Послесловие, или технология нашего ремесла
(лекция, прочитанная на творческом семинаре)
Однажды Сергей Юриньен, руководитель литературной службы радио «Свобода», попросил меня рассказать о технологии творчества. Но говорить по радио о творчестве я не стал, потому что творчество — дело мистическое, творчеством занимался Господь Бог, творя жизнь, землю и все сущее, и познать технологию этого творчества — дело немыслимое. Творил ли Всевышний по вдохновению иди все свои творения создавал по заранее составленному рабочему плану, мы не узнаем никогда. Зато у нас есть свидетельство другого Бога — Бога музыки Петра Ильича Чайковского, который сказал: «Вдохновения нет, работать надо!»
Вот о работе, о своем ремесле я и рассказал тогда на радио «Свобода».
И вначале, конечно, о замысле. Как он рождается? В одной из своих книг, в «Московском полете», я написал об этом так:
«В Баку, в пору моей юности… группы молодежи праздно стояли на уличных углах и жадными глазами провожали каждую молодую блондинку или брюнетку: «Вах, вот эта хороша!.. Вах, вот эту бы!.. Вах! Вах! Вах! За этой я пошел бы на край света!..»
Мне кажется, что придумывать книги или фильмы — та кое же приятное занятие. Идея новой книги вспыхивает перед тобой, как соблазнительная блондинка на высоких ногах, и ты провожаешь ее загоревшимся взглядом: «Ах, вот эту бы книгу я написал!» Порой ты даже бежишь за ней, как воспаленный кавказский мальчишка, и лепечешь-записываешь какие-то глупые или дерзкие слова. Но блондинка уходит не удостоив тебя ответом, а ты еще и ночью помнишь ее вызывающую походку, абрис крутого бедра и думаешь жарко, как онанирующий подросток: «Ах, я бы начал эту книгу вот так! А потом — вот так!..»
Но утром, вместо того чтобы сесть и писать, ты опять идешь на угол своей будничной жизни и стоишь праздным зевакой или суетно шляешься по бульварам и переулкам своих рутинных дел, и вдруг… вдруг новая блондинка выходит на тебя из-за угла, как сноп яркого света в темноте южной ночи.
Да, придумывать книги приятно.
И совсем другое дело — выбрать ту, которую будешь писать. Это даже страшнее, чем жениться на красивой блондинке, — это, скорее, как выбрать себе тяжелую болезнь сроком эдак на год, а то и на два.
Впрочем, в молодости этот срок короче, молодые писатели болеют своими первыми книгами горячечно, как дети гриппом — с высокой температурой. Но и выздоравливают так же быстро. А вот после сорока болеть труднее — и гриппом, и книгой.
Но если я прав, если написание книги — это действительно тяжелая болезнь, некая форма шизофрении со старательной фиксацией на бумаге ежедневных галлюцинаций, то можно ли требовать от писателя примерного исполнения общественных правил или супружеских обязанностей? И не рискованно ли разрешать писателю воспитывать детей или водить машину? А если он становится угрюмым, скандальным, капризным и депрессивным, можно ли обижаться на него, как на здорового человека?
Написать книгу о том, как писатель пишет книгу и как по мере создания этой книги разрушаются его личная жизнь, семья, социальная сфера вокруг него, — вот еще одна блондинка, которая выскочила сейчас передо мной словно из-за угла, но уже уходит, уходит в тенистую аллею подсознания…
Хорошо, если книга, из-за которой развалилась личная жизнь, — настоящая, хорошая книга и интересна читателям. (Хотя, с другой стороны, что ж тут хорошего?)
А если это еще и неудачная книга?
Или если никто — ни один издатель — не хочет ее издать? Как себя чувствует автор?..»
* * *
Так я писал когда-то, а теперь могу прибавить: для написания романа — настоящего, интересного романа или сценария — нужно сочетание как минимум трех компонентов.
Во-первых, где-то на уровне подбрюшья или желудка нужно иметь капсулу с тем, что по-английски называется massage — послание. То есть должно быть нечто, что ты хочешь сообщить людям, и это нечто должно быть таким важным, выжигающим душу и объемным, чтобы его хватило на год работы. Потому что это внутреннее послание — двигатель и паровоз, который протащит тебя через всю остальную мучительную и трудоемкую работу над фабулой, характерами, стилем и прочими составными твоей книги. Поясню на своей практике.
