***
Вина, водки, наливки сладкой попили, детушки мои?! — спросил Плешка надзирателей, многие из которых, с учетом популярности ранних браков в сельской Молдавии, по возрасту годились ему в отцы.
Попили, батюшка! — ответили собравшиеся.
Кровушки попили, детушки?! — спросил Плешка.
Попили, батюшка! — ответили ему.
Значит, время баб пришло… — крикнул Плешка.
Разразившейся в зале буре мог бы позавидовать любой ураган тихоокеанского побережья США. Под крики, мат и смех собравшихся в зал скользнули невольницы из женской части лагеря. Принялись – в чем мать родила – танцевать, извиваться и ублажать собравшихся. Проститутки из борделя, приглашенные на вечеринку, были одеты в прозрачные накидки. И лишь одна Нина, которую внесли на носилках, словно царицу какую, была одета прилично и даже отчасти ханжески. На девушке была мини–юбка, синие сапожки и топик.
Цыц всем! — заорал что есть мочи Плешка.
Други мои, — сказал он, когда шум снова стих и даже рабыни замерли под столами с надзирателевыми хозяйствами во ртах.
Люба мне Нина, знаете вы все это…, — сказал он, жадно выискивая на лице Нины знаки расположения.
Написал я ей поэму, — сказал он.
Читать буду! — воскликнул Плешка.
Нина заинтересованно глянула на поклонника. Плешка начал читать:
Обними меня, ну, пожалуйста/ я люблю твои полные волосы/ я бы вырвал их из твоей головы все/ когда мы вместе, когда тремся об друга / и сплел из них рубашку, как у Ганса мальчика/ с крапивным воротом / она бы меня хранила от всех бед/я знаю/что ты хранишь меня лучше всех бед/ лучше всех рубашек/но ты не вечна, я боюсь, что тебя скоро не будет/ кто тогда станет зажигать звезды/ в пруду/ окруженном лягушками, поющими/ любовные арии для тебя/ это я их нанял, конечно/ кто будет зажигать свечи, которые лижут горячим воском/ мои ладони/ после этого мне удаются самые лучшие прозы в стихах/ самые лучшие перлы/ жемчужины, застрявшие в моей голове/ о, она как раковина, а твои слова как песок/ попадая ко мне в голову/ они становятся самыми драгоценными драгоценностями/ из наиболее дорогих ценностей…
Майор, не привыкший к публичным чтениям, перевел дух. Огляделся. Многие в зале плакали. Женщины слушали, подперев голову щеку рукой, и мечтательно глядя в потолок — некоторые невольницы прямо с надзирателевыми хозяйствами во рту… Какой великий поэт был, подумал прочувствованно майор Плешка про еще живого узника Баланеску, и продолжил:
Я боюсь, что тебя скоро не будет/ я не то, чтобы очень боялся/ но я слишком люблю твои полные волосы/ чтобы жить, зная, где их нет/ что их нет и не будет больше/ проблема твоего существования как таковая меня не волнует/ я, скорее, обеспокоен проблемой своего/ существования без тебя/ которое, как таковое, без тебя, как таковой/ не представляется возможным ни мне, ни тебе, ни волосам / они жесткие, как я люблю, и полные…
Майор отложил листок, и перехватил из другой руки новый, заметив на себе восхищенный взгляд Нины. И это все ради меня, говорил этот взгляд. Перед тем, как продолжить чтение, Майор подумал, что глазки у Нины черные и глубокие, словно бездонные колодцы молдавской степи. Еще он подумал, что это удачное поэтическое сравнение, и, стало быть, он тоже мог бы быть поэтом, не отнимай у него так много времени государственная служба. Следовательно, подумал Плешка, нет ничего страшного, что он выдает стихи Баланеску за свои. Ведь мог он, Майор, их написать, будь у него побольше времени… Плешка читал.
