***
— Добрые люди, подайте на интеграцию в ЕС, — пропел нищий.
— На развитие добрососедских отношений с Евросоюзом, — прогнусавил он, оглядываясь из–под очков слепым, якобы, глазом.
— На укрепление двусторонни… — дребезжа, продолжил он.
После чего резко прервал нытье, и метнул в сторону прохожего заточенный крюк. Металл со свистом пронесся мимо виска уклонившегося мужчины. Нищий, чертыхнувшись, выхватил абордажную саблю и пистолет 19 века. Бросился к прохожему. Тот, перекатившись с колена на бок, прострелил бок нападавшего. Осторожно подошел. Наступил на руку с саблей. Металл звякнул, пальцы разжались.
— Пожалейте, ради всего святого, — попросил бродяга.
— Ради вашей матери и ради Европы, — сказал он.
Лейтенант полиции Петреску, ухмыльнувшись, выстрелил из своего арбалета прямо в лицо нищему. Тот некрасиво брызнул кровью на ботинки лейтенанта и затих. Петреску вытащил металлическую стрелу из глаза «слепого» оглянулся.
… Центр Кишинева дымился. На главной площади главного города страны горели костры, возле которых грелись банды беспризорников и бродяг. В считанных метрах от костров происходили грабежи, убийства и насилие. Беспризорники держали над кострами на штыках и палках котелки с мутным варевом, запах от которого витал над всем Кишиневом. Происхождение этого блюда не оставляло у опытного Петреску никаких сомнений в своем происхождении. Тем более что и сами кулинары происхождения своего блюда и не скрывали. Беспризорники и бандиты варили бродячих собак, которых в городе развелось огромное множество, и чьи головы валялись возле каждого костра. Сами же дети кутались в свежеободранные собачьи шкуры. В ожидании, когда похлебка сварится, беспризорники матерились, играли в карты, и высматривали редких смельчаков, которые отваживались выйти в город. На группки детей и бандитов, что, в принципе, было одно и то же, глядели пустыми окнами здания правительства и парламента. На давно оборванных троллейбусных проводах болтались повешенные. Поскольку никаких туалетов в Кишиневе давно уже не было, и канализация не работала, над площадью витал запах дерьма, споривший по крепости с ароматом похлебки из собачатины. Подземный общественный туалет в центре города, — вспомнил Петреску, захотевший отлить, — давно уже превратили в модный ночной клуб «Ниагара». Так что позыв из прошлого помочиться в специально отведенном для этого месте пришлось подавить. Петреску справил малую нужду под деревом в центре столицы, и с арбалетом в руке пошел навстречу костру.
… чуть не подвернув ногу из–за попавшейся под сапог собачьей головы, лейтенант споткнулся.
Кормовая база! — сплюнул он.
И вспомнил, как благодарные жители поставили мэру Кишинева Дорину Калулуй памятник за то, что градоначальник в свое время распорядился не отстреливать бродячих собак. Конечно, сделал он это с целью показать Европе, как транспарентны и толерантны молдаване. Поговаривали даже, что мэрия Кишинева готовит указ о запрещении травить тараканов и вшей, чтобы совет ЕС не воспринял это как проявление ксенофобии. Так или иначе, а собак не отстреливали и они расплодились в огромных количествах. И это, по иронии судьбы, спасло Кишинев, когда начался мировой финансовый кризис 2004 года и в страну перестал поступать единственный источник дохода – деньги нелегалов. Собаки, — как отмечала с восторгом пресса, контролировавшаяся мэром, — стали своего рода «ходячими консервами» для жителей Кишинева. Было, правда, одно «но». Собаки упорно считали горожан примерно тем же самым, что и горожане их – теми самыми консервами на ходу. Памятник, кстати, был выполнен из фанеры и долго не продержался – кишиневцы уволокли его на растопку.
Фанерный памятник, — подумал Петреску, вспомнив гранитных «Лениных» времен своей молодости.
Все мельчает, — подумал он горько, пожевав травинку.