В марте 2006 года продюсеры фильма «Ванечка», снятого режиссером Еленой Николаевой, пригласили меня посмотреть это, почти готовое к тому времени, кино. Я пришел на их студию, просмотр начался, но уже после первых сцен меня потянуло на рвоту от режиссерской отсебятины в диалогах и стихах, а на двадцатой минуте я остановил просмотр и ушел. Не знаю, испытывают ли женщины рвоту после аборта, но у меня было полное ощущение того, что г-жа Николаева сделала мне самый что ни на есть аборт. Потому что первые сцены любого фильма — это камертон и фундамент всего последующего, и если в начале заложена фальшь и липа, то дальше можно и не смотреть.
И это было больно вдвойне, потому что замысел «Ванечки» родился из факта моей собственной биографии, затем, еще в 1977 году, был в виде рассказа «Сумасбродка» опубликован в «Советском экране» и с тех пор аж до встречи с Николаевой весной 2005 года хранился в моей душе как один из самых заветных.
Какой потенцией и силой должен был обладать этот замысел, если, пролежав даже тридцать лет, он сумел тронуть души инвесторов настолько, что они выложили на проект почти два миллиона долларов!
И черт меня дернул доверить его Николаевой!
Главную героиню, которая, как тысячи ее сверстниц в 1998 году, была влюблена в Сергея Бодрова и в стихах открывала эту влюбленность приемной комиссии ВГИКа, в фильме принимают на АКТЕРСКИЙ факультет ВГИКа совсем за другие, графоманские стихи, которые Николаева без всякого разрешения приписала автору сценария…
Впрочем, я не буду анализировать то, что сделала г-жа Николаева из моей истории. В этом сборнике вы сами можете прочесть, что было в ней ДО того, как из нее сделали кино. Как говорили когда-то замечательные сценаристы Валерий Фрид и Юлий Думский, каждый фильм — это кладбище сценария, и г-жа Николаева подтвердила это, изуродовав и похоронив моего «Ванечку» на кладбище своих литературных амбиций.
Мир твоему праху, Ванечка!
А я возвращаюсь к тому, с чего начинается замысел.
До эмиграции из СССР я никогда не писал романов и не учился этому ремеслу. Я не задумывался над композицией «Войны и мира», не изучал стиль Достоевского и не переписывал от руки Хемингуэя, как, по слухам, делал в юности Юлиан Семенов. Я был запойным читателем, профессиональным журналистом и начинающим киносценаристом с несколькими удачными и неудачными фильмами за плечами. Но моя ненависть к системе, которая заставила меня покинуть страну, где я вырос, добился успеха и женской любви, была так велика и так, я бы сказал, яростна, что ее, как двигателя, хватило на романы «Красная площадь», «Журналист для Брежнева», «Чужое лицо», «Красный газ», «Русская семерка» и еще несколько. Из-за нее я взял на себя миссию рассказать инопланетянам, то есть западному обывателю, что такое будничная, изо дня в день жизнь советского человека под прессом тоталитарного социализма на всех его социальных уровнях — от тюрьмы до Кремля.
И рассказать не так, как писали об этом советологи и самиздатские публицисты, чьи статьи изучались в европейских парламентах и университетах, а так, чтобы это прочли и пассажиры в нью-йоркском метро, которые — я видел — читают только триллеры и детективы в бумажных обложках.
Я хотел написать в том же жанре и таким образом передать всем западным читателям свою любовь к русским женщинам и свою ненависть к коммунистическому режиму, который меня от этих женщин оторвал. И эта задача заряжала меня энергией работать месяцами без выходных и перерывов — «Журналист для Брежнева» был написан за восемь недель, «Красная площадь» — за пять месяцев, «Чужое лицо» — за девять месяцев беспрерывной работы по 12–14 часов в сутки. К вечеру я буквально отпадал от пишущей машинки, валился в кровать и засыпал, бредя дальнейшими сценами и фразами, — совершенно как больной с повышенной температурой. Подходить ко мне с какими-то бытовыми вопросами или нуждами, спрашивать о чем-то было совершенно бесполезно, я просто не видел и не слышал никого вокруг.
За окнами была Америка, Нью-Йорк, там ревел, орал джазом и гудел клаксонами пуэрто-риканский Бродвей Верхнего Манхэттена в районе 238-й улицы, но когда жена все-таки пробивалась ко мне сквозь мою скорлупу отстраненности, я взрывался и кричал:
— Меня нет! Понимаешь? Меня нет! Я в России!