Прошу тебя, не надолго покидай меня/ я бы не хотел думать о счетах, скопившихся в твоем почтовом ящике/ о пыли, которая с годами только отъестся/ на полках твоих шкафов/ о воде из кранов/ твоей опустевшей квартиры/ кранах, которые без теплой руки прохудятся/ и из них будет капать, потом сочиться, наконец/ вовсе польет, хлынет, прорвет/ как из меня, когда ты вскрикиваешь/ тонким, несвойственным тебе голосом, иногда/ мне кажется, что это совсем другая женщина кричит из тебя/ когда ты колотишь мою поясницу пятками/
Здесь Майор замялся, потому что слегка переменил позу из–за возникшей, к его удивлению, эрекции. Вот она, волшебная сила искусства, подумал Плешка.
Скажи, только правду/ вас двое? не стесняйся, не бойся меня потрясти/ обойти, разочаровать, опечалить/ двое, так двое, я беру, заверните/ могу и троих взять, и четверых, мне лишь бы твои волосы/ полные как губы/ мохноногой татарской лошадки, на которой воин/ Золотой Молдавской орды скачет/ покорять Париж графа Роберта/ пока я гляжу на твой тяжелый затылок, на твои полные плечи/ и думаю/ что будет, когда не будет тебя? — читал расчувствовавшийся майор.
Нина глядела на него странным взглядом женщины, которая взялась убираться перед приходом любовника, и обнаружила под кроватью сначала паука, а потом абсолютно новый журнал моды «Акварель» с бесплатным пробником шампуня.
Майор с чувством декламировал:
Обними меня, я бы хотел, чтобы ты ласковее/ относилась к тому мужчине/ который живет во мне, чтобы ты проницательным взглядом/ подкинула его на мерке весов египтян/ и поняла, насколько он хорош, ах, настолько/ насколько же плох я/ дай мне еще шанс: попробуй влюбиться в этого/ второго, мужчину…
Тут Майор остановился и вперил в Нину демонический взгляд. Ведь на полях так и было указано: «здесь остановиться и вперить в Нину демонический взгляд». Девушка покраснела, но глаз не отводила.
Обними меня крепче, ну пожалуйста/ вцепись в меня, как Мэри Попинс в волшебный зонтик/ или, что лично мне более импонирует/ в бутылку с волшебной жидкостью/ ну, мы–то все понимаем, что у нее там за пойло/ было, а ты вцепись/ какая разница, как во что, главное/ в меня, давай побудем вместе немного и/ если поднимется ветер, то мы улетим вместе/ если прискачет Смерть, она нас обоих/ уволочет за веревкой, тянущейся из Седла/ всадники Апокалипсиса нас обоих затопчут/ нас сожрет осьминог и не поймет даже/ что это два тела, а не одно/ мясо–то на вкус одинаково/ нас склюет альбатрос, нас похитят пираты/ нас поймает кайман, окружат под Орлом/ сожгут в Бабьем Яре, обвенчают в соборе Святого Петра/ про нас напишут Евангелие, как про Христа с Магдалиной/ нас смешают в миксере и взобьют, как сливки для мороженого / порежут как шоколадную стружку/ нас родят вместе, как близнецов, и вместе закопают/ как покойника и его любимую иконку/ нас подстрелят дуплетом, выловят одним рывком на два спаренных крючка/ нас нарисуют как коня и юношу, обоих в красном… — завывал Плешка.
Про себя Майор понадеялся, что на этом ряд сравнений поэт исчерпал. Но Баланеску, как и все молдаване, обнаружившие золотую жилу, непременно хотел исчерпать ее до конца. Так что Плешке, вспотевшему по пыжиковой шапкой, ничего не оставалось делать, как продолжить:
Про нас споют, как про танк и танкиста, кстати/ если мы и сгорим, то оба: танкист и танк/ нас захвалят, как победителя зимних Олимпийских игр и его сани/ нас проклянут, как Толстого и Рушди/ запомнят, как Столетнюю войну и насилие/ мы оба намокнем, когда прольет дождь/ мы высохнем на этом проклятом Солнце/ мы согреемся, стуча зубами, и, если уж на то пошло/ мы будем вместе, как два сросшихся зуба…
Нина, казалось, забыла обо всем на свете. Да, подумал Плешка, вспомнив советы своего приятеля по медицинскому училищу, частенько хаживавшего в женскую часть общежития. Действительно, стихи, ликер «Амаретто» и предварительные ласки останавливают время для женщин…
А раз так, то пора приналечь, подумал Плешка, воодушевленный этой банальной, как изречения из дембельского альбома, мыслью.