В любом случае, баланс числа жителей города и собак уравновесился, когда в город проникли банды беспризорников, чьи родители уехали на заработки давным давно. Таких детей в Молдавии насчитывалось больше пятисот тысяч, это было целое поколение. Пресса, в принципе, предупреждала, что добром это не кончится – да и психологи – но людям хотелось заработать, да и не вечно же будет она, эта миграция, говорили они. Собирали пожитки, оставляли детей и уезжали. В результате, как проклятые щелкоперы из прессы и предупреждали, в Молдавии выросло целое поколение, которое ни во что не ставило человеческую жизнь. А когда из–за кризиса они перестали получать деньги от родителей, то многие из них оказались на улице, выставленные своими родственниками, которым их и оставили на поруки. Детские дома также были ликвидированы из–за неспособности государства их содержать. В итоге страну наводнили шайки малолетних и очень жестоких преступников. Журналисты трагично называли их «дети миграции».
Кто же знал, что вырастут они так быстро, подумал Петреску, оглядывая маленькие фигурки у пламени. Самому маленькому на вид было лет пять…
Старшие, судя по тому, как бодро они насиловали у памятника Штефану Великому иностранку, были уже в половозрелом возрасте. Иностранка вскрикивала «ноу», и пыталась вырываться, но это, знал лейтенант, было делом гиблым. К тому же, в задачи полиции Кишинева не входило охрана жизни, здоровья и имущества граждан и гостей столицы. По новому указу министра внутренних дел, полицейские обязаны были охранять только власти и себя. Так что Петреску глянул на иностранку мельком, и отвернулся. Раз уже трахаются, оценил он возраст старших беспризорников, значит, лет по 12 им уже есть. Петреску вспомнил, что вычитал это в книге «Мальчик, юноша, подросток», которую подобрал и внимательно изучил на днях. Семьи бежали из Кишинева и библиотеки валялись на улицах… Стало быть, и оволосение покровов у ребят началось, подумал Петреску, и мельком глянул еще раз. Так и есть, началось оволосение, увидел лейтенант. Хорошая, значит, книга, подумал он. Правдивая.
Иностранка плакала. Лейтенант, всегда считавшийся самым галантным мужчиной на курсе в полицейской академии, ни секунду не раздумывал, броситься ли девушке на помощь. Конечно, нет. Да и потом, придется оформлять вызов полиции. А он по новым правилам, выдвинутым стране МВФ, был теперь платным. А денег у иностранки точно не было – детишки сначала грабили, а потом уже убивали и насиловали. К тому же, у полиции была договоренность с беспризорниками. Бандам разрешали проходить через город и проводить в нем до двух недель, при условии, что они покинут Кишинев. Взамен беспризорники не трогали полицейских и не пытались пересекать самую важную транспортную артерию Кишинева. Трассу, связавшую кишиневский аэропорт со зданиями правительства, парламента и президентским дворцом. Трассу имени Европейской интеграции. Ту самую, по которой ехали кортежи с чиновниками из международных миссий, дипломатических представительств.
Чиновники и гости Молдавии, глядя на этот чудесный асфальт, это великолепные дома по его краям, яркие рекламные щиты… были искренне уверены, что видят Молдавию такой, какая она есть. Между тем, все это было нарисовано на фанерках. Слоганы же на транспорантах придумал давний знакомый лейтенанта, рекламщик Лоринков. Тот искренне утверждал, что в таком обмане нет ничего страшного.
Понимаешь, — говорил он, выпив с лейтенантом, — ведь Молдавия она такая, какой мы ее себе представляем.
Поэтому, — развивал он мысль, — если мы представляем Молдавию такой, какой намалевали ее на щитах для иностранцев, значит это она и есть.
Наша Молдавия, наша солнечная Родина! — плакал он, и заказывал официантам еще вина, а оркестру – гимн республики.
Петреску не очень верил в искренность Лоринкова. Слоганы, на взгляд полицейского, были чересчур приторными.
… «Добро пожаловать, мы вас жалуем», «Приехал в Молдову? К нашему гостеприимству будь готовым», «Солнце, вино, кукуруза, виноград, — вот чем приветствует вас Кишинев–град», «Мы, молдаване, поем и танцуем, мы вас накормим, напоим и, конечно, обуем!»…
Все это, по мнению Петреску, было тайным издевательством не чистокровного Лоринкова над Молдавией и молдаванами. Но подозрения свои полицейский оставлял при себе, потому что, во–первых, славный лейтенант не был доносчиком, а, во–вторых, такими делами занималась не полиция, а Служба безопасности Молдовы.