Заряда моей энергии хватало на то, чтобы ежедневно переносить меня из Нью-Йорка, Торонто и Бостона, где я писал свои книги, в Москву, в Сибирь, на Кавказ и даже под воду, на советскую подводную лодку, где развивались эпизоды моих романов…
Хорошо, скажете вы, допустим, на этой энергии были написаны первые книги. А дальше? Где и как берутся «мэссэджи» других книг?
И я начинаю вспоминать: роман «Завтра в России» родился из предчувствия тектонического взрыва советской империи. Горбачев сдвинул каменную кладку основ тоталитарного режима, произнес, как заклинание, волшебные слова «перестройка» и «новое мышление», и сезам открылся, а я, живя в то время в Торонто, нутром почувствовал, чем это может кончиться. И именно с этим нутряным ощущением я сел за тот роман…
«Московский полет». Я считаю этот роман своей самой серьезной книгой и хорошо помню, что она родилась от скрещения трагедии моей семейной жизни с эйфорией от развала коммунистического режима в России в том волшебном 1989 году. Сочетания той общественной эйфории и личной душевной горечи хватало на то, чтобы писать роман даже лежа — я в то время был так болен, что не мог ни ходить, ни сидеть, и буквально надвигал компьютер на кровать с помощью самодельного шарнира…
Наверное, таким же образом можно вспомнить о возникновении замысла каждой последующей книги, но стоит ли? Я не пишу свою биографию, я просто иллюстрирую свой первый тезис: я могу сесть за книгу только тогда, когда внутри меня буквально печет, достает и заводит некий жаркий котел мыслей и чувств по отношению к тому, о чем я решил рассказать в книге.
А вторым компонентом книги является знание, то есть тот объем информации о предмете своего рассказа, которым обладает автор, садясь за рабочий стол. Федор Михайлович Достоевский отсидел четыре года на каторге и, выйдя, сказал своей будущей жене Марии Исаевой: «Ох, Маша, я ведь такие характеры видел в каторге, таких историй наслышался — на сто романов хватит! И каких!» Но даже при этих знаниях Федор Михайлович не брезговал искать дополнительный материал для своих книг и, как известно, завязку «Преступления и наказания» вычитал в газете…
Моего знания советской жизни, сложенного из личного опыта и десятилетней практики разъездного корреспондента «Литературной газеты» и «Комсомольской правды» — я объездил тогда все Заполярье, нефтяную Сибирь, Якутию, Памир и Кавказ, — этого знания хватило на дерзость попробовать создать панораму советской жизни — как географической, так и социальной. И в первых книгах я намеренно бросал главного героя следователя Шамраева из одного социального слоя в другой и из одной географической точки в другую. Сам жанр детектива — поиск преступника, расследование преступления — я использовал как уникальную возможность перемещать читателя по любым советским городам и весям. И, скажем, «Журналист для Брежнева» был написан практически без поиска дополнительного материала, этот роман целиком основан на истории моего журналистского репортажа о бакинских наркоманах, зарезанного цензурой в «Комсомольской правде». Но уже следующий роман «Красная площадь» потребовал довольно объемной работы с газетами, и несколько эпизодов этой работы весьма показательны — во всяком случае, для моей технологии.