И приналег.
Обними меня, ну пожалуйста/ я не жалуюсь/ ты не жалуйся/ просто обними и покрепче/ если бы ты меня обняла, я бы отслужил тебе службу/ настоящую, не мессу какую/ а что–то в стиле пасторальном, к примеру/ я бы скосил все сено в твоих угодьях/ колкое и пахучее, как твои волосы, и собрал бы его в снопы/ как они собираются, бывает, на твоем лобке/ я бы молотил снопы, я бы собирал зерно, я бы пахал твои поля/ расчерчивал кальки/ десять лет ухаживал бы за твоими садами/ выращивал в них персики, натюрморты и пейзажи/ водные / лилии/ и / идиллии…
Здесь Плешка почесал затылок, и по этому тайному знаку надзиратели, сочувствовавшие благородной страсти Майора, бурно зааплодировали. Слегка кивнув, Плешка продолжал:
А по прошествии десяти лет вернулся бы из полей/ прямо в разгар дня/ бросил бы все, и во все еще мокрой рубашке/ пошел бы в твой храм, растолкал бы толпу/ локтями в колени потрепал бы тебя за плечо — ты, конечно/ у самой стены, где статуя Мадонны/ слепленная из винила твоим прошлым поклонником/ и сказал: время вышло, служба отслужена/ глотка отлужена/ и даже/ жажды у нас не осталось/ высохла/ так ступай за мной, потому что теперь/ по условиям договора, подписанного кровью из переполненных/ вен моих/ принадлежишь не мне, не себе, а своим волосам…
Красиво, подумал Майор, но уже не очень понятно, о чем. Каково было начало, Плешка уже вспомнить не мог. Значит, точно поэзия, подумал он. К тому же, надзиратели восхищенно аплодировали, а Нина, казалось, была в трансе. Майор воодушевился.
Твои волосы/ когда они разбросаны по твоей спине и плечам/ мокрым из–за пота, который я выжал/ из тебя масличным прессом/ я представляю себе, будто ты роскошная утопленница/ богиня вод/ Иеманжа, воспетая / Жоржи Амаду/ Иеманжа и Жоржи: близки как мы с тобой, твое тело прохладно из–за высыхающей соли/ и бело/ и голубые вены сплетены в узелки письменности индейцев — называется кипу…
Читать становилось все труднее, потому что проклятый поэтишка понатыкал к концу все больше непонятных слов. А ведь просил по–человечески, — подумал совершенно мокрый Майор. Стал заканчивать:
Я люблю читать их, это моя тайна, ведь/ даже ты не знаешь, что, когда родилась/ твоя мать связала твои вены в шнурки со множеством узелков/ напоминаний и предостережений/ для твоего будущего любовника/ по счастью/ им оказался именно я последний в мире человек, который умеет читать кипу/ а твоя вторая мудрая мать, мать–природа, мать–кукуруза/ позаботилась, чтобы твоя кожа была белой и просвечивала/ так, чтобы узелки вен были видны под ней моему взгляду/ грифа…
Кивнув взгляд на пару строк вперед, Майор увидел, что дальше про бюст, и воодушевился.
Когда я первый раз увидал твою роскошную грудь/ то читал и читал, что оставила мне твоя мать/ как жаль, что мы с ней так и не познакомились и не успели/ как тут успеешь/ когда тебя вот–вот не будет/ ах, что уж там, тебя и так уже/ нет /…
Нина пустила слезу. Майор всхлипнул и потер глаза.
Ладно, если уж ты от меня умираешь, так/ проваливай/ я не то, чтобы сержусь/ но, на мой взгляд, бесчеловечно/ и жестоко и в противоречие всяких гуманных и этических/ норм/ расставаться единственной в мире женщине, которая хранит в своем теле кипу/ с единственным в мире мужчиной, который умеет эти кипу читать…
Майор понял, что слышит гул, быстро глянул в зал и увидел, что рыдают все. Невероятный успех, подумал Плешка, вот поэт порадуется…. Прокашлявшись, он сказал, глядя прямо в глаза Нине:
Я прошу тебя, обними меня, ну/ пожалуйста/ постой, встань подле меня/ на постой/ я прошу тебя, ну, пожалуйста/ обними/ еще несколько минут, а после — проваливай…
Это был успех.