Тактично дождавшись, пока мальчишки закончат трудиться над всхлипывающей иностранкой, Петреску подошел к огню поближе. Он не боялся, потому что был вооружен, — как, впрочем, все здесь, — весьма опытен, и, самое главное, одет в гражданское.
Чего надо, дед? — спросил, не поворачивая головы, один из пацанов, перемазанный золой.
Погреться бы мне, — сипло ответил тридцатилетний лейтенант, который и впрямь зверски замерз, потому что в Кишиневе не топили и все его жители постоянно жаловались на холод.
Есть чего? — спросил мальчишка.
Еда, — сказал Петреску и протянул руку с пайком.
Это была небольшая картофелина и луковица. Вклад лейтенанта в общий котел оценили, и спустя пару минут он уже грел руки у костра. Никаких вопросов Петреску не задавал и сам ничего не говорил. Он, по закону стаи, ждал старших, чтобы оказать им свое уважение. Все важные вопросы решают с главарями. Он, начальник управления полиции сектора Рышкановка, это точно знал. И такой подход одобрял.
Девушка завизжала особенно громко. Лейтенант оглянулся. Он увидел, как как беспризорники тащат жертву и ее мужчину, лежавшего в беспамятстве – иностранец, определил Петреску – к памятнику Штефану Великому. На кресте, который держал воевода, придумавший Молдавию – и Петреску часто сомневался, что это была хорошая идея, — уже болтались две петли.
Беспредельщики, — подумал Петреску, глядя на бесстрастные лица детей.
Иностранка вдруг заорала на чистом молдавском:
Да что же это вы делаете, беспредельщики?!
Я же здешняя, землячка ваша!
Проститутка бля, — сказал мрачно кто–то из насильников.
Петреску еще раз оглянулся и пристально изучил кучу вещей, содранных с полностью голой жертвы. Действительно, проститутка, подумал он. В куче валялись розовые сапоги–ботфорты, ярко салатовый топик, и мини–юбки шириной с детскую ладонь. Венчала эту горку золоченая сумочка, а на ней валялся ремень из «кожи питона», содранной с дивана. Все было… чересчур.
Девушка и ее ухажер, так и не пришедший в себя, заболтались в петлях, и крики смолкли. Петреску подумал, что поведение молдавских проституток, работающих в Португалии или Турции, и нашедших себе ухажеров из иностранцев, очень нелогично и иррационально. С одной стороны, они ненавидели и презирали Молдавию – и с чего бы им любить страну, бывшую для них мачехой, соглашался Петреску. С другой, все они были одержимы страстью хоть на день привезти своего бойфренда в Молдавию, чтобы вызвать у соотечественников чувство зависти и неудовлетворенности. Для проституток в последнее время это заканчивалось очень плохо. Их били, унижали, насиловали и убивали. Но они все равно стремились в Молдавию. Да, молдавская проститутка была готова пойти на смерть, лишь бы соседи увидели, что она подцепила иностранца… Видимо, подумал Петреску, в этом есть какой–то, — скрытый для всех, но понятный лишь проституткам, — природный смысл. Идет же лососи на нерест, хотя в его конце их и ожидает неминуемая гибель! Стало быть, развил мысль Петреску, для молдавской проститутки стремление показать свою состоятельность перед земляками также жизненно важно, как для лосося – размножиться. Что, подумал Петреску, и является доказательство отличия человека от животно…
Прикурить дай, — попросил беспризорник.
Петреску протянул прутик, конец которого зажег в костре и стал думать дальше. Теперь он даже зауважал жертву банды беспризорников, болтавшуюся в петле на памятнике. Девушка знала, что ее ждет, но рискнула. Так супермодели рискуют жизнью и недоедают, чтобы выйти на подиум в лучшей форме, подумал лейтенант. Но оглядываться уже не стал. Ведь с «иностранкой» и ее глуповатым бойфрендом все было кончено… К костру, подтверждая предположение Петреску, вернулись старшие ребята и вопросительно взглянули на Петреску.