Одним из героев романа является Михаил Суслов, главный идеолог и серый кардинал Кремля в 60—70-е годы. Я, конечно, не был знаком с Сусловым, я знал о нем только то, что знали тогда все. То есть — почти ничего. Но мне помогли сухой некролог и медицинское заключение о смерти Суслова, опубликованные в «Правде» после его смерти. В медицинском заключении было сказано, что Михаил Андреевич Суслов страдал сахарным диабетом. Я взял это заключение и поехал на другой конец Нью-Йорка, в Квинс, к своему другу доктору Леониду Дондишу. И Леня по этому заключению составил мне полную историю болезни Суслова, то есть ретроспективно рассказал о том, как начинается и протекает сахарный диабет. А я эту историю болезни привязал к биографии Суслова, опубликованной в Большой Советской Энциклопедии, и экстраполировал на историю страны. И вот какой из этого вышел эпизод…
— Врачи — тоже следователи. Вот смотри… — Главврач вернулся к своему столу, вытащил из ящика пухлую папку со множеством закладок. — Это история болезни товарища Суслова Михаила Андреевича. Открываем. Детские болезни — корь и свинку — опустим. Возьмем 1937 год. Михаил Суслов, старший инспектор Центральной контрольной комиссии ВКП(б), то есть сподвижник Ежова, поступил в больницу с диагнозом «сахарный диабет, раннее поражение сосудистой системы и сосудов головного мозга». Вспомни, чем занималась ЦКК в тридцатые годы, и причина болезни станет ясна. По приказу Сталина они тысячами уничтожали самых талантливых большевиков, расстреляли всю ленинскую гвардию. А в 37-м году Сталин расстрелял Ежова и половину сотрудников ЦКК. От этого у товарища Суслова началась первая атака сахарной болезни, резко повысилось количество сахара в крови и произошло поражение сосудов головного мозга. Но это же и спасло ему жизнь — Сталин не расстрелял его и не отправил в Сибирь. — Главврач перелистнул дело до следующей закладки. — Когда Суслов поступил в больницу в следующий раз, как ты считаешь? Оказывается, в 53-м году, март месяц. У соратника Сталина, члена Президиума ЦК КПСС Суслова — снова резкое повышение сахара в крови, удар по сосудистой системе, поражение сосудов головного мозга. Почему? Потому что, как ты помнишь, в марте умер Сталин, а потом его соратники кокнули Берию. И у Суслова — атака диабета, попросту говоря — страха за жизнь. Ну а такие вещи не проходят бесследно: увеличение содержания сахара в крови и поражение сосудов головного мозга меняют психику человека. Диабетическая личность не может пить, не может есть то, что хочет, половые удовольствия крайне ограниченны. В результате его психика ущемляется, он инвалид. Во всем мире таких людей не назначают на ответственные посты — диабетическая личность становится агрессивной, она мстит окружающим за свои недуги. Суслов же, скрывая свою импотенцию и болезнь, создал легенду, что он эдакий партийный аскет, марксистский святоша. Но болезнь и неудовлетворенность требовали компенсации. Поэтому дома он избивает жену и сына и доводит обоих до алкоголизма, а на работе изводит подчиненных марксизмом…
Дальше я себя цитировать не буду, я просто показал, как из десяти сухих строк некролога возникла целая глава, в которой главный герой нащупывает первый исток очередного кремлевского заговора. И хотя после выхода книги все западные журналисты, которые брали у меня интервью, непременно спрашивали о моих тайных кремлевских осведомителях, никаких тайных каналов связи с Кремлем у меня, конечно, не было. Роман получил широкую известность, потому что в нем преемником Брежнева был предсказан Андропов — в то время, когда все западные советологи предсказывали Романова или Устинова. Но это уже относилось к их неумению читать те же советские газеты, которые читал я, когда писал «Красную площадь»…
После «Красной площади» я писал «Чужое лицо», и тут возникли трудности совсем иного рода, тут нужна была информация, которую ни в каких газетах не найдешь. Действие нескольких глав этого романа происходит на советской подводной лодке, а я ни на советской, ни на какой другой подлодке никогда не был. Как же я мог позволить себе писать то, чего я не знаю и не видел? Я не мог. Поэтому я потратил три недели на поиски советских военных моряков в Нью-Йорке и — представьте себе! — через «Дом Свободы» нашел двух советских подводников, сбежавших на Запад. Конечно, я пригласил их к себе в гости. Когда они приехали, в моей квартире стоял ящик водки, а на столе была обильная закуска. Дальнейшее, я думаю, ясно: через три дня, когда ящик с водкой опустел, я знал о быте советских подводников столько же, сколько мои гости. Включая даже такую «мелочь», как главное развлечение подводников во время многомесячного похода — тараканьи бега. Позже, когда книга была написана, мой немецкий издатель отправил ее на отзыв натовскому эксперту по советскому военно-морскому флоту и с изумлением сообщил мне, что даже этот эксперт не нашел в книге никаких технических ошибок…
Не менее интересны, я думаю, были поиски информации при работе над романами «Завтра в России» и «Кремлевская жена». Я сел писать «Завтра в России» в конце 1986 года, когда М.С. Горбачев только-только начал свою перестройку. Я выписал с радиостанции «Свобода» дайджест советской прессы, обложился советскими газетами и стал раскладывать пасьянс из тех социальных и политических сил, которые были за и против перестройки в СССР. Но никакая перестройка у меня не шла без реабилитации Бухарина и Троцкого. И где-то в десятой, кажется, главе я на эту реабилитацию решился, сам изумляясь фантастичности этого шага и отнеся эту реабилитацию куда-то на третий или даже четвертый год перестройки. Но каково же было мое изумление, когда я получил газеты с сообщением, что Горбачев уже сейчас, в 1987-м, реабилитирует и Бухарина, и Троцкого!
