдруг осознала, что никакой любви никогда и не было. Просто она штурмом взяла собственное спокойствие, оседлав огнедышащих демонов, которых почему-то с любовью и перепутала. Эгоизм, страсть, дрожащее от нетерпеливого возбуждения желание получить все и немедленно. Она всегда была пожирательницей жизни, с детства решительно расставляла мишени, которые потом атаковала со взрослой холодностью. Алчно ждала, хватала, завоевывала. Как больной булимией запихивает в глотку пищу без разбора, так и Полина пожирала будни, глотала, не жуя, впечатления, эмоции, людей.

А Роберт должен был стать ее главным блюдом. Иногда она смотрела на него — знакомого, родного, чужого, такого близкого, что можно протянуть руку и ощутить ладонью ершистую небритость его щеки, такого далекого, что можно неделю до него дозваниваться, зло кусая губы, а потом случайно встретить на улице под ручку с сыто улыбающейся «Мисс Моршанск». Смотрела, и ей хотелось его убить, чтобы в его глазах больше никогда не отразились чужие улыбающиеся лица, нахально торчащие груди, холеные вагины, цепкие пальцы. Чтобы больше никогда его хриплый голос не произнес много раз отрепетированную фразу о том, что в душе он одинок, хотя формально не один.

Ее швыряло от удушающей ненависти к слепой страсти, как пустой бумажный стаканчик на ураганном ветру.

В те моменты, когда Полине не хотелось его убить, ей хотелось его сожрать — наесться им до отвала, до теплой сытой тяжести, до сладкой отрыжки. Чтобы он навсегда остался с нею, чтобы его генетический пароль взломал ее ДНК, чтобы его кровь стала и ее кровью тоже. Точно насилующий туземок варвар, Полина даже не задумывалась о своей возможной неправоте. Она желала обладать, а он ласково шептал ей «Польечька», а запах его волос казался понятнее русского языка. И она бережно подобрала это колючее влажное «Польечька», высушила между страниц Большой советской энциклопедии, отреставрировала, покрыла лаком, надушила розовой водой и положила на самую почетную полочку памяти. Она перезаписала миллион дублей, которые можно было с задумчивой улыбкой перебирать перед сном.

Однажды модный психотерапевт сказал Поле, что в ней нет внутренней мамы. Некоего абсолютно лишенного логики внутреннего голоса, который вне зависимости от обстоятельств нашептывал ей, какая она красивая, умная и талантливая, причем делал это с такой искренностью, что она почти чувствовала бы его ласковый поцелуй на своем затылке. Она не умела собою умиляться, восхищаться, не умела искренне и беспричинно себя любить.

«Вы — обслуживающий персонал!» — сказал психотерапевт, а Поля, помнится, жутко обиделась и банально заподозрила врача в хронической сексуальной неудовлетворенности и желании выместить зло на пациентах.

«Вы живете не для себя, а для других, — спокойно продолжил врач. — Постоянно держите себя под контролем. Не позволяете себе сорваться, выйти из дома с грязными волосами и прыщом на носу. Просто отдохнуть, не являясь центром внимания. Вы служите желанию других видеть вас такой-то и такой-то!»

Сама Полина всегда считала себя перфекционисткой.

Она словно не жила, а постоянно строила декорации к какому-то идеальному миру. Трудолюбиво плела вокруг себя кокон обустроенности, терпеливо строила домик для Барби, розовый кирпичик к розовому кирпичику. Время шло, идеалы менялись, Поля рушила стены, а потом заново восстанавливала идеальный интерьер.