Тебя трахнуть или сразу повесить, лох? — спросил лейтенанта кто–то из вожаков.
Толпа рассмеялась. Не ржал только Петреску, который вынул из рукава пальто обрез и мягко постучал им по лбу шутника. Смех стих.
Иду с севера к морю, прошу ночлега, в котел свою долю внес, — сказал Петреску.
А трахать и вешать будешь лохов, — добавил он.
Все понял? — спросил Петреску, положив палец на курок.
Беспризорник кивнул. Глаза его не отрывались от лица лейтенанта, который очень умело имитировал мимику заключенного. Этому Петреску обучили на курсах в Академии.
Садись, коли не шутишь, — сказал вожак, признав в Петреску своего.
Новости какие есть? — спросил он лейтенанта, жадно приблизив лицо.
Что нового в мире? — задал он ритуальный вопрос.
Петреску кивнул и сел. В стране, где вот уже третий год не существовало газет, радио и телевидения, новости ценились на вес золота. По единственному каналу в стране показывали лишь заставки времен МССР. Чепрага, виноградники, танцы… Человека встречали так же, как и древние викинги. Вопросом «что нового в мире». Так что Петреску, у которого были свои резоны рядиться в одежду беглого заключенного, и отираться среди подростковых банд в центре города, основательно ко всему подготовился. Ведь он вовсе не хотел занять свое место рядом с повешенной проституткой и ее парнем.
Значит так, — сказал он, наскоро проглотив свою порцию супа, — в Пакистане взорвали правительственное здание и взяли в заложники триста человек.
Ай да лихие парни, — выдохнул кто–то из беспризорников.
Беспредел, — не одобрил кто–то другой.
Идейные они, — пояснил Петреску, — из–за религиозных дел на беспредел пошли.
Дальше, — сказал вожак нетерпеливо.
Маша Малиновская, ну, та, которая вела новости на канале «Муз–ТВ», который вы, впрочем, не застали, сделала себе третью искусственную сиську, — продолжал Петреску.
Вот это дело! — восхитились ребята.
В Конго убили негра–альбиноса, — продолжал Петреску.
А за что? — спросил младший мальчик.
За то, наверное, что выбивался из коллектива, сука, — предположил вожак.
Ну, примерно в этом роде, — согласился Петреску.
Главное не выбиваться из коллектива, — сказал вожак, что сделало его неуловимо похожим на комсомольских лидеров, которых пожилой Петреску еще застал.
Точно, — сказал лейтенант, и продолжил, — в Японии запустили адскую машинку коллайдер, и, говорят, она воздух гоняет так, что в машинке образуется черная дыра…
Типа сраки, что ли? — недоуменно предположил кто–то из детей, не умевших ни читать, ни считать.
Ну типа да, — вздохнув, сказал Петреску.
Только из задницы все выходит, а в черную дыру коллайдера наоборот, входит, — попытался он объяснить ребятам разницу.
Про сиськи давай! — сказал вожак.
Значит так… — продолжил Петреску.
Все эти новости были двухгодичной давности и выболтал их лейтенанту по пьянке сотрудник МВФ, живший в огороженной «Зеленой зоне», в центре Кишинева. Зона была укреплена БТР–ами и дотами.
Ну, а все–таки, я не понял, за что негра убили? — спросил тупо младший беспризорник.
Говорят, африканцы варят альбиносов в кострах, — сказал Петреску, — и потом делают из останков амулеты.
Во бля дикари, — сказал беспризорник, обгладывая собачью лапу.
Одно слово негры, чего с них взять, — поддержал другой.
В гавань Нью–Йорка, — пересказывал Петреску, — вошел корабль, сделанный из останков башен–близнецов, взорванных 11 сентября 2001 года…
На палубе стояли девушки с сиськами, — добавил он под суровым взглядом вожака.
Каких еще башен? — спросил недоуменно кто–то у костра.