Действительность двигалась согласно сюжетному ходу моего романа, но опережала его во времени, и мне пришлось ускорить действие своего романа — в точном соответствии с лозунгом Горбачева об ускорении.
Впрочем, одних — как бы это сказать? — социально-политических выкладок и расчетов мало для романа, нужно было понять характер самого Михаила Сергеевича, понять, что же им движет. А сделать это, живя в Торонто, было невозможно — гигантские речи Горбачева, с которыми он выступал на заре перестройки и которые публиковались в «Правде», были, как и его книга о «новом мышлении», полны и даже переполнены шелухой партийной риторики, как речи Хрущева, Брежнева и Фиделя Кастро. Не знаю, возможно, таким образом М.С. пудрил мозги и вешал марксистско-ленинскую лапшу на уши своим коллегам по Политбюро, скрывая от них свой план реформировать совковую систему, но, так или иначе, найти живое слово в его речах было просто невозможно — сколько я их ни изучал. И тогда я выписал со «Свободы» стенограммы его речей, которые радиостанция «Свобода» записывала чуть ли не из космоса, во всяком случае — прямо с микрофонов, перед которыми Горбачев выступал в Красноярске, Иркутске и в других городах во время своих вояжей по стране. Это были речи без правки правдинских и тассовских редакторов, в них были зафиксированы и простые оговорки, и даже кашель Горбачева. И вот по этим стенограммам я смог из гигантского количества банальной коммунистической риторики вылущить то, что искал, — вкрапления живой речи, приоткрывающие подлинный характер Михаила Сергеевича. Там это было очень явственно и наглядно: десять минут абсолютно пустого коммунистического пустомельства и вдруг — минута живой, от себя речи. Или — в ответ на какой-то вопрос простых слушателей — Михаил Сергеевич говорит без начетничества, здраво и живо.
Так, с помощью этого лингвистического анализа, я смог наконец представить себе своего главного героя…
В романе «Завтра в России», который был опубликован в Нью-Йорке в «Новом русском слове» в 1988 году, мне удалось предсказать ГКЧП за три года до путча и с точностью почти до одного дня — у меня он начинается 20 августа, а в жизни начался 19-го. Но и эта неточность имеет объяснение: я просто поленился в 1986 году вычислить, что будет 20 августа 1991 года — суббота или воскресенье, и провел 20 августа мощную демократическую демонстрацию, а затем… Цитирую по книге:
20 августа… Партия продемонстрировала народу, что ее связь с армией, КГБ и милицией осталась неразрывной. Объединенные силы КГБ, армии и милиции разогнали прогорячевских демонстрантов с помощью танков, водометов и слезоточивых газов и в ночь на 21 августа произвели массовые аресты…
Местонахождение и физическое состояние самого Михаила Горячева неизвестны. Сегодня в «Правде» опубликовано правительственное сообщение, обвиняющее Запад в инспирировании беспорядков. Заявление подписано не Горячевым, а анонимным Политбюро. Многие эксперты считают, что эра горячевского правления закончилась и за Кремлевской стеной идет ожесточенная борьба за власть.
По всеобщему мнению, в ближайшее время будут официально закрыты все частные и кооперативные предприятия… и партия восстановит свой полный контроль над обществом…
Я думаю, Виталий Коротич до сих пор жалеет, что, целый год продержав у себя рукопись этого романа, так и не рискнул опубликовать его в «Огоньке». Позже оказалось, что в романе были указаны не только все составные силы, на которые опирались руководители ГКЧП, но и то, что Горбачев будет изолирован и упрятан на дачу. Правда, в романе эта дача была в Сибири, а не в Форосе…
Что еще вспомнить? Почти анекдотическую ситуацию с романом «Кремлевская жена». Я не претендую на лавры Ларисы Васильевой, автора книги «Кремлевские жены», я просто восстанавливаю хронологию публикации романов о «женах». Обязан сразу сказать, что первенство принадлежит американскому роману «Голливудские жены», который вышел году эдак в 1984-м. Потом, наверное, в 1986-м, был роман «Вашингтонские жены», тоже американский. И вот тогда мне пришла в голову идея книги «Кремлевские жены» — чисто по аналогии. Но я в то время жил в Бостоне, никаких архивных документов по Крупской, Аллилуевой и другим кремлевским женам добыть, конечно, не моги, поносившись с этой идеей, переплавил ее из замысла документального романа в роман художественный. И тут мне снова помогли газеты. В Америке в это время был довольно шумный скандал по поводу того, что Нэнси Рейган, оказывается, составляет рабочее расписание своего мужа — президента страны строго в соответствии с указаниями его личного астролога. Я вспомнил, что на Новый год все западные газеты публикуют предсказания астрологов относительно будущего каждого известного лица, — Горбачеву, помню, сразу несколько астрологов предрекали роман со шведской стюардессой.
