***
… три, два, один, эфир! — кричат откуда–то сзади.
В лицо вспыхивает яркий фонарь, целый прожектор. Но мне, к счастью, все равно, потому что я в темных очках. Не самого модного фасона, то есть, не как у Джеймса Бонда в последней серии, ну, там где у него была негритянка. Но и не самого отстойного, как у Бонда, когда его еще играл старик Коннери. Скажем, на моем лице – золотая середина. Такие очки, к тому же, прикрывают не только глаза, но и часть лица. Напротив меня покашливают, и я обращаю, наконец, внимание на своего собеседника.
Чего вы хотите? — спрашивает он.
Это неправильный вопрос, — отвечаю я.
Позвольте мне самому решать, какие вопросы я стану задавать, — сухо говорит он.
Разумеется, — вежливо говорю я.
Я ведь не сказал, что не позволю вам задавать какие–либо вопросы, — добавляю я.
Я просто довожу до вашего сведения, что они неправильные, — довожу я до его сведения, что его вопросы неправильные.
У вас странная манера разговаривать, — берет он себя левой рукой за подбородок.
У вас странная манера брать себя во время разговора за подбородок, — говорю я.
И все же, — смеется он, — у вас странная манера разговаривать…
Я вычитал ее в современных романах, — улыбаюсь я.
Будто гвозди вколачиваю, — ухмыляюсь я.
Будто, — вколачиваю я первый.
Гвозди, — вколачиваю второй.
Вколачиваю, — вколачиваю я третий.
Что–то мне это напоминает, — говорит он, все еще держа себя за подбородок.
Вся американская классика, начиная с 20 века, — говорю я.
Ну, а до 20 века у вас ее, классики, и не было, — добавляю я.
Для террориста вы чрезвычайно начитанный человек, — говорит он.
Это неправильное утверждение, — мягко говорю я.
И все же, — спрашивает он.
Чего же вы хотите? — добавляет он, хотя этот вопрос и так понятен.
Более того. Я склонен полагать, что это вообще единственное, что интересует моего собеседника в жилетке. Да и не только его. Весь мир. Ну, что же. Очень скоро мы дадим понять, чего именно хотим. Пока же я улыбаюсь, чувствуя, как губы слегка подрагивают — все–таки публичные выступления это не мое, — и киваю.
Так чего вы хотите? — принимает он кивок за разрешение задавать вопросы дальше.
Это неправильный вопрос, — деликатно напоминаю я.
Ларри Кинг, — кажется, именно так зовут этого американца, манеру интервьюировать которого содрал наш Листьев, — вздыхает и берется за подбородок левой рукой. Вспомнил. Это его фирменный жест. Все, завидев человека, взявшегося за подбородок левой рукой, думают — «он сделал это как Ларри Кинг». Сам Ларри, по–моему, стал заложником случайности. Как–то раз взялся за подбородок, запомнился таким миллионам людей, вот и вынужден постоянно совершать жест, однажды принесший ему удачу. Это роднит работу в СМИ с предсказанием дождя, не так ли, хочу спросить его я. Но ведь мы вовсе не для того здесь, чтобы обсуждать погоду, хоть это очень и по–английски. Или откуда он, этот Кинг? С иностранцами одна морока. Честно говоря, я бы предпочел Листьева, потому что не совсем уверен в своем английском. Конечно, как и всякий официант в Риме, я кое в чем поднаторел, но итальянцы, как и французы, отчаянные националисты. Не любят английского. Так что в Риме мне больше приходилось общаться на итальянском, а английский учить ночами… Наверное, мне бы больше подошла Опра Уинфри, или как там звали ту негритянку, которая спала с «Братом–2». С женщинами всегда легче иметь дело, это еще Иисус знал. Недаром, говорят, всю его шайку–лейку привечали в основном, вдовы и жены. К тому же, в своем мужском обаянии — в отличие от хромающего английского — я уверен. Лицо мое окаймляет аккуратная бородка. Кожа, благодаря какой–то удивительной мази то ли для загара, то ли скрывать поры, — матово. Мазь принесла мне Нина, и я бросаю в ее сторону благодарный взгляд. Где там она? В углу, присматривает за латиноамериканцами, справляющими нужду. Надо напомнить ей, чтобы не вступала в разговоры с Чавесом, этот сумасшедший вас на что угодно уболтает.