Петреску кратко пересказал события 11 сентября 2001 года. Ради напрягшегося вожака пришлось добавить кое какие детали. Например, стюардесс, которые ходили по угнанным самолетам без лифчиков. По лицам подростков Петреску понял, что это единственная деталь, которая вызвала у ребят доверие. Но высказывать свое неверие в какой–то теракт в каком–то Нью–Йорке никто не решался – обрез лейтенанта красноречиво молчал и призывал делать это всех остальных. Наконец, лейтенант выдохся и закончил. Ватага притихла, размышляя… Петреску уже было уснул, когда вдалеке послышался голос:
Ой, ходил–бродил калика, странник прохожий да перехожий…
Бродил ходил, да языком рядил, да в Кишинев приходил…
Люди добрые да злые, старые да молодые, — говорил голос из темноты.
Пустите калику погреться, около людей потереться…
Судя по напеву, лейтенант понял, что это слепой певец, которых в стране развелось очень много после Третьей Приднестровской Войны. Войны эти с Приднестровьем, — бывшим в незапамятные времена частью Молдавии, — велись Кишиневом регулярно. Ведь они помогали отвлечься от бедственного положения страны как армии, так и населению. Пока то, конечно, было еще в состоянии отвлекаться… Инвалиды войны после сражений бродили по дорогам страны и играли на гитарах жалостливые мелодии, и исполняли не менее жалостливые песни. Самой популярной из них была «Я тебя не просил за меня воевать, уходи со двора, ветеран, твою мать». Все это калекам приходилось делать потому, что никакой пенсии, по законам страны, им положено не было. Поговаривали, что музыку и слова «Я тебя не просил воевать…» сочинил детский поэт Баланеску, которого, якобы, держат в лагере для репрессированных и заставляют писать песни офицерским шлюхам. Здравомыслящие люди этому, конечно, не верили. Лейтенант Петреску был из их числа. Он прекрасно понимал, что художественное дарование Баланеску было не настолько мощным, чтобы поэт мог написать такой шедевр как «Я тебя не просил воевать…».
Беспризорники оживились и расчистили место инвалиду. Слепец привалился прямо к Петреску боком и спросил:
Что нового в мире?
Лейтенант, под настойчивыми взглядами своих попутчиков на одну ночь, повторил набор новостей двухгодичной давности, случайно подслушанный у словоохотливого голландца из МВФ.
Альбиноса сварили… — прошептал задумчиво калика.
Чудны дела твои, Господи, — сказал он, хлебая суп, как и положено юродивому, ладошкой.
Когда слепец, наконец, доел, вожак беспризорников, соблюдая этикет, спросил:
А у тебя что нового, батя? С чем пожаловал?
Я–то? — спросил слепец, вытирая рот, а потом руки о рукав пальто Петреску.
Я, ребятушки, пошел в солдатушки, — сказал слепец, — два месяца в окопах за Молдову нашу христианскую воевал против нехристя приднестровского…
Глазыньки потерял, да ноженьки поломал, а как вернулся домой, так увидел… — продолжал слепец говорить перед притихшими беспризорниками.
Женка моя с местным комиссаром полиции спуталась, ноги голые перед ним вертит, фирменными кальсонами легавого не налюбуется, — напевал слепец.
Петреску поежился. Несмотря на молчаливый мир между полицией и беспризорниками, дети все–таки легавых не любили и расправлялись с ними при первом удобном случае… К тому же, лейтенант не любил военно–блатной фольклор. Почему–то все жены всех калик Молдо–Приднестровских войн непременно трахаются в отсутствие мужей именно с комиссарами полиции, возмущенно подумал Петреску, которому до комиссара было еще лет 10 службы. И то, если повезет… Лейтенант почувствовал, что начинает злиться. Потом заметил, что многие дети клюют носом, и злиться перестал. Удовлетворенно улыбнулся сам себе. Кажется, действует.
И сиськами перед лицом мента поганого трясет… — говорил про мифическую жену слепец.
Это мы все и без тебя знаем, — грубо перебил калику Петреску, — а в самом–то деле есть что нового в мире, а, странник?
Беспризорники удивленно притихли. Святых людей прерывать считалось невежливым, за такое можно было и насмерть грубияна забить. Но странное оцепенение напало на детишек. Сытный ужин, тепло костра, блестящие глаза лейтенанта… Калика тонко улыбнулся.