Так из мелкого эпигонства — я имею в виду название книги «Голливудские жены», — а также из скандала относительно влияния астролога на работу президента США и новогодних газетных пророчеств родился замысел романа «Кремлевская жена», который был написан и издан в 1989 году. Я знаю, что Раису Максимовну, царство ей небесное, первые главы этого романа возмутили настолько, что она приказала закрыть журнал «Журналист», который начал печатать этот роман в июле 1991 года. Однако тут случился ГКЧП, Горбачевы оказались сначала в Форосе, а затем без власти, и журнал «Журналист», таким образом, уцелел. Но я хочу рассказать о другом. В романе суть фабулы заключается в том, что Лариса Максимовна Горячева получает предупреждение американской ясновидящей о предстоящем покушении на президента Горячева. И пытается это покушение предотвратить.
Так вот, пару лет спустя после публикации этого романа меня разыскал мой вгиковский приятель режиссер Леонид Головня, известный по фильмам «По тонкому льду», «Матерь человеческая» и другим. Леня решил экранизировать «Кремлевскую жену» и пригласил меня в Москву. Я прилетел, и в тот же день Леня повез меня в отель «Рэдиссон-Славянская» знакомить с консультантами нашего будущего фильма, сказав по дороге со значением: «Это ребята из "девятки"».
Будучи по происхождению «совком», я понял, что речь идет о Девятом управлении КГБ, которое в то время занималось охраной первых лиц государства.
Консультанты оказались молодыми плечистыми мужчинами, но и к этому я был готов, меня изумило другое, меня изумил их вопрос. Они сказали:
— Эдуард, как вы узнали об этой истории? Ведь о ней знают всего несколько человек, и все мы дали подписку о неразглашении.
Я удивился:
— О какой истории? О чем вы говорите?
— Ну как же! — сказали они. — Три года назад мы работали в «девятке», в команде, которая готовила визиты Горбачева за рубеж. Знаете, когда президент страны летит за границу, то дней за десять до него туда вылетает целая команда, которая этот визит готовит. Мы проверяем все, вплоть до канализационных люков на аэродроме, куда должен сесть самолет нашего президента. И в тот раз по его маршруту часть нашей команды полетела в Стокгольм, а часть — в Осло. Там мы все подготовили, проверили, отработали его расписание до минуты — когда он встречается с правительством, когда с прессой, когда с бизнесменами и общественностью. И вдруг — буквально накануне прилета Горбачева — ночью нас вызывает наш генерал и говорит: «Все завтрашнее расписание Горбачева отменяется, все встречи, кроме встречи с правительством». Как? Почему? Он говорит: «Наше руководство в Комитете получило шифровку из Вашингтона, из ЦРУ о том, что, согласно предсказанию их астролога, завтра на Горбачева будет совершено покушение». И мы, конечно, отменили все встречи Горбачева, мы ходили с ним рядом просто живым щитом, а потом все дали подписку о неразглашении этого инцидента. А вы? Как вы узнали об этом случае?
Убеждать их в том, что я выдумал весь сюжет романа, было бесполезно, они тоже решили, что у меня есть рука в КГБ…
Конечно, при желании за всеми этими эпизодами совпадения художественного вымысла и реальной жизни можно углядеть какую-то мистику. Но я никакой мистики тут не вижу, я думаю, что все очень просто: и жизнь, и писатель кроят свою продукцию из одного и того же исторического и социального материала, только у жизни этого материала больше, и потому в жизни многое более драматично. Но с другой стороны, менее занимательно.
Ну и, чтобы закончить про «Завтра в России» и «Кремлевскую жену», расскажу еще один эпизод. Пару лет назад в Москву прилетал Генри Киссинджер. М.С. Горбачев возил его по городу и завез на какую-то тусовку, где был и я. Так мы познакомились, я подарил Михаилу Сергеевичу свой только что вышедший «Роман о любви и терроре», а он, положив мне руку на плечо, сказал:
— Книжку я, конечно, возьму. Но все равно лучше, чем обо мне, ты ничего не написал…
Почему я так подробно говорю о рождении замысла и сборе информации ПЕРЕД написанием романа или сценария?