Нина, прием, — говорю я в рацию.
Прием, глава, — говорит она.
Нина, я хотел напомнить тебе, — напоминаю я.
Не вступай в разговоры с Чавесом, — прошу я.
Этот сумасшедший тебя на что угодно уболтает.
Чавес, это который в берете? — спрашивает Нина сквозь потрескивания.
Я киваю. Мы видим друг друга, но зал слишком велик, и нам бы пришлось кричать друг другу, чтобы общаться. Это несолидно. Ларри с интересом слушает нашу беседу, хотя ни черта не понимает. Говорим–то мы не по–английски, но и не по–молдавски, чтобы до поры до времени наше истинное происхождение оставалось тайной. Поэтому мы говорим по–русски.
Vodka na zdorovie matrioshka malo malo po morda bit, — говорит довольный собой Ларри.
Вы из России, — полу–спрашивает–полу–утверждает он.
Мимо, — говорю я.
Мы говорим по–русски, чтобы до поры до времени наше истинное происхождение оставалось тайной, и люди, нас поддерживающие, не стали жертвами подлых действий мировых правительств, — говорю я.
Каких это? — спрашивает он.
Я на минуту прикрываю глаза. Над Молдавией встает большой огненный гриб. Нет, только не это. Позже — да. Спустя сутки, когда там не будет уже ни одного человека, пожалуйста. Или, как он там сказал. Na zdorovie. Мы не для того ведем народ свой к цели, чтобы пожертвовать им в каком–то касании этой цели…
Я широко улыбаюсь. Мои зубы жемчужно блестят.
Жемчуг, поднятый со дна Средиземного моря ныряльщиками. Раньше ныряли бедные греки, но после вступления Греции в ЕС даже нищие в Греции смогли получать пособие по безработице, на которое могли нанимать по 5 ныряльщиков из стран, в ЕС не входящих. Например, из Молдавии. Каждый второй такой ныряльщик это гастарбайтер из Молдавии, и они совершают по 30–40 погружений в день. Очень быстро. В результате, у бедняг закипает кровь, в буквальном смысле, и взрываются пенные пузырьки крови в мозгах. Все эти парни спустя год–два после работы становятся инвалидами. Все, что им светит — место сборщика апельсинов в Греции же. И там они корчатся под чересчур жарким солнцем ровно до тех пор, пока укус ядовитой змеи — греческие апельсиновые плантации изобилуют змеями — не поставит точку в персональном деле нелегала из Молдавии. Я думаю обо всем этом, проверяя языком гладкость зубов. Мои глаза прикрыты очками, но я мог бы снять их. Мои глаза сухи. Я совершенно не растроган судьбой своих соотечественников. Все эти беды… Четыре миллиона молдаван двадцать лет жили в скотских условиях и были рабами всего мира…. Это было испытание по договору с Богом. Мы с честью выдержали испытание. Теперь настала пора Бога расплачиваться.
Я улыбаюсь еще шире. Я — перл.
Боюсь, Кинг так не думает. Свербит меня взглядом, несносный американец, да подбородок свой трет. К сожалению, на наше требование прислать звезду мировой журналистики, мы получили только его. Сказали, мол, Опра приболела. Это вы о месячных, что ли, спросил их я. И в наказание велел поставить американскую делегацию в угол, тот самый, куда справила нужду латиноамериканская делегация. От этого Чавес весь расцвел. Болтает что–то без умолку, да все пытается пожать Нине руку. Мол, товарищ, товарищ. Зря он это, думаю я, глядя, как после потрескивания короткого ствола в руках Нины Уго Чавес падает на пол, и очень смешно дрыгает ногами. Теперь настала пора американцев улыбаться, хоть они и стоят в углу на коленях, прямо на нечистотах. Вопрос туалетов мы не предусмотрели, да. Но мы и не собираемся находиться здесь больше суток. К тому же, это подавляет захваченных. А нам нужно их подавить. Так что я прошу Нину пристрелить кого–то и из американской делегации, чтоб не слишком уж радовались. Американец падает рядом с затихшим Чавесом, и в зале воцаряется тишина. До тех пор они думали, что все обойдется без крови…
Нина ловит мой взгляд и показывает полусжатый кулак. Эвакуация началась. Что же, это займет около пяти часов.
