Агасфер:

Они ничего не поняли. Конечно. Ничего другого я от них не ожидал. Робкие смешки, затем смех, и наконец оглушительный гогот. Но поначалу публика напряглась: после моих слов «по ведовским картам Молдавия – Богом забытое место» их лица застыли. Им показалось, что прошло несколько мгновений до того, как городской голова, с целью разрядить обстановку, начал смеяться. И видели бы вы, какое облегчение было на лицах публики, когда они решили свести мои слова к шутке, решив, что это и есть шутка. Это как если бы вампирам вдруг сказали, что они вампиры. Они бы испугались, а потом решили посмеяться над страшными словами и продолжили вгрызаться в чужую плоть. При этом воображая, что на столе – тропические фрукты.

Я удивляюсь сам себе. Несмотря на то что меня предупреждали о нежелании жителей Молдавии признавать очевидные факты, я все-таки надеялся на то, что меня поймут.

– Знаешь, почему тебя так тянет в Молдавию, Агасфер? – спросил меня Великий магистр нашего ордена, когда я собирался в Кишинев.

– Нет, ваше сиятельство, – скромно ответил я.

– Потому что ты – молдаванин.

Я неискренне и долго смеялся. Ничего смешнее его сиятельство Дракула не мог сказать. Ведь он сказал это несчастному еврею, проклятому две тысячи лет назад на пыльной улочке Иерусалима. Улочке – сильно сказано. То был песчаный пустырь. На нем прилепились друг к другу два маленьких глинобитных домика. Их близость была тем более удивительна, что места на пустыре было достаточно. Все просто: в одном домике жили наши родители, а в другом – мы, я и моя жена Ниса. Я построил наш дом совсем рядом с родительским, чтобы слышать, как по ночам ворочается женщина, давшая мне жизнь. К тому же сновидения матери меня всегда успокаивали. А по утрам, еще когда солнце только собиралось взойти над городом, Ниса нежно будила меня, чтобы я поел и отправлялся работать. Мы звали родителей. Глядя, как они торопливо жуют пищу немногими оставшимися зубами, я испытывал нежность. Мы были счастливы, хоть Бог не дал нам детей.

– Мои родители будут моими детьми, – сказал я Нисе, когда мы узнали от знахаря, что она бесплодна.

Я мог бы развестись – законы позволяли это, – но Ниса слишком глубоко поселилась в моем сердце. Да, я говорю штампами, но лишь потому, что счастье – это застывшая и оплавленная форма бытия.

Никаких интерпретаций оно не допускает. Счастлива будь, Ниса.

Родители доели, и я, вымыв руки, вышел из дома, согнувшись в двери. Ее я сделал маленькой специально, чтобы в помещении было теплее. Ночи холодали. И потому солнечные лучи, вперившиеся мне в грудь, были особенно приятны. Я вышел на улицу и вдохнул, поблагодарив Бога за Нису, родителей и дом. После открыл глаза и почувствовал толчок сзади. Обернувшись, я увидел Его.

Нет, конечно, Он толкнул меня крестом не специально. Бедняга просто упал после удара бичом, и слишком тяжелый крест поволок Его за собой. А впереди как раз стоял я.

– Добрый человек, – взгляд у Него был совершенно безумный, я видел, как Он боится смерти, – дай мне присесть у стены твоего дома.

Я молча глянул на стражников. Они не возражали. Приподняв крестовину, я поставил Его на ноги и прислонил к стене. Приговоренный к казни беззвучно заплакал: кровь текла по Его лицу из ран, оставленных терновым венцом, и смешивалась с потом. От него исходило ужасное зловоние. Так пахнет смерть. Из дома вышла Ниса и молча протянула к Его рту миску с водой.

– Эй, – лениво окликнул жену стражник, – насчет воды мы не договаривались.

– Я знаю, – Ниса улыбнулась, и я влюбился в нее снова, – знаю.

И убрала миску. Но Он – позже мне сказали его имя – Вар-Равван, – уже успел попить. И устало закрыл глаза, опершись о стену.

– Дальше, – мягко сказал я, – будет только хуже. Поторопись, и пусть все скорее закончится.

Он кивнул и, не открывая глаз, пошел дальше. Стражники последовали за Ним. Защелкали бичи. Приговоренный ступал тяжело, по щиколотку уходя в песок. Больше я ничего о Нем не слышал. Нет, Он, конечно, стал очень известен, и позже Его по ошибке назвали Христом. Но тот на самом деле был сын Бога, и Его не распяли. Он просто исчез в саду, когда за Ним пришли стражники. Распяли этого. Вар-Раввана. И когда Он уже уходил с пустыря, то обернулся и крикнул:

– За доброту вам воздастся сторицей!