Значит, говоришь, неинтересны тебе мои страдания, — сказал он.
Ой как интересны, — передразнивая манеру слепца говорить, сказал Петреску.
Да только ИСТИНЫ послушать охота, — сказал он, схватив слепого за руку.
Слепец вздрогнул. Лейтенант автоматически отметил это и впился в руку юродивого еще крепче. Значит, знает что–то странник…Так что Петреску решил поставить на карту все, и добавил многозначительно:
Мене, текел, фарес…
Калека побледнел. Петреску улыбнулся. Подростки, тупо глядя на обоих, слабо вертели головами. Юродивый, коротко кивнув в сторону лейтенанта, спросил детей:
Кто таков?
Мусорским духом пахнет, — добавил он быстро.
Обижаешь, старик, — сказал Петреску.
Взял слепого за ладонь, прижал к левому плечу и дал ощупать клеймо заключенного специального лагеря Касауц. Слепец чуть поднял брови.
Давно ли оттуда? — спросил он.
Год как сбежал, — тихо ответил Петреску.
Что же делаешь тут? — спросил слепец.
Истины алкаю, — сказал Петреску.
Дайте ему лучший кусок, — сказал слепой вожаку подростков.
Сей человек страдалец великий, — добавил он.
Претерпел от власти диавольской молдавской сей мученик, — сказал юродивый.
Мои страдания в сравнении с его словно лепет дитятки, — вздохнул слепец.
Подростки с уважением уставились на Петреску. Тот потупился. В глубине души Петреску благодарил трех человек. Своего учителя театрального мастерства, во–первых. Бомжа, из которого он пытками перед смертью вырвал кодовую, очевидно, фразу «текел, мене, фарес», во–вторых. И, наконец, капитана Фрунзе, который напился и выболтал тайну про особый лагерь в Касауцах, тамошних смертников и особые клейма для них.
Как ты сумел выбраться? — спросил подозрительный слепец.
Не стоит болтать на ветру, — сдержанно ответил Петреску, — здесь даже у покойников языки развязываются.
Взглянув наверх, Петреску убедился в том, что прав. Языки у проститутки и ее бойфренда и правда вылезли и болтались. Слепой согласно кивнул. Стукнул себя в грудь.
Скажи лучше ты нам, как дела в мире, — попросил вновь Петреску.
Поведай, калика, о горе людском, — сказал лейтенант.
Ну что же, — тихо сказал юродивый, слушайте же…
И начал рассказывать. Петреску, с равнодушным видом откинувшись назад, в душе ликовал. Он вышел на след! Вот уже почти год начальство бьет тревогу. Говорят, есть донесения о каких–то религиозных волнениях в провинции. Мол, люди слушают проповеди посланников какого–то Учителя Истины, наплевавшего на наши, искони молдавские, православные ценности. И как!
Он утверждает, — читал с отвращением тайный циркуляр собравшимся офицерам полиции министр МВД, — что, мол, мы, молдаване, новые евреи.
Зал возмущенно зашумел. Антисемитские настроения в Молдавии традиционно были сильны. Этому способствовало правительство, обложившее евреев и русских дополнительным налогом за то, что они, теоретически, могут изменить интересам Молдавии.
Не в этом смысле, — добавил министр.
Он имеет в виду, что мы живем в бедствиях и нищете, а четверть народа уехала нелегально работать за границу потому, что, мол, Бог избрал нас своим народом! — гневно рассказывал генерал подчиненным.
Петреску сразу же понял опасность новой ереси. Она была привлекательна, она объясняла нынешнее положение Молдавии и она сулила своим приверженцам блага. В общем, она делала все то, что не в состоянии было сделать Молдавия как государство.
Высший состав МВД уклончиво намекал на то, что секта «исходников» — так она называлась, — вербует все больше и больше сторонников. Кому же не хочется быть избранным народом?! Пожалуй, только евреям, которые на своей шкуре слишком хорошо испытали, что это такое… Так или иначе, а доносчики подтверждали правоту министра – о новой ереси говорили много и часто, особенно в низах общества. Этого власти Молдавии, которая и так уже была бельмом на глазу мирового сообщества, допустить не могли. Полиция получила секретный приказ найти еретиков и уничтожить, причем в первую очередь – верхушку секты. Но где их искать?… Слушая старца, и предвкушая новый чин, Петреску отдавал должное руководителям секты. Спрятаться в тюрьме. Ловко!