В здании, кстати, очень жарко, чувствую я. Не только из–за прожектора телевизионщиков, но и из–за плохой вентиляции. Это мы отключили системы, чтобы спецслужбы не запустили по трубам какой–нибудь парализующий газ. Мне бы не хотелось умереть, как поганому террористу на Дубровке. В конце концов, я вовсе не террорист.
Воин света, вот кто я.
Ребятам в углу придется несладко, — говорит Ларри.
На то они и суровые протестантские ребята, — говорю я.
Индейка, «Мейфлауэр», жевательная резинка, Нью–Йорк, мушкеты, Великие озера, — теперь моя очередь перечислять штампы.
Na zdoroviе, — издевательски добавляю я.
Суровые протестантские парни в углу стоят на коленях, только Обаму мы, из уважения к Нобелевской премии, оставили стоять. Один из этих парней — тот самый Кинг, — трет подбородок, и ему жемчужно улыбаюсь я. И на все это смотрят 820 миллионов человек.
Мы в прямом эфире.
Правильнее сказать, конечно, что Кинг — в студии, просто студия сегодня для него — наш зал. Место, как они говорят, в котором происходит террористический акт.
Хорошо, — уступает мне Кинг.
Посоветуйте тогда вопрос, с которого я мог бы начать свою с вами беседу, — просит он.
Ладно, — веселюсь я над его предсказуемыми попытками поставить меня в тупик.
Хотите вопрос? — спрашиваю я.
Да, — твердо говорит он.
Чего хотите ВЫ? — спрашиваю я.
Узнать истину, — пафосно отвечает он и слегка нервничает, потому что проигрывает.
Я мог бы спросить вас, что есть истина, — говорю я.
Но мне не хочется ставить вас в тупик, — не ставлю его в тупик я.
Ему ужасно хочется послать меня к черту, я вижу. Эти парни в телевизорах, они обожают ставить вас в тупик, и ненавидят, когда их ставите в тупик вы. Он не понимает, почему я не даю ему и слова сказать. В то же время именно мы настояли на том, чтобы здесь было телевидение. Ларри, как и спецслужбы — они так же предсказуемы, как женщина во время месячных, которая, как вы знаете, будет вести себя плохо — ждали, что все пройдет по обычному сценарию. Телевидение, требования, короткое интервью, состоящее из вопросов, полученных интервьюером от тех самых спецслужб…
Вместо этого я тяну время.
Ладно, — говорит он, глазами послав меня к черту.
Как вас зовут? — спрашивает он.
Это правильный вопрос, — говорю я.
Отлично, — с сарказмом говорит он.
Ну и? — произносит он после короткой паузы, во время которой я любуюсь отражением своей улыбки в линзе камеры.
То, что вопрос правильный, — говорю я , — вовсе не значит, что я на него отвечу.
Тогда в чем смысл нашей встречи? — спрашивает он.
Если вы не собираетесь отвечать на вопросы, — говорит он, собираясь встать.
Терпение, — говорю я.
Оно на пределе, — решает побыть жестким он.
Мы с вами сидим на виду у почти миллиарда человек, — говорит он.
Миллиарда, затаившего дыхание из–за судьбы их лидеров, людей, выбранных представлять их интересы, — добавляет он.
Наша трансляция собрала больше народу, чем высадка на Луну! — восклицает он не без гордости.
Кстати, — перебиваю его я, — давно хотел спросить….
А правда, что никакой высадки на Луну не было? — спрашиваю я.
Что вы, американцы, все сфальсифицировали на этом своем чертовом телевидении, — говорю я.
Говорят, — заговорщицки подмигнув, добавляю я, — будто бы и флаг у вас там колыхался, хотя на Луне никакого воздуха нет…
Он с минуту мерит меня взглядом.
Ни черта не происходит, вот что я хочу сказать, — говорит он.
Вам нужны события? — спрашиваю я.
Оборачиваюсь, и взмахиваю рукой. В зале гремят выстрелы. Нам с Кингом под ноги бросают двух мертвых мужчин. Ларри бледнеет.
Что?… — говорит он.