Когда-то давно, в бунтарской юности, ей казалось, что идеальный мир — это клип «Crying» группы «Aerosmith». Чтобы бесцельно куда-то мчаться, и чтобы светлые волосы развевались на ветру, и все при желании можно было послать к растакой-то матери, и чтобы рядом был мускулистый блондин с непослушным ветром в глазах и улыбкой падшего ангела. На смену этой короткой вспышке свободолюбивого счастья (гитарные песнопения на Арбате в драных сетчатых чулках, мастерские каких-то мутных художников, которые сначала проникновенно говорят: «Я тебе буду как отец родной!», а потом их указательный палец оттягивает резинку твоих трусов, слабенькая крымская травка, дешевый портвейн и влюбленность в доморощенного рокера с вечно сальными патлами, сережкой в соске и неприлично синей, в лучших зэковских традициях, татуировкой) пришли тихие мещанские радости. Непременно длинная шуба, норковая, светлая, с капюшоном-коброй. Чтобы каждый день святого Валентина получать в подарок кольцо от «Tiffany». Гордиться тем, что не умеешь готовить даже яичницу, и ежедневно ужинать в ресторане. «Что вы на меня так смотрите? Я ведь могу себе это позволить!» Морщить нос, когда кто-то произносит: «пиво», «Хургада», «Султана Французова». Проникновенно доказывать притихшим подружкам, что замуж можно выйти только за того, кто способен подарить тебе внедорожник «Порше» и создать миллионные трастовые фонды имени ваших будущих общих детей.

Все это Поле довольно быстро надоело. Потом она какое-то время играла в аристократку-интеллектуалку. Никакого глянца, никакой дольчегаббаны, никаких выходов в свет с позагоравшими в солярии манекенщиками, никакого ванильного мороженого и эпизодических просмотров «Дома-2». Носить бельгийцев и голландцев (в крайнем случае, приобретенный на «Portobello road» винтаж), читать Кафку, Сартра и Баррико, смотреть европейских альтернативщиков и ночную болтовню Гордона, курить только через длинный агатовый мундштук, говорить с легким придыханием.

Она и Роберта умудрилась притянуть на орбиту своей искусственной планеты. Затянуть в черную дыру своего искусственного идеального мирка.

После всей этой мишуры, после стольких лет жизни напоказ и жесткого самоконтроля ей вдруг захотелось чего-то очень-очень простого, того, чего у нее никогда не было, искренности какой-то. А что может быть более искренним, чем хороший секс? Наверное, между ними все же было что-то особенное, но это нечто скорее имело отношение не к чувствам, а к животным инстинктам.

Правильная, расчетливая, холодноватая Поля никогда не позволяла себе животной страсти; она никогда не шла на поводу у своих гормональных торнадо, в крайнем случае, отделывалась обменом горячими взглядами над бокалом вина. Не теряла голову, не плыла по течению, планировала, рассчитывала, упрямо стерегла репутацию. Секс на первом свидании? Еще более противоестественно, чем ужин из крем-брюле!

Да и, честно говоря, сам секс никогда не вызывал у нее особенных эмоций. Да, «желтая пресса» возвела ее чуть ли не в главные московские путаны, знали бы они, пленники стереотипов, насколько жалок и невесом был ее опыт.

Случайный первый мужчина — из любопытства, не по любви! Он был художником, он рисовал ее портрет, и на третьем или четвертом сеансе Поля словно случайно спустила лямку сарафана с круглого загорелого плеча и посмотрела на него так, что он опрокинул мольберт и поспешил к ней, на ходу расстегивая джинсы. Было больно, холодно, мокро; и напрасно начитавшаяся любовных романов Полина ждала волшебства и электрического тока в кончиках пальцев. «Волшебство» длилось секунд тридцать пять, а электрический ток если и был, то исходил от синтетического свитера художника. Все это оставило чувство легкого недоумения и нежелание играть в эти странные игры. Она подозревала весь мир в малодушии: не может ведь быть так, что всем им — поэтам, кинозвездам, романисткам с пылкой фантазией, богатым теткам, покупающим стриптизеров, извращенцам, прижимающимся в автобусе, — на самом деле нравится этот неудобный, потный, унизительный процесс?!

