Всю ночь я сижу на балконе, глядя на автомобили под домом. Приезжают и уезжают. Минуту порычат, и нету — они светящаяся точка наверху. Совсем как люди, решаю я. Мы с Матвеем любим сидеть напротив дома через дорогу в беседке с розами и глядеть на автомобили. Часами смотрим. А когда беседка занята, мы глядим на дорогу с балкона.

У нас тут оживленное движение. Я даже беспокоился насчет того, что не смогу объяснить Матвею, как важно переходить дорогу только на зеленый свет. Бог мой. Я из-за этого даже сам стал переходить только на зеленый. Ну, чтобы подавать пример. Делай не как я говорю, делай как я делаю. Основы хорошего воспитания, не так ли? Все коту под хвост. Из комнаты что-то доносится. Я замираю. Нет. Сопит. Я тянусь к сигарете, хоть и бросил курить после рождения сына. Потом передумываю. Четыре утра. Автомобили проносятся изредка, но быстро.

Дневник Оксаны я хотел сжечь, но потом подумал и решил, что это было бы пафосно. Картинно и не по-настоящему. В конце концов, слова — это всего лишь слова. Оставить его дома я тоже не хотел, поэтому просто выбросил тетрадь на мусорную свалку. Прости меня, Оксана, за все. Я на тебя зла тоже не держу. Я подсчитываю оставшиеся деньги, и, получается, не все потеряно. Есть еще десять тысяч. Что делать? Подумаю об этом завтра. Все-таки они дали мне два дня, не так ли?

Я иду в ванную и лежу там до рассвета. Выхожу, успеваю высохнуть, а потом неожиданно, как всегда, будто батарейка заработала, вскакивает Матвей и сразу бежит на кухню. За кастрюлей. Это теперь наша лучшая игрушка. Я выпрямляюсь, и меня осеняет. Точно! А ведь и правда, выход-то напрашивался. Сам собой. Хрен они нас поймают, сынок. Матвей ударяется мне в колени и, весело гогоча, пытается оттолкнуть папашу с пути.

— Доброе утро, — говорю я.

— Де е! — говорит он.

— Искупаем Матвейку? — спрашиваю я.

— Бульбуль! — смеется он и бежит уже в ванную.

— Помоем Матвейку, — говорю я.

— Искупаем всего.

— Помоем головку, — пою я.

— Спинку и ножки, — тру я ребенка.

— Искупаем. Дадим кораблик.

— Вынем из ванночки, — обертываю я его полотенцем.

— Вытрем.

— Оденем.

— Накормим.

К двенадцати мы уже поиграли, и пора спать. Матвей берет маленький плед, Пузика — мягкую игрушку, человечка, похожего и на инопланетянина, и на Матвея — и семенит к дивану. Я открываю духовку и вынимаю оттуда сковородки.

— Умница, — говорю я.

— Мека умице! — говорит он.

И укладывается на подушку. Я тщательно закрываю окна, чтобы не сквозило. Закрываю все двери в комнатах. Все как обычно. В полдень мы раздеваемся и ложимся. Матвей сопит и закрывает глазки. Притворяется. Я открываю газовый вентиль. До отказа. Открываю дверь на кухню и ложусь рядом с Матвеем. Он открывает глазки и улыбается.

— Матвейка любит папу? — спрашиваю я почему-то.

Мальчик вдруг прижимается ко мне что есть силы и обнимает за шею. Я прижимаюсь к нему щекой.

— Сёка, — говорит Матвей, — сё-ё-ё-ё-ка.

— Ага, щека, — говорю я.

— Обними папу покрепче, — говорю я.

— Я тебя люблю, — говорю я.

— Правда люблю, — говорю я.

— Закрывай глазки, — говорю я.

— Закрывай глазки, — говорю я.

— Не балуйся, — говорю я.

— Не подглядывай, — говорю я.

— Ты уснешь, — говорю я.

— А мама потом придет, — обещаю я.

— Закрывай глазки, — говорю я.

— Ну же, — говорю я.

— Извини, — говорю я.

— Я тебя очень, очень-очень, — начинаю я.

— Люблю, — говорю я.

— Прости, что повторяюсь, — говорю я.

— Я люблю тебя, — говорю я.

— Сынок, — добавляю я почему-то.

И понимаю, что у меня и правда был сын. Оказывается, у меня был сын. И, оказывается, это было здорово.

— Спи, любовь моя, — говорю я и закрываю глаза сам.

— Спи.

Матвей прижимается ко мне еще сильнее, и мы засыпаем. А потом умираем. Быстро. Нам не больно.

Ведь мы вместе.