Кто это? — перебиваю его я.
Кто–то из делегатов, — говорит один из моих помощников в масках, и я по голосу узнаю лейтенанта.
Польша и Румыния, — говорит он, присматриваясь к забрызганным кровью бейджикам расстрелянных.
Опять Восточной Европе не повезло, — говорю я.
Они больше всех ныли и действовали нам на нервы, — говорит помощник.
Да все в порядке, — говорю я.
Что за… — говорит Кинг.
Это из–за вас их, между прочим, убили, — говорю я печально.
Дамы и господа, — говорит он, справляясь с собой.
Вы смотрите шоу «С Ларри», — говорит он, справившись с собой, наконец.
Только что мы видели, — говорит он, — как убили президентов Румынии и Польши, прямо на наших глаза….
Польша и Румыния понесли безвозвратные потери, — говорит он растерянно.
Насчет поляков я бы не был так уверен, — говорю я, — у них же там страной руководят близнецы…
Акт варварского насилия, — говорит Кинг, поджав губы, — произошел в зале выездного заседания стран членов–ООН в Риме, где три часа назад террористы захватили более ста президентов, глав государств мира.
И с лидером этих самых террористов мы сейчас и беседуем, — говорит он.
Если, конечно, это можно назвать беседой, — говорит он, стараясь не смотреть на трупы.
Кофе хотите? — спрашиваю я.
… пока несут кофе, Ларри спрашивает меня:
Как же мне к вам обращаться?
Зовите меня Се, — говорю я.
Как «Че»? — спрашивает он.
Так вы из леваков и марксистов, — говорит он с пониманием.
Ни в коем случае, — вежливо отвечаю я, поставив слишком горячий стаканчик на тело остывающего румына, ну, или поляка.
Да бросьте вы, — говорю я, заметив осуждающий взгляд Кинг.
У них, в Восточной Европе, — информирую я американского ведущего, — все равно уровень жизни ужасно низкий и продолжительность жизни небольшая.
Мужчины там живут в среднем 57 лет, а женщины 60, — говорю я.
Это на 20 лет меньше, чем в странах «золотого миллиарда», — сравниваю я.
Так что они, по статистике, все равно скоро бы сыграли в ящик, — утешаю я Кинга, показывая на трупы.
Вам–то откуда знать? — спрашивает он.
Я из Восточной Европы, — говорю я.
Ларри Кинг быстро переглядывается с оператором, который такой же оператор, как я Опра Уинфри. Интересно, от какой спецслужбы этот парень? В любом случае, я дал им зацепку.
У меня вид простака, попавшегося в хитрую ловушку. Я буквально вижу, как взорвался сейчас штаб, где сидят дюжины три дармоедов, которые думают, как бы им освободить этих самых президентов. Бумажки, отрывистые фразы, рации, телефоны… Господа, на нас летит огромный астероид, и мы обязаны спасти мир… Все как в фильмах. Интересно было бы посмотреть, думаю я. И переглядываюсь с Ниной, которая кивает и показывает мне кулак. Это значит, что люди выдвинулись на четверть. Эвакуация в разгаре. Я улыбаюсь.
Итак, вы из Восточной Европы и вас зовут Се, — подчеркнуто громко говорит мой интервьюер.
Правильнее было бы сказать, что я Се и я из Восточной Европы, — поправляю его я.
Человек ведь важнее места, — говорю я.
Человек и есть место — говорю я с нажимом.
Не так ли? — говорю я.
Вы обожаете спорить, — говорит он.
Это возвращает меня к высказанной мной мысли о том, что вы левак и марксист, — возвращается он к высказанной им мысли, что я левак и марксист.
Наш захват, — говорю я, не считая нужным обсуждать то, что уже отверг — не несет в себе никакого идеологического окраса.
Идеологический окрас, — повторяю я.
Кажется так у вас, среди телевизионных аналитиков, принято выражаться? — спрашиваю я.
Так или иначе, — говорю я, — а никакой идеологии за захватом не стоит.
Чего же вы хотите? — спрашивает он.
Пейте кофе, — говорю я.
Он остывает, — замечаю я.
Снимаю стаканчик с поляка и даю своему интервьюеру кофе. Замечаю на лбу трупа мокрое кофейное пятно.