Во второй раз все было лучше. Ее второй мужчина был манекенщиком, ее ровесником, он был пылко в Полю влюблен, долго за ней ухаживал, однажды потратил последние деньги на то, чтобы подарить ей на 8 Марта дорогие кожаные перчатки. Он был беден, самонадеян и горяч — то, что ей нужно, чтобы заново попробовать любовь на вкус. Он даже стихи ей писал — корявые, топорные, но такие, черт возьми, трогательные. Ей хотелось как-нибудь его отблагодарить. Это была не страсть, это была нежность. Ей больше запомнилось, как они потом спали в обнимку, вернее, это Полина пыталась спать, он же до самого рассвета нашептывал наивные свои фантазии о том, как они поженятся, родят троих дочерей и сына и поселятся в деревянном домике на Клязьме. Даже козу намечтал, чудак, козу, которую Поля будет доить по утрам. Чтобы у их деток было свежее молоко к завтраку, ага. Оба понимали, что этому не бывать никогда, но строить планы было так приятно, как будто бы играешь в компьютерную игру, где надо возводить города, а потом идти войной на соседнее королевство.

Затем появился Петр Сергеевич. Он был намного старше, и в его образе было не больше порока, чем в телепередаче «Спокойной ночи, малыши!» (даже меньше, потому что передачу ведет эротично надувающая губки Оксана Федорова, а Петр Сергеевич если что-то и умел надувать, то только резиновую лодку, на которой рыбачил пару раз в год, да партнеров по бизнесу). Разве было ему под силу растопить такой ледник, как Полина Переведенцева? Зато он научил ее главной женской хитрости — имитировать оргазм, и в этом искусстве она достигла совершенства.

Были еще мужчины, мужчины, с которыми она надеялась связать судьбу, мужчины, от которых она что-то хотела, мужчины, которые пользовались ею как красивой игрушкой, а потом, когда ее тело переставало дрожать от фальшивого оргазма, а завязанный узлом презерватив отправлялся в помойное ведро, уходили прочь, к другим горизонтам, брать штурмом другие города. Их было немного, и среди них не было ни одного, с кем она хотя бы на минутку почувствовала бы себя счастливой.

И вдруг Роберт. Откровение. Шок. Катарсис. Когда он впервые посмотрел на Полю, она вдруг почувствовала такое, такое, чего до сих пор не могла осмыслить или хотя бы определить. Тот самый электрический ток в кончиках пальцев, щекочущие крылья бабочки в животе, ураганные волны огненного румянца бьются в щеки, и почему-то так страшно показаться идиоткой, а ведь он даже не успел к ней прикоснуться. Ей просто не повезло. Обычные женщины проходят через это огненное море в подростковом возрасте, когда пыл желания искренне путаешь с любовью до гроба.

Полина вспоминала Роберта с некоторым удивлением, ну как же она, взрослая баба, могла так оплошать? Перепутать любовь и электрическое желание, убить два года на болезненную рефлексию, почти сложить лапки и сдаться перед вечной мерзлотой маячившего впереди климакса.

Впрочем, бывают и более сложные и опасные ошибки. Взять ту же Анюту.

Анюта….

Думать об Анюте почему-то было горько. Дурочка, такая счастливая дурочка, долго ли продлится это твое беззаботное счастье, надолго ли хватит твоего терпения. Отмывать его, пьяного, ничего не соображающего, не фокусирующего взгляд, ворочать его тяжелое неподвижное тело, укутывать в теплый флиссовый плед, а потом, утром, нести ему прохладный рассол и ерошить его волосы, и смеяться от умиления, и плакать от счастья, зарывшись носом в его свитер, прокуренный, изъеденный молью. Как она могла второй раз угодить в тот же капкан?! Да, Игорь Темный — это совсем не то, что ее бывший муж Васенька. Он умен, начитан, в нем есть отрицательное обаяние, чертовщинка, он утонченный и умеет взглянуть так, что мурашки по коже, наверняка он искушенный любовник и совершенно точно — великолепный собеседник, с ним интересно, он из тех, кто умеет держать на взводе, не перебарщивая, не доводя до пропасти. Но жизнь с алкоголиком — это и есть жизнь с алкоголиком. Носиться по врачам и шарлатанам от народной медицины, переживать, когда он уходит в запой, на своем горбу пытаться вытянуть его из заколдованного леса, подтирать его блевотину, смотреть, как он худеет, хиреет, тает, возить его на рентген печени два раза в год и тихо плакать под осуждающим взглядом врача.