С тех пор я и стал Агасфером. Многие принимают меня за цыгана. На еврея я мало похож. Да уж, скорее цыган. Я брожу по миру и все жду, когда милосердие закончится и я обрету, наконец, покой.

Хотя, конечно, понимаю, что все это – странствия и калейдоскоп новых лиц – есть не что иное, как грезы. На самом деле вот уже две тысячи лет я сижу в темном глиняном домишке без окон и жду, когда войдет Ниса. Ее все нет, и голова моя поседела. Благословенна будь, моя любовь. Ниса, о, Ниса!

Она состарилась и покрылась морщинами, и я тоже, но глаза ее, молодые и ласковые, всегда глядели на меня из-под этой съежившейся маски. Она умерла в 89 году от Рождества Христова. Мне не на что жаловаться: жизнь ее была долгой. Моя, увы, стала вечной. Когда я не умер в первый раз, то испугался и все понял. До тех пор я и не вспоминал случай с приговоренным к смерти, которому позволил отдохнуть у своего дома, а Ниса дала воды.

Почему Он не дал вечной жизни Нисе?

– Всегда так! – ударил по столу кубком Магистр и выругался. – Да когда же они поймут, что любящие сердца разнимать нельзя?

Мы сидели в замке у села под названием Лаку Рошу, и Дракула только что прирезал пленного турка. Нет, кровь его пить он не стал, потому что хорошо позавтракал. Просто здесь, объяснял граф, пленных брать не принято. Таковы формальности, и их следует блюсти. Шел 1346 год.

Мы познакомились только что. Вернее, за несколько часов до этого. Я шел ранним утром по дороге, ведущей из горной Румынии в Молдавию. Оттуда я собирался податься в Константинополь. Европа становилась все опасней. Нет, смерть мне не грозила – как она может пугать Вечного жида? – просто я терпеть не мог физических мук. А уж этим меня не обделили. Меня убивали практически все эти две тысячи лет.

Столетием позже меня поджарили в металлическом быке польские шляхтичи. Затем нашли, полуживого, казаки Хмельницкого и утопили в Днепре, предварительно вырезав сердце. Меня избили тупыми концами копий ландскнехты графа Оттона, и было это в 987 году. Мой дом сожгли, а меня повесили, во время Первого крестового похода. Меня выселяли из Англии при короле Эдуарде, и когда я, устав, дико устав от странствий и переездов, крикнул, что остаюсь, меня привязали к металлическому колесу. Его спустили с холма по каменистой дороге. Мне перерезал горло испанский наемник, когда я пытался спрятаться под Римом от солдатни гвельфов. Сторонники гибеллинов не стали со мной возиться: один из них просто пристрелил меня, чтобы опробовать новый арбалет. Это был самый гуманный из всех моих убийц. Потом все продолжилось. Я уж не говорю о Второй мировой войне. О своих гибелях в концентрационных лагерях Дахау, Равенсбрюк и Треблинка. О Румынии, где меня расстреляли в 1944 году во рву под городом Яссы и вырвали из моего охладевшего рта золотые коронки. О Бендерах, от которых меня с двумя тысячами евреев гнали под палящим солнцем и не давали воды. О Кагуле, возле которого нас, наконец, загнали в вагон, пол которого был посыпан негашеной известью, – нас было 323 человека, а вагон был рассчитан на сотню от силы, – а потом в щель стали лить воду с криками «наконец-то вы напьетесь, жидовские морды». О Бельгии, где я копал противотанковые рвы, а когда совсем обессилел, меня и два десятка моих собратьев по несчастью бросили в ров живьем и стали ездить по нам на танке, проверяя, хорошо ли мы работали.

Везде меня убивали.

Успокойтесь! Было не так страшно, как вы думаете. Я всего лишь закрывал глаза и, чувствуя физические страдания, видел стены темного дома из глины. А Ниса все не входила и не входила. Она умерла у меня на руках, без мучений и слез. Она надеялась, что вскоре мы увидимся: я был стар, как и она, и должен был умереть со дня на день. Я тоже ждал этого: мое бессмертие еще не дало о себе знать.