Почему Се? — спрашивает интервьюер.
Это сокращенная форма имени, — говорю я с видом дурачка, вновь попавшегося в ловко подстроенную ловушку, которые так любят сооружать на словах парни из телевизора.
Серафим, — представляюсь я своим полным именем.
Ларри и «оператор» снова переглядываются. Должно быть, весь штат ЦРУ, МИ–6 и ФСБ сейчас рыщет в картотеках в поисках Серафима из Восточной Европы, думаю я.
Религиозный фанатик? — предполагает Ларри.
Это еще почему? — удивляюсь я.
Серафим, ангел… — говорит он.
Нет, — говорю я, и представляюсь — я и правда Серафим.
Но ваши предположения относительно некоторого религиозного момента в осуществленном нами захвате и последующих действиях, свидетелем которых вы станете, не лишены остроумия и отчасти верны, — официально говорю я.
Так что считайте себя проницательным, — делаю я ему комплимент.
Несколько минут он переваривает то, что я сказал. Потом поднимает на меня глаза, полные понимания.
Значит, религия, — говорит он.
Ну, и что у нас на повестке дня? — спрашивает он и я вижу, что он привык к трупам под ногами и слегка успокоился.
Апокалипсис, второе пришествие, власть мормонов? — спрашивает он.
Или может, падение Вавилона?
Ни то и ни другое, — говорю я.
И не третье, — добавляю я под его испытующим, явно на камеру, взглядом.
На повестке дня у нас всего один вопрос, — просвещаю я его и еще 1 миллиард 200 миллионов человек, которые следят за трансляцией.
А что, очень удобно. В самом низу экрана бежит строка, красная цифра показывает, сколько телезрителей к трансляции присоединились, синяя — общее число зрителей. И они обе постоянно растут. Это в интересах дела, поэтому я доволен. Дела, не более того. Дешевая слава, как таковая, меня давно уже не привлекает. Особенно с учетом того, что меньше чем через сутки я стану объектом охоты всех спецслужб мира. И то, что полтора миллиарда человек будут знать меня в лицо, жизнь мне вовсе не упростит. Напротив, думаю я. Это если мне очень повезет. И если я доживу до завтрашнего дня, холодно думаю я. Потом перестаю думать и продолжаю разговаривать:
На повестке дня, — повторяю я, — у нас всего один вопрос.
Исход, — называю я, наконец, единственный вопрос на повестке этого чудесного дня.
В каком смысле? — спрашивает Ларри, который еще ни черта не понимает.
Что случилось? — слабым голосом спрашивает нас мужчина, лежавший у нас под ногами, и пытается встать.
Я присматриваюсь к бейджику, и вижу, что помощники ошиблись. Да и характерная физиономия должна была мне напомнить об ее владельце. Это не поляк.
Ще не вмерла Украина, — говорю я.
О черт, — говорит Кинг.
Что про… — пытается понять президент Украины.
Не расстраивайтесь, — говорю я интервьюеру.
У них там, на Украине, продолжительность жизни еще ниже, чем в целом по Восточной Европе, — информирую Ларри я.
Отволоките куда–нибудь, — прошу я охрану.
Стонущего Ющенко уволакивают. Я замечаю, как помощник показывает мне четыре пальца на правой руке. Стало быть, четверть населения эвакуировано.
Вы связаны с «Аль–Каидой»? — спрашивает меня Кинг.
Ларри… — говорю я.
Можно я буду тебя так называть? — спрашиваю я.
Ларри, все мы связаны с «Аль–Каидой», — говорю я.
Все 1 миллиард 800 миллионов зрителей твоей трансляции, включая меня с тобой…
И знаешь, как? — спрашиваю я его.
Все мы смотрим ваши сраные репортажи и читаем ваши сраные новости об этой вашей сраной «Аль–Каеде», — раскрываю я ему единственную связь между собой и «Аль–Каедой».
Значит, вы не исламские террористы, — говорит он.
Ларри, — говорю я.
Мы не исламские террористы, — говорю я.
А кто же вы? — спрашивает он.
А кто же мы, Ларри? — спрашиваю его я.
Это я и пытаюсь выяснить, — отвечает он.