Но Анюта по-другому не могла. Если Поля путала любовь со страстью, то она, Анюта, — с жалостью. Она могла любить только того, кто заставляет ее сердце вибрировать в этом жалобном ритме. Того, кто заставляет плакать — но не горькими, а светлыми слезами. Того, кто надо спасать, тянуть.

Сколько женщин таких вокруг — половина России!

Полину приятельницу Валентину бил муж.

Бил по-настоящему, самозабвенно, подло. Ему все казалось, что Валя изменяет. Он был у Вали первым и единственным, он был из той породы узколобых брутальных самцов, которые не выносили соперничества. Не желали соперничать даже с духами из прошлого, даже с Энрике Иглесиасом, за диск которого на туалетном столике Валя однажды получила выволочку. Он ревновал ее к официантам, которые, по его мнению, смотрели на Валентину как-то не так. К коллегам мужского пола, которые звонили, чтобы уточнить дату собрания (в итоге ей даже пришлось бросить работу). К соседу по лестничной клетке, который однажды предложил помочь вынести остов новогодней елки, — в ответ на это невинное проявление галантности Валя затряслась всем телом и судорожно вцепилась в окаменевшее мужнино плечо. Он постоянно держал ее в страхе, в напряжении. Однажды выбил ей передние зубы. Намотал ее волосы на руку и изо всей силы опустил ее лицо на край столешницы. Сотрясение мозга, окровавленный рот — и все из-за того, что Валентина обмолвилась, какой красивый, мол, был Жерар Депардье в юности. Потом он оплатил ей самые лучшие коронки, и Валя со смешком рассказывала, что давно пора было сделать новые зубы, и как хорошо, что появился повод, и теперь она чувствует себя моложе на десять лет. После каждого избиения он раскаивался, рыдал, уткнувшись в ее колени, а Валя гладила его по голове, в очередной раз прощая, хотя оба в глубине души понимали, что пройдет пара дней, и он снова сорвется из-за какой-нибудь ерунды. Несколько дней счастья, и снова она будет летать по квартире, загораживая голову от ударов, рыдая, визжа.

У Полины не укладывалось в голове, ну как же можно после такого оставаться с этим человеком, обнимать его, готовить его любимое картофельное пюре, ложиться с ним в постель, надевая ради него парадные кружевные стринги?! Ей казалось, что Валя ловит некий извращенный кайф. По ее мнению, Валентина была готова вывесить на грудь транспарант с банальным лозунгом: «Бьет — значит любит!» и в таком виде отправиться на демонстрацию таких же, как она, униженных, но не желающих считать себя несчастными.

Другая приятельница, светская девушка Олеся, жила в шатком мире, сотканным ее любовником-наркоманом. Любовник был богатым и статусным бизнесменом, Олеся — нищей манекенщицей из Киева, которой казалось, что она вытянула счастливый билет, пока не узнала, что у ее Димы уже подгнивают вены, что он — полутруп с невероятной силой воли, позволяющей ему кое-как играть хозяина жизни. Олеся влюбилась и бросилась его спасать. Что она пережила, можно было только догадываться. Даже Димины друзья говорили: брось ты это, ничего не получится, ты молодая красотка, легко найдешь свое счастье, не трать время, ему остались считаные часы, ему все равно, и на тебя ему наплевать. Но как она могла его бросить, после всего, что, как ей самой казалось, между ними было (а на самом деле она же все это и придумала)? Она спасала его три с половиной года, он оказался героиновым долгожителем. Бросила работу, постарела, подурнела, перестала делать маникюр и красить волосы, растеряла друзей. В итоге он, конечно, умер на ее руках. Но она до сих пор не верит, что любила не живого мужика, а призрака, до сих пор считает, что ей было ради чего пустить коту под хвост свою красоту и беззаботность.