Потому что, на мой взгляд, автор должен знать о предмете своего рассказа в десять раз больше, чем читатель. А еще лучше, если автор знает о предмете своего рассказа абсолютно все! Вот тогда он может и имеет право писать книгу. И если у него есть литературные способности, это может быть очень интересная книга.
Хорошо, скажете вы, вот у меня есть некое послание человечеству, и я полностью изучил некий материал. Но как организовать его в роман или сценарий, как придумать интригу, сюжет, фабулу, характеры главных героев?
Если честно, то я и сам не знаю — точнее, не могу тут дать никаких технических рекомендаций. Если обратиться к моему опыту, то я лично целиком полагаюсь на товарища Гегеля, который сказал, что содержание оформлено, а форма содержательна. То есть содержание каким-то образом само находит свою форму — во всяком случае, так это происходит в моей работе. И чтобы это не выглядело кокетством, расскажу о своей работе над романом «Красный газ».
Это был мой четвертый роман, и я трусил ужасно. Потому что когда пишешь первый или второй роман и тебя еще никто не знает, то писать легко — никакой ответственности, пиши как хочешь. Но после международного успеха первых трех романов наступает мандраж уронить марку. К тому же в трех первых романах я выложил почти весь запас своих знаний по кремленологии и прочим атрибутам советской жизни и, самое главное, выпустил пар своей ненависти к коммунистическому режиму. Правда, в моем журналистском багаже оставался материал, который я еще не трогал, — Заполярье, сибирская нефть. А я считал себя докой в этой области — ведь я раз двадцать бывал в Заполярье, написал серию очерков и статей об открытии сибирской нефти, вытащил из забвения и изгойства истинного первооткрывателя тюменской нефти Фармана Курбановича Салманова, торчал на вахтах с бурильщиками в сорокаградусный мороз, кормил комаров с геологами, пил спирт с полярными летчиками и оленью кровь с ненцами…
Короче, я знал, что по части фактуры этот роман у меня в кармане.
Но завязки, фабулы, интриги и персонажей не было.
И я отправился в библиотеку — сначала Нью-Йоркскую публичную, а затем в библиотеку Колумбийского университета. Должен попутно заметить, что эта библиотека меня потрясла. Девять этажей двух гигантских книгохранилищ совершенно открыты для студентов — вы можете просто поселиться в этих хранилищах, брать с полок книги, работать с ними прямо там же, в хранилище, ставить обратно на полку и брать новую книгу. А можете на тележке вывезти в читальный зал хоть сотню книг и читать их с утра до ночи или ксерокопировать…
И вот ровно три месяца я ежедневно, как на службе, отсиживал в этой библиотеке по десять — двенадцать часов. Я прочел не просто все, а абсолютно все, что было опубликовано за последние двести лет по-русски и по-английски о жизни эскимосов. Все книги, отчеты географических экспедиций Мильтона, Миллера и Георги, журнальные и газетные публикации. Я не пропускал ничего, буквально утюжа полки с литературой по эскимосам — как советским, так и американским. И все интересное, что мне попадалось, все этнографические и прочие подробности жизни и быта эскимосов я старательно переписывал в свои блокноты. Можно сказать, что я просто заливал свои баки этим материалом, ожидая, когда — то ли от переполнения, то ли от какой-нибудь искры — весь этот материал вспыхнет во мне единым замыслом.
И что вы думаете? В конце третьего месяца, когда жена решила, что я завел роман с какой-то студенткой Колумбийского университета (а там и правда было в кого влюбиться!..), так вот, в конце третьего месяца моего заточения в библиотеке Колумбийского университета я наткнулся на маленькую ветхую книжонку «Ненецкие сказки и былины» издания 1933 года. И в этой книжке прочел былину о семи ненецких братьях-богатырях и их семи сестрах. Однажды, вернувшись с охоты, братья обнаружили, что враги разрушили их чумы, угнали их оленей, а над сестрами надругались. Братья вскочили на ездовых оленей, догнали врагов и… Цитирую: «Сколько врагов было, всех перебили. У живых уши и хотэ отрезали и заставили их эти хотэ съесть. Так наши отцы за свою кровь и позор мстили, так сыновья и делают!»