Если ты считаешь, что наша беседа затянулась… — тяну нашу и так затянувшуюся беседу я.
… или тебе кажется, что в ходе ее произошло слишком мало событий, — продолжаю я.
… я без проблем велю сейчас вытащить кого–нибудь из президентов, и расстрелять на твоих глазах и в прямом эфире, как вы, телевизионщики, любите, — предлагаю я.
Взгляни в зал, — предлагаю я.
Взмокший от жары и напряжения оператор ведет камеру в зал.
Вся карта мира перед нами, — описываю я.
Давай расстреляем, к примеру, израильтянина, — предлагаю я.
Ну, и араба в придачу, чтобы была ничья, — добавляю я, и вижу по бегущей строке под экраном, что количество зрителей на Ближнем Востоке увеличилось.
Давай обойдемся без расстрелов, Се, — говорит мне Ларри.
Запросто, Ларри, — говорю я.
Еще кофе? — спрашиваю я.
С удовольствием, — говорит он.
Знаешь, Се, — говорит он, отхлебнув кофе с опаской.
Пока не знаю, Ларри, — говорю я радостно.
Ведь ты пока еще ничего не сказал, — улыбаюсь ему я.
Знаешь, Се, — принимает мои правила игры Ларри.
У меня сложилось впечатление, что ты тянешь время, — говорит он, прищурившись.
Ну, если предположить, что твоя версия верна, — предполагаю я правдивость его версии, — то…
Для чего я это делаю? — спрашиваю я.
Неправильный вопрос, — отвечает Ларри, и я начинаю понимать, почему он приобрел славу лучшего собеседника в мире.
А как же звучит правильный? — жажду узнать у него верный вопрос я.
Ну, предположим, — предполагает Ларри.
Предположим, правильный вопрос звучит так… — задумчиво говорит он.
Для КОГО ты тянешь время? — спрашивает он.
Я допиваю кофе и комкаю пластиковый стаканчик. Ларри улыбается. Президенты в зале сидят — и пытаются делать мужественный вид. Разговаривают даже. Американцы, которых вернули в зал, тихонько перемигиваются. Все это передают в прямой эфир три камеры, одна из которых расположена рядом со мной и Ларри. Все это смотрят 2 миллиарда человек. Да, мы определенно оставили позади Армстронга и высадку.
Ларри, — говорю я.
Ты проницательный и мудрый собеседник, — отдаю я должное проницательности и мудрости собеседника.
Это не ответ на вопрос, Се, — чувствует он себя все более уверенно.
Скажи нам, — просит он от имени двух миллиардов человек.
Ради кого вы все это затеяли, — обводит он рукой зал с захваченными президентами.
Ради кого ты тянешь время? — спрашивает он.
Я гляжу на экран. В углу, кроме строки, показывающей общее количество и прирост зрителей, появились и данные о количестве зрителей в странах. Цифры настолько велики и так ошеломляют, что никаких чувств у меня это не вызывает.
Если ты хочешь, чтобы телезрители видели не только твой шикарный профиль, но и замечательные глубокие глаза, повернись к камере лицом и сними очки, — говорит с улыбкой Кинг.
Я не отвечаю, потому что внимание мое сосредоточено на бегущей строке. Вот оно! Восточная Европа. 300 миллионов человек из Восточной Европы смотрят нашу трансляцию. А общее количество телезрителей в Восточной Европе — по данным Академии Телевидения «Галлап», — 304 миллиона. Для вас это ровным счетом ничего не значит. Для меня значит все. Ведь я родился, вырос и жил в стране, население которой ровным счетом составляет 4 миллиона человек. С детьми, стариками и женщинами.
Называется — Молдавия.
Вот что я мог бы сказать Ларри, который нетерпеливо сверлит взглядом меня, а подбородок — рукой. Ей Богу, я предпочел бы Опру или Листьева, если бы того не убили эти ужасные русские бандиты. Ну, что за народ! Лишь бы убивать.