Но объяснять все это Анюте?

Она все равно не поймет. Посмотрит своими космическими грустными глазами, печально усмехнется и тихо расскажет о том, какие у Игоря веснушки на плечах, и как он смешно изображает Жанну Агузарову, когда выпьет «Клюковки», и какая волшебная хрипотца вибрирует в его голосе по утрам, и как она любуется его лицом, когда он спит.

Пусть.

Зато сейчас она чувствует себя счастливой по-настоящему, бескомпромиссно. А там, кто знает…

Зато она, Полина, готова наконец открыть глаза и повзрослеть, в свои почти сорок лет. Ничего страшного, сорок лет — это так ничтожно мало, с ее красотой, с ее возможностями, с новой этой свободой, которую она, как мятную карамельку, с наслаждением перекатывала на языке. Иные всю жизнь существуют с закрытыми глазами, вяло дергаются в паутине стереотипов, а в старости понимают вдруг, что ничего-то у них и не было, все прошляпили, и это внезапное понимание еще хуже, чем гипертония и артрит.

— Принести вам газет? — спросила стюардесса. — У нас огромный выбор прессы, что вы предпочитаете?

— Спасибо, у меня все есть, — вежливо улыбнулась Полина и достала из дорожной сумочки старый журнал.

Эсквайр, с Клинтом Иствудом на обложке. И небрежно записанным адресом мужчины, которого она совсем не знает, с которым, возможно, у нее ничего не получится, ни флирта, ни любви до гроба, ни случайного секса, ни, возможно, даже дружеского ужина — вдруг он переехал, вдруг его вообще никогда не было, и его образ был услужливо подброшен Полиным воображением. Неважно. Главное — то, что она готова идти вперед.

А может быть, все будет по-другому.

Полина закрыла глаза и представила, как набирает его номер и как путано объясняет, кто она такая и откуда вдруг на его голову взялась. А потом переодевается в мятое хлопковое платье — простое, мягко охватывающее тело, — и легкомысленную соломенную шляпу, которая совсем не вписывается в модные тенденции, зато так ей идет. Они договариваются о встрече в кафе-мороженом у набережной, и Поля приходит первая, занимает столик с видом на закат, заказывает три сливочных ванильных шарика и делает вид, что читает журнал, а сама с некоторой тревогой оглядывается по сторонам. И вот он наконец появляется, неожиданно, откуда-то сбоку, и на нем все те же шорты и теннисные туфли, в которых она его увидела впервые. Хотя, такое вряд ли может быть, он непременно переоденется к вечеру, но в воображении Поля видела его таким. Он удивленно улыбается, говорит, что до самого последнего момента думал, что это розыгрыш, заказывает вино, потому что мужчины сладкое не любят. И они разговаривают — неважно о чем, обо всем на свете — разговаривают, чтобы друг друга лучше узнать или просто приятно провести вечер, чтобы никогда больше друг друга не отпустить, или распрощаться с оговоркой: «Ну, как-нибудь созвонимся», провести вместе ночь или расстаться у ворот ее гостиницы. Солнце медленно тонет за горизонтом, утягивая за собою красные блики, танцующие на спокойной воде, и с гор подступает чернота, а облака над морем еще смутно малиновые. И тогда Полина, помолчав минутку, говорит что-то очень важное, что можно будет сформулировать только в прицеле его удивленного взгляда, что-то о том, что она только что поняла и осознала.

Спокойный средиземноморский вечер прохладным сквозняком дышит Поле в лицо, и Александр набрасывает на ее плечи свой пиджак, от которого пахнет табаком и дорогим одеколоном.

А жизнь только начинается…

Назад: Байка о женщине-никто по имени Вероника

На главную: Предисловие