Павлин
Еще несколько лет назад я решил написать роман о павлинах. Мы с женой тогда
прогуливались, — был свежий октябрь, моросило, и обувь наша намокла, — в
Ботаническом саду. Неподалеку от того озера, где я когда-то, двенадцатилетним
мальчишкой, нырял, чтобы достать причудливые морские раковины. Если приложить
такую раковину к уху, в ней слышится шум моря. Так говорили родители, но я, сколько
ни прикладывал, ничего так и не услышал. А ведь двадцать лет прошло.
Сейчас мне тридцать два года. В принципе, это ничего не значит. Меня всегда
смешили люди, говорившие:
— Мне уже двадцать семь, Лермонтова в этом возрасте уже убил и, а я еще ничего
не сделал…
Или:
— Мне уже тридцать три, а ведь это возраст самого Христа!
Как будто количество лет, прожитое тобой, может хоть каким-то образом повлиять на
твою судьбу. Это так же нелепо, как быть довольным тем, что тебя зовут, к примеру,
как Александра Македонского или Владимира Мономаха. Имя ничего не значит.
Итак, мне тридцать два года, и через год я достигну возраста Иисуса Христа, когда он
был распят. Стало быть, в то время, когда мы с Ирой гулял и по Ботаническому саду, и
я решил написать роман о павлинах, мне исполнилось двадцать десять. Ведь это было
три года назад. Вот вам еще одно совпадение. Пифагор бы счел его неслучайным. Его
религия предполагала большую роль цифр в мироздании. Слишком большую, на мой
взгляд. Цифры ничего не значат. А может, даже еще меньше, чем ничего. Меньше даже,
чем имя.
Мы любили прогуливаться в Ботаническом саду очень долго. Особенно осенью, в
сезон дождей, когда посетителей в парке совсем мало, обувь и низ одежды мокнут из-
за влаги на траве, а снизу сизо поблескивают сиреневые огоньки фиалок. Ира очень
любила подолгу стоять у этих цветов, которые я, впрочем, не очень любил. Для
близорукого человека фиалки слишком малы. Хотя, признаю, они красивы.
По красоте и насыщенности цвета с ними могли спорить только павлины, обитавшие в
специальном закутке сад а, названном "Живой уголок". Там были вьетнамская
вислобрюхая свинья, — ее живот и в самом деле волочился по цементному полу
загончика, — удивительно маленькая и черная, клетки с кроликами… Кролики каждый
сезон менялись. Я знал, почему, но Ире предпочитал не говорить. Их просто забивали
на мясо, а весной подсаживали в вольеры крольчат, потому что тем посетители, -
особенно с детьми, — умилялись куда охотнее. А взрослый кролик, иногда больной, с
бельмом на глазу, выпавшей кое-где шерстью, вызывал только жалость.
Еще в "Живом уголке" жила лама, — говорят, ее привезли из самого Перу, — с постоянно
свалявшейся шерстью и плохим запахом изо рта. Мы скармливали ей листья ореха.
Две козы, один пони, и несколько осликов. Все? Нет, кажется… Ах, да. Четыре страуса,
к которым, впрочем, близко Ирину я не подпускал: все боялся, что птица клюнет ее в
лицо. А вот павлинов, — у тех был свой, отдельный и большой вольер, — я кормить ей
разрешал.
Один раз страус клюнул. Правда, меня. И в руку. Оказалось, павлин клюет гораздо
больнее. Клюв у него тоньше, и крови течет больше. А когда страус клюет, это как
будто легкий удар. Но к тому времени, когда я это узнал, Иры со мной уже не было.
Поэтому мне было совершенно безразлично, кто из них, — павлин или страус, — клюет
сильнее. Без нее я в Ботанический сад сходил всего один раз.
Итак, мы прогуливались по саду камней, после чего вышли на розовую поляну, — там и
в самом деле росли розы, много, — и я у видел, как вдалеке играют павлины. На зеленом
ковре, — трава еще не успела пожухнуть, — они распускали свои хвосты, как ловкие
картежники — колоды. Они манипулировали своих перьев так свободно, играюче, что я
на миг вообразил, будто хвост павлина — это его душа. Если бы у павлина была душа,
конечно. И он ее раскрывает. Всему миру. Вот об этом я решил написать роман.