Что же… В любом случае, приходится иметь дело с Ларри. Скажи я ему обо всем, что подумал сейчас, то непременно добавил бы, что Молдавия — как раз та страна, президент которой НЕ присутствует на этом саммите. Наверное, это единственный отсутствующий здесь президент. Объяснение этому есть. Для всего мира в Молдавии начался политический кризис, из–за которого в стране нет президента. Срок полномочий старого истек, а нового не назначили. Для всего мира. Не для нас, мрачно вспоминаю я полные решимости лица своих соотечественников, среди которых не осталось ни одного не обратившегося. Все они, все, даже бывшие политики, приняли то, что и должны были. Не верьте, когда говорят, будто Моисей решил привести в Новую Землю лишь избранных. Он вел туда всех, просто естественный отбор лишил слабых возможности туда, в Святую Землю, попасть. Наш естественный отбор длился двадцать лет, думаю я. Этого вполне достаточно, думаю я.
Итак, подбил бы я итог, рассказав все Кингу…
Молдавия единственная страна, не приславшая сюда своего президента, — сказал бы я.
И единственная страна мира, чьи жители не смотрят сейчас эту трансляцию, — обратил бы я его внимание на этот удивительный факт.
Самая захватывающая драма 21 века, начиная с 11 сентября 2001 года, — воскликнул бы я.
Захват ВСЕХ президентов мира! — разве бы я руками.
Расстрел десятка–другого в прямом эфире, и трансляция из зала захвата, — кратко описал бы я наше положение.
И вот, это смотрит весь мир, — повторил бы я, и добавил, — а четыре миллиона молдаван не смотрят, Ларри…
Думаю, это бы его удивило. Да и не только его. Более того, добавил бы я.
Если бы кто–то решил сейчас посетить Молдавию, — сказал бы я ему.
Ну, чтобы увидеть, что происходит в этот момент в стране, — пояснил я. — Почему ее жители не смотрят эту трансляцию…
Он бы не увидел НИЧЕГО, — сказал бы я.
Потому что, — сказал бы я и предложил бы еще кофе, чтобы потянуть время еще, — этот «кто–то» увидел бы страну, где не работает ни один телевизор, где не горит ни одна лампочка, где стоят на дорогах автомобили, а по супермаркетам разгуливают волки и олени…
Он бы увидел брошенные пустые дома, — сказал бы я.
Безмолвные жуткие виноградники.
Гулкие из–за отсутствия людей города.
Сожженные при уходе людей поля и сады.
Страну в 300 километров длиной и 300 шириной, где нет ни одного человека.
А все потому, что ни единого человека там и нет….
Почему? — спросил бы меня мой новый друг, Ларри.
Потому что они покинули страну, Ларри, — сказал бы я.
И движутся сейчас к цели, — сказал бы я.
К святой цели, — сказал бы я.
Какой? — спросил бы меня Ларри.
А я бы в ответ улыбнулся, поговорил с ним немного о телевидении, поляках, Восточной Европе, Моне и предложил бы еще кофе. Все ради того, чтобы потянуть время. Поскольку мне и нужно было его тянуть. Я не говорю Ларри ничего о том, ради чего я тяну время. Я его просто тяну.
… ровно до тех пор, пока не замечаю, что из–за жары потек и мой замечательный то ли тональный крем, то ли средство для загара. И что из угла зала мне машет рукой помощник. Он поднимает вверх обе руки и, согнув их в локтях, делает два машущих движения. Президенты, делая вид, что не нервничают, напрягаются. Откуда им знать, что это не условный знак начать в зале бойню?
Но это вовсе не условный знак начала бойни.
Это значит, что эвакуация населения в исходную точку проведена.
И мы можем, наконец, потребовать то, что принадлежит нам по праву.
И раз уж мне не нужно больше тянуть время, я с удовольствием говорю то, что мечтают сделать все 10 миллионов постоянных зрителей программы Ларри Кинга с его якобы острыми вопросами, поднятыми бровями и рукой у подбородка.
Я говорю:
А теперь заткнись, Ларри, и мы послушаем меня.
После чего достаю из кармана листок и зачитываю в камеру свое заявление.
Ситуация уникальная.
Ларри Кинг слушает меня.
Оператор слушает меня.
Президенты всего мира слушают меня.
Три миллиарда человек слушают меня.
Четыре миллиарда человек слушают меня.
Пять миллиардов человек слушают меня.
Весь мир слушает меня.
Видела бы меня покойная преподаватель риторики, мрачно думаю я.
Дамы и господа… — начинаю я.