Когда я прочел эти строки, я пришел домой и сказал:
— Все, у меня есть фабула романа, завтра я сажусь его писать.
И действительно, эти три строки о жестокой и оригинальной ненецкой мести стали пружиной всего романа, они как бы «навернули» на себя весь остальной экзотический материал. Книга вышла сразу не то на четырнадцати, не то на шестнадцати языках, иные американские критики в своих восторгах по поводу этой экзотики заходили так далеко, что приписывали книге «смак прозы Хемингуэя»…
Теперь несколько слов о бытовых вопросах нашего ремесла.
Конечно, в истории полно примеров самых экстравагантных манер писательской работы. Кто-то может писать только стоя, кто-то — лежа, еще кто-то — лишь под кайфом, четвертый—ночью.
Я рассказываю здесь о себе.
Я позволяю себе работать только днем, с утра, после восьмичасового сна, зарядки, душа и фруктового салата. То есть я должен быть чист, выбрит, бодр и заряжен энергией и глюкозой, как боксер перед выходом на ринг. При этом я всегда вспоминаю своего друга — бостонского экстрасенса Александра Тетельбойма, который в 1989 году вытащил меня с того света. Как-то мы с ним разговорились о его диете и образе жизни, он сказал:
— Знаете, я лечу людей своей энергией. Поэтому я должен быть абсолютно здоровым человеком, и моя энергия, которую я передаю людям, должна быть абсолютно чистая. Я обязан соблюдать здоровую диету, не пить, не курить, заниматься спортом…
Так вот, я считаю, что текст любого автора заряжен его энергетикой. Ведь даже самим порядком слов и музыкой каждого слова я могу регулировать дыхание читателя.
Ну а если признать, что наши тексты несут читателю нашу энергетику, то мы, авторы, просто обязаны быть здоровы, мы не имеем права садиться за работу подшофе или в раздраженном состоянии…
При этом крайне желательно еще и обогатить эту энергетику озоном, солнцем, то есть работать не в городе, насыщенном нервной и чаще всего негативной энергетикой постоянного людского стресса, а за городом, на море или в лесу. Я, например, родился в городе и вообще считаю себя горожанином. Но работа в лесу — самая плодотворная, это я проверял многократно. Порой, когда эпизод не шел, я даже становился под лесной дуб и на манер древних витязей просил у него энергию, подзарядку. И — можете представить — получал!..
Сегодня в русскую литературу проникает западная манера употреблять в тексте матерные выражения. Я и сам этим пользуюсь иногда в диалогах, когда вынужден передать характер речи российских чиновников. Воспитанный в духе реализма, я и стремлюсь к оптимальному реализму, и я не знаю в России чиновников, которые не употребляют мат в своих разговорах. Хотя в моей авторской ремарке я всегда пытаюсь компенсировать эту грязь чистотой и образностью слога. Потому что, на мой взгляд (и по мнению многих экстрасенсов), мат, матерные ругательства заряжены негативной, грязной энергетикой. Именно потому многие читатели порой говорят: «Это отталкивающая книга!» Их отталкивает грязная энергетика самого текста…
Еще одна рекомендация — работать без спешки. Я понимаю, что начинающим писателям нужно зарабатывать на жизнь, что они спешат сдать рукопись… Нет! Работать нужно так, словно ты уже миллионер и можешь себе позволить над каждой главой и над каждой страницей сидеть столько, сколько нужно, чтобы затем, перечтя свой текст, ты мог сказать себе: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» То есть вещь должна писать себя сама, и нельзя ее подхлестывать, торопить — даже если ты живешь, как я в 1974-м, на рубль в день. И вещью этой нужно заниматься полностью, роман, мне кажется, нельзя написать урывками, между делом. Даже гениальный Ф.М., решив писать «Бедные люди», в 26 лет уволился с работы, снял комнату и полтора года занимался только этой работой…
На этом я пока закончу свои назидания или откровения — это уж как кому покажется. В заключение напомню только об одном. Как сказано в Святом Писании, в начале было Слово. Следовательно, и Он, Всевышний, в каком-то смысле был литератором. И то, что земля, небо и все остальное были созданы по слову Его, свидетельствует о силе слова, его — практически — божественном и мистическом могуществе. Словом можно творить жизнь, землю, небо, звезды.
Но словом можно и убивать.
Я призываю вас не делать этого — ни словом, ни кинокадром, ни помыслом.