А батюшка наш, Серафим Ботезату, яко Богом избран чтобы возвестить молдаванам…
… что они отныне не парии и нечистоты Европы, а народ избранный!
Батюшка наш томится в тюрьме Иродовой!
Рученьками и ноженьками скованный, — говорил слепой притихшим детям.
Он духом все же свободен и чист, и видит весь мир, как на ладони.
Плачет слезами кровавыми, за нас, молдаван, в каменоломнях погибает… — монотонно бубнил калека.
А чего он хочет, Серафим этот? — взволнованно спросил младший мальчишка.
Чтобы мы, молдаване, новый народ Израилев, получили Новую Землю, — ответил калека твердо.
Землю, названную Сионом, — пояснил он.
На той земле родители растят детей в домах чистых, никуда не уезжают, не оставляют детушек в домах детских, на той земле сады и поля, труд и рай, там папка и мамка есть у каждого, — говорил слепой.
Петреску с удивлением увидел на глазах некоторых из детей слезы. А ведь прожженные преступники, подумал лейтенант. Чтобы не размягчаться, он заставил себя перевести взгляд на повешенных прямо над ним проститутке и иностранце. Выглядели они на руке памятника Штефану Великому очень замерзшими и посиневшими. На плече иностранца уже сидела откормленная падалью ворона. Калека бубнил:
Серафим же сказал, что нет молдаванам смысла уезжать в Европу.
Подтирать задницы итальянцам, обслуживать португальцев, быть рабами москвичей…
Не дело это для избранного Богом народа!
Незачем нам стремиться куда–то, потому что, куда бы мы не пришли, получается всегда одно и то же!
Стало быть, порешил батюшка Серафим через пророчество, нам нужна новая чистая земля.
И назовется она Сион и вы, детушки, застанете эту землю еще.
А где он живет, Серафим этот? — спросил вожак беспризорников.
В лагере, где нечистая и диавольская молдавская власть держит всех, кого хочет погубить, всех, кто ей поперек встал, — ответил калика.
В лагере том Серафим Свет Ботезату сидит за то, что пытался село свое в Италию вывезти, ведь у простых людей нет мочи жить в Молдавии этой диавольской, но слуги князя тьмы, сиречь и.о. президента Михая Гимпу, сковали пророка и бросили в лагерь…
Что же нам делать? — спросил беспризорник.
Идти на лагерь тот, — отвечал калика, — в час условленный.
Освободить пророка Серафима Ботезату, и с ним, Учителем Мудрости, требовать от правительств мировых, что служат диаволу, земли нам, молдаванам, новой.
Молдавского Сиона! — воскликнул слепец.
А где же ее взять? — спросил Петреску скептически.
На югах, — мечтательно сказал кто–то.
Чтоб ночью на земле спать можно было, и не простужаться, — шмыгнул носом семилетний пацан.
Бедные дети, подумал Петреску. Им и в голову не приходит, что спать можно в домах с отоплением. Лейтенант, родившийся в 1979 году, такие дома, — хоть и смутно, — в Молдавии еще помнил.
Значит, — неуверенно повторил кто–то из детей, — мы, молдаване, новый народ Израилев?
Да, сынок, — кивнул слепец, — и требовать нам нужно от мировых правительств земли новой, святой, не испачканной.
Но до поры до времени скрывайтесь, — сурово сказал он.
Ибо несу я весть угнетенным, вы же поддержите ее и разнесите по стране.
И берегитесь, как бы тайна эта не попала в руки палачей, ментов, мусоров, легавых проклятых!
Они про веру нашу ведают, да неведомо им, кто и откуда ведет проповедь Исхода, — прошептал слепец.
Как узнают, аспиды, что ангел Божий в самом гнезде гадючьем прячется, прольется кровь безвинного пророка! — предостерег калика.