Ира стояла рядом, и взяла меня под руку, прижавшись щекой к моей щеке. Кожа у нее
была чуть влажная. Мы стояли, не отрываясь, глядели на павлинов, и прижимались
друг к другу, много-много времени. Не спрашивайте меня, сколько именно.
Ведь я могу и ответить.
И это испортит все впечатление. Два часа тридцать две минуты. Да, в самом начал е я
мельком глянул на часы, и потом, когда Ира отошла от меня, тоже по смотрел на
циферблат. Мне никогда не удавалось полностью отдаться своему счастью,
раствориться в нем. Так, по крайней мере, говорила Ира. Она считала меня зажатым,
скрытым человеком. И была права. Все было бы идеально в тот день, не взгляни я на
часы. Я знаю.
Тем не менее, я был почти счастлив.
И решил написать роман о павлинах. Ира считала, что у меня вряд ли получится. Она
говорила, что журналистам лучше за книги не браться. Но даже если ты и напишешь
что-нибудь, — нежно похлопывала она меня по щеке, — это будет может и хорошая книга,
но… скучная. Я прекрасно понимал, что она имеет в виду. Я правильный, но довольно
скучный человек. И книги у меня получатся такими. И все, за что я не возьмусь,
выйдет правильным, положительным, но — скучным. Если бы я стал пекарем, я бы
даже булочки испек скучными. Я так и сказал об этом Ирине, а она улыбнулась, и
потом нахмурилась, обняла меня, и сказала:
— Прости, ох, прости ты, бога ради.
В отличие от меня она была человеком импульсивным. Так и полагается, да? Я имею в
виду, если один из вас медленный, другой должен быть быстрым, один — спокойный,
другой — бурный, ну, и так далее. Люди должны дополнять друг друга, не так ли? По
крайней мере, я так читал, и был уверен, что в этом нехитром рецепте — и есть секрет
того, что мы привычно называем "семейное счастье".
К сожалению, я ошибался.
На следующий после нашего посещения Ботанического сада день я
пришел домой чуть раньше обычного. С букетом фиалок. К сожалению, того, что
произошло потом, я не помню. Ну, или помню, но смутно. Дело в том, что я тогда, -
хоть и держал глаза широко распахнутыми, — все же закрывал их изо всех сил. Вы
понимаете, что я говорю о тех глазах, что в душе. Кажется, было что-то, связанное с
изменой. Какой-то мужчина, всеобщая неловкость, и даже отсутствие каких-то
попыток оправдаться. Кажется (не уверен, что это было) я спросил ее, любит ли она
его. Она невесело рассмеялась, и я сам понял, насколько идиотский вопрос задал.
Ирина была женщиной независимой, самостоятельной и к сексу относилась куда легче,
чем я. Что было после того, как дверь за ней закрылась навсегда, я помню. Очень
хорошо.
Я пошел на кухню. Решил написать первую главу романа о павлинах. Открыл блокнот.
Просидел двадцать четыре минуты. Закрыл блокнот. Собрался убить себя. Поискал в
аптечке снотворное и не нашел его. Открыл холодильник, достал мясо и приготовил
бефстроганов. Пока мясо тушилось, пытался понять: чувствую ли я какую-нибудь
боль. Нет, боли я не чувствовал. Позже, через несколько лет, когда мы случайно
встретились с Ириной, и уже смогли разговаривать о том, что с нами было, я почему-
то долго рассказывал ей о том дне. Она послушала, и сказала:
— Родись ты павлином, у тебя бы не было хвоста.
Правда, потом заплакала, обняла меня и сказала "прости, господи, ох, прости". И мы
долго стояли, а я смотрел вдаль, и все ждал, когда, пусть на асфальте, пусть мы не в
Ботаническом саду, но все же — вдалеке вспыхнут переливчатые, драгоценные
павлиньи хвосты.