Майор замолчал трагически, после чего вдруг по наитию совершил поступок, навеки закрепивший за ним на севере Молдавии репутацию романтика и байрониста. Широким взмахом руки разбросал он листочки с поэмой по залу. Глядя, как кружась, опускаются они на пол, — под оглушительные аплодисменты собравшихся, — Плешка впервые в жизни пожалел, что не стал поэтом. С другой стороны, подумал он, вспомнив единственного знакомого своего поэта, — несчастного Баланеску, — может это и к лучшему… Нина, слушавшая поначалу равнодушно, а затем захваченная текстом, вся дрожа, подошла к майору, и остановилась возле его стола.
Люб ли я тебе, девица? — спросил, волнуясь, Плешка.
Люб, — одними губами сказала Нина, и потупилась.
От таких стихосложений в наш адрес какая девушка голову не потеряет, — добавила она, кокетливо вздернув носик, совсем такой же, как у Светланы Тома в фильме «Табор уходит в небо», черный и слегка длинноватый.
Ах, чертовка, подумал Майор. Зал, в который раз за вечер, взревел. Майор чувствовал себя на седьмом небе от счастья. Конечно, до свадьбы было еще далеко: даже ему, Майору концлагеря в Касауцах, было не по карману вот так взять и выкупить молдаванку из публичного дома. Но любовь Нины значила, что… Что… В общем, что отныне она будет любить только его, с надеждой подумал Плешка и раскрыл объятия Нине. Та подошла к нему, склонилась и обняла колени. Надзиратели снова принялись пить здравицы.
Что такое? — спросил Плешка любимую.
Батюшка, — сказала тихонечко, — страшно мне.
Отчего же страшно тебе, милая? — спросил Плешка ласково, склонившись над девушкой, глядя на ее макушку и жадно представляя себе, как она впервые даром делает ему…
Страшно, батюшка, — страстно прошептала Нина, — говорят, святого человека убили…
Это какого еще? — не понял Плешка.
Отца Серафима убили, — прошептала Нина, — грех, говорят большой, нельзя, говорят, кары, говорят, большие будут нам всем за это…
Говорят, говорят, — поморщился Плешка.
Я тебе говорю, — сказал он, — что заключенный Серафим Ботезату дерзнул посягнуть на основы государства молдавского, проповедовал ересь исходническую, и потому был нами, по решению правительства республики, казнен.
Страшно, батюшка, — прошептала вновь, вздрагивая, Нина.
Ну, что тебе этот доходяга сдался? — спросил Плешка. — Хочешь, чтобы не мучился он?
Да, батюшка, — сказала с мольбой Нина, — а уж я тебе за это услужу, так услужу…
И вновь облизнула своим розовым язычком полные, чувственные губы. Майор, чувствуя себя властелином мира, милостиво кивнул. Почувствовал, как по рукам что–то течет. Поднял кисти, увидал, что они в крови — видно с Серафима, бедолаги, накапало. Жалко философа безобидного, а что делать… Шел бы не на философский факультет, а как он, Плешка, на юридический, подумал Майор. Нина, склонившись, все ждала. Майор, холодно выпрямившись, вытер окровавленные руки о ее волосы. Девушка покорно ждала. Плешка кивком подозвал к себе помощника.
Послобони мучения распятого, — сказал он негромко.
Только не забудь, — вспомнив телеграмму и.о. президента, добавил Плешка, — голову мне его принести, доказательства Центру нужны…
Есть, господин майор, — отозвал надзиратель, и собрался было уходить.
Стой, — вспомни еще кое–что майор.
В потайной комнате за моим домом, вот ключ, кстати… — прошептал Плешка, протягивая палачу ключ, — найдешь и заключенного Баланеску. Того также предать смертной казни, да так, чтоб концы в воду, ну, или еще куда.
Прикажете удавить или зарезать? — тихонечко спросил надзиратель, предлагая выбор казни так же, как оглашают меню в вагон–ресторане.
Это уже тебе, братец, виднее, — скривился Плешка.
Есть, господин Майор, — кивнул палач.