Давно уж ищут его слуги Сатаны, который и придумал «республику Молдову»…
Алчут крови невинной, плоти святой, духа божественного…
Но где Серафим – тайна, и открывать ее, детушки, нужно только обездоленным да сирым, как вы, да я, да мученик этот из Касауц, где и прячется наш Серафим…
Это точно! — сказал радостно Петреску.
Ему было так хорошо, что не скрывал уже радость предвкушения не только новых погон, но еще и премии, а может даже и хромированного велосипеда в придачу.
Тайну блюсти надо так, — сказал Петреску, успокаивая встревоженного интонациями слепца, — будто вы мертвы и уста ваши молчат навеки.
Огонь, потрескивая, плясал в глазах детей. Те были необычайно молчаливы. Петреску знал, почему. Беспризорники и правда были мертвы. Петреску, выпивший противоядия от той смеси, что подсыпал в суп, чувствовал легкое недомогание. Но мысль о том, что он жив и сорвал куш, делала его настроение более радужным, чем следовало бы. Слепец, наконец, нарушил молчание.
Уснули детки? — спросил он.
Агась, — опрощаясь, ответил лейтенант.
И всмотрелся в лица мальчишек. Смерть смягчила лица детей. Тот, что помладше, ну чисто ангел, с легким беспокойством подумал лейтенант. Русоволосый и красивый… Ладно, расстроенно подумал бездетный Петреску. Все равно бы помер от голода зимой. Или свои же съели бы в особенно трудную пору. Пора было разбираться с нищим.
Спят, — сказал лейтенант, — навсегда уснули…
Совсем–совсем? — осторожно спросил слепец, вновь заподозривший что–то по голосу Петреску.
Насовсем, — сурово сказал лейтенант.
Костер, без свежих дров, догорал. Котелок с выкипевшими остатками супа, чадил. Со стороны слепец и полицейский выглядели как мирно беседующие друзья. Да они мирно и беседовали…
Хочешь, как они, без мучений, или посопротивляешься? — спросил устало Петреску калику.
Детей–то не жалко? — спросил в ответ тот.
Детей? — спросил, щурясь от дыма Петреску.
Сначала да, потом нет, — честно ответил он.
Так сразу, или помучаться хочешь? — вернулся он к главной теме разговора.
Я тебе еще пригожусь, — начал было стандартную волынку обреченных слепец.
Мне теперь никто не пригодится, — махнул рукой лейтенант.
Мне свидетели не нужны, — пояснил лейтенант.
Чай, не зверь я, — сказал он, — иначе стали ли бы детей из–за ерунды убивать?!
Знают они много, — жалостливо глянул на детей Петреску.
Знали в смысле, — поправился он.
И ты, — добавил лейтенант. — Тоже много знаешь.
А мне теперь нужно в лагерь тихонечко проникнуть, главу вашего еретического выкрасть, да в Кишинев вывезти, начальству доложить, — объяснил Петреску.
И чтоб ни одна паскуда из полиции не узнала и лавры мои в суп с собачатиной не положила, — зло добавил Петреску, которого уже семь лет не повышали по службе.
Могу скидку сделать, сразу убить, — вновь предложил лейтенант.
Если, конечно, еще чего расскажешь, — выдвинул условие он.
Не знаю я нико… — начал было тянуть время слепец.
Петреску вздохнул, выстрелил слепому в живот. Ухватил за челюсть, вытащил язык, примерился… Отрезал. Привязал корчащегося от боли слепца к дереву…
Мертвые дети, окружавшие костер, виднелись темными столбиками, пока пламя догорало, а потом слились с темнотой. Ворон, поклевав висельника, спустился к теплому пепелищу. Осторожно попрыгал по мальчишеским головам. О чем–то задумался. Да так глубоко, что даже не глянул на Петреску, уходящего с площади.
… вернувшись домой под утро, Петреску нашел в землянке письмо с приказом. Везение началось во всем, меланхолично подумал лейтенант. На конверте – бумаги для собственно приказа не хватало, — было написано: «Отправиться в Касауцкий лагерь и расследовать убийства и исчезновения как заключенных, так и представителей администрации».
Петреску мрачно улыбнулся и стал варить в дорогу консервы.