Взглядом вырвал из толпы пьянствующих да безобразничающих солдат да офицеров трех человек и вышел с ними из ДК. Первым делом решили заняться поэтом Баланеску, потому что Серафим, как было понятно, никуда не убежит. Наскоро выпили по чарочке, и пошли в дом Майора. Осторожно ступая, вошли в дом, и, чтобы не разуваться, но и не наследить, нацепили на сапоги целлофановые кулечки. Нашли комнату, открыли. Поэт Баланеску сидел в углу, щурясь, читал что–то взволнованно.
Вечер добрый, — сказал он, — долго вы…
Извините, ваше превосходительство, — желавший покуражиться посланник Плешки.
Ничего, — великодушно махнул рукой Баланеску, и протянул ее, — так где же приказ о моем освобождении?
Э–э–э, забыли, — сказал, ухмыляясь, палач.
Ну, а телеграмма о вручении мне Нобелевской премии по литературе, а также Нобелевской премии мира? — спросил Баланеску, как и все молдавские поэты знавший, что уж он–то непременно получит Нобелевскую премию по литературе, а также Нобелевскую премию мира.
Вот они, — сказал надзиратель, и протянул поэту кусок струны.
Дальнейшее было делом наработанной десятилетиями техники… После сунули тело в мешок и стали думать, куда его деть.
Закопаем? — спросил кто–то.
А вдруг псы разроют, или люди, голодных сколько бродит… — не одобрил посланник Плешки.
В воду? — предложили еще.
Нет, всплывет… — задумчиво сказал палач.
По–божески надо, по Библии, — сказал он назидательно, — чай в православной стране живем, или не читали, что 98 процентов жителей Республики Молдова доверяют православной церкви, что на 5 процентов больше числа тех, кто доверяет ЕС и ОБСЕ? По Библии…
Стали вспоминать Библию. К сожалению, на ум ничего не шло. Да и были смутные подозрения, что вряд ли в Библии есть рекомендации тем, кто задушил человека, куда спрятать тело. Наконец, самый начитанный вспомнил:
Это, — сказал он, — из глины создан, в глину и ляжешь!
Было, — отозвались угрюмо, — предлагали же закопать.
А давайте не воспринимать текст буквально! — воскликнул умник.
Что–то в этом есть, — сказал посланник Плешки, после чего рассмеялся.
Затем, радостно захохотав, и, наконец, оглушительно заржав, велел следовать за ним. После короткого путешествия через лагерь, пришли к бараку с огромной выгребной ямой под ним.
Из дерьма вышли, в дерьмо, так сказать… — сказал задумчиво надзиратель.
Идею одобрили. Яма с нечистотами была последним местом, где тело могли начать искать. Это действительно можно было назвать «концы в воду», пусть роль воды и выполняла другая, несколько более густая и зловонная субстанция. Так что мешок, бросив туда пару камней, бросили в отхожее место, и утопили багром. Этим же багром собирались и перебить ноги Серафиму, чтобы тот умер от болевого шока — все по Библии, по Библии, — но, к своему удивлению, распятого не нашли. Лишь колесо, в ошметках плоти и потеках крови, висело над клубом офицеров, словно молчаливая угроза…
Текел мене фарес, — прошептал испуганно умник.
Молдавские офицеры не ругаются матом, — назидательно сказал ему надзиратель, и спросил, — что же мы теперь делать будем?
Бежим? — спросили подчиненные.
Идея была плохой. Побег бы обнаружили очень быстро, а уйти по безлесой Молдавии от преследователей с собаками было невозможно. Это, кстати, и была причина, по которой из Касауцкого лагеря никто никогда не бежал. Поэтому решили каяться…
Майор Плешка, дослушав донесение, негромко сказанное на ухо, задумался. Тело Серафима сняли с колеса его последователи, сомнений в этом не было. Но куда же его спрятали? Объявить тревогу и начать искать? Но тогда его оплошность всплывет, — надо было хотя бы часового с распятым оставить, — и неприятностей не миновать. В Центре не поверят, что Ботезату казнен, и тогда не коменданту Филату позволят сожрать его с потрохами… Поглаживая Нину, сидевшую у него в ногах, Плешка лихорадочно соображал.
В это время в зал и вошел, подбоченясь, комендант Влад Филат.