Поначалу я пытался занять себя хоть чем-то. Но потом понял, что это спасает только в течение одного срока человеческой жизни. Если вы живете еще дольше, вам надоедает даже суета. Я мог бы уйти в лес, лечь под дерево и спать там тысячелетия. Но это ничего не изменило бы: я по-прежнему сидел в комнате и ждал Нису. Тогда я принялся торговать.

Я ходил с караванами в Китай и обратно по Шелковому пути в Европу. Я плыл с купцами в Персию и волочил ладьи с киевлянами. Я пристроился к крестоносцам во время Второго похода и даже сражался с сарацинами. На мне были коробки с товаром. В моих руках был посох. Я ходил, ходил и ходил. В Румынию я попал тоже по торговым делам, когда брел утром 23 ноября 1346 года по крутому серпантину у местечка Лаку Рошу. Я тогда еще не знал, что нахожусь в непосредственной близости от замка того, кто, как и я, получил вечную жизнь в награду.

Что?! Наказание?! О чем вы. Я ведь, кажется, достаточно ясно объяснил: мне даровали вечную жизнь за то, что я, испытывая к человеку сострадание, дал ему передохнуть у стены моего дома. А разве не на это, вечную жизнь, вы рассчитывали, когда христианство завоевало ваши умы? Граф Дракула тоже получил вечную жизнь в награду. Так была отмечена его достойная похвалы борьба с турками-мусульманами. А все эти легенды о погибшей невесте и о том, как граф проклял Христа, – поздний вымысел венгерских купцов. Дракула не позволял им торговать в своих владениях, вот они и, выражаясь языком нынешним, слили на него компромат.

Но Дракулу я увидел чуть позже. Было еще очень холодно, и я дул на озябшие руки, вспоминая, как Ниса прижимала их к груди. Тут-то в левую ладонь мне и вонзилась стрела. По оперению я сразу понял: это не турки. Так оно и было: на меня напали местные валахи из села, входившего во владения Дракулы.

– Проклятый венгр! – кричал на меня старший отряда. – Опять вы суетесь к нам со своей торговлишкой!

А когда они сорвали с меня шапку и увидели кучерявые волосы, радости их не было предела. Сначала меня избили. А я все смотрел на ручей, текший вдоль дороги: он был покрыт желтыми листьями, но то и дело эту золотую фольгу прорывала игривая форель, прыгающая вверх. Потом поставили на колени, заставили снять штаны и оскопили. Взрезали живот и, достав кишки, обмотали их вокруг моего горла. Само собой, коробку с товарами у меня забрали.

– Жиды распяли господа нашего, Иисуса Христа, – торжественно сказал один из крестьян-воинов, – так давайте же распнем этого жида!

Так они и поступили. Времени, чтобы поднять меня на вершину горы и там распять, у них не было. Поэтому добрые люди распяли меня на подъеме дороги. На дереве. Это была осина. Потом они ушли.

Я висел, умирал и смотрел, как из леса, которым, как степи травами, проросли горы, осторожно выходит лось. Где-то за ущельем загоралось солнце. Но сюда оно – я знал – не придет. В этих местах всегда туман. Места это безлюдные и, насколько я знаю – хотя уже лет сорок не выезжаю из Тель-Авива, – такими же и остались. Я висел и думал о том, каково было Прометею на скале. Наверняка скучно. У него не было женщины. У меня нет женщины. Ниса.

Ручей ревел, и под его шум я уснул, а потом перестал мучиться и умер. Затем я воскрес, но даже не попытался оторвать руки от дерева. Кишки мне не мешали, напротив, даже грели шею. И тут я увидел его. Мужчина в нарядном платье на холеном коне смотрел на меня, а конь все крутился, но всадник не позволял ему отойти. Только тогда я почувствовал, насколько устал.

– Убей меня, – попросил я, – убей.

Он с размаху опустил на мою шею саблю, но я, конечно, не умер. Дракула – а это был он – усмехнулся, вытер сталь шелковым платком и сказал:

– Еще один бессмертный, чтоб вас всех!

Спустя час мы сидели в его замке, пили вино и беседовали об ордене. Как объяснил мне граф, орден включает в себя тех, кто обрел бессмертие. Причем не важно, физическое или метафизическое. Проще говоря, я, Вечный жид, который существует якобы реально, имею такое же право на вступление в орден как Наполеон, который существует в памяти людей. И стало быть, существует.

– Орден бессмертных и героев, – скривился граф и смахнул саблей со стола голову турка, – а я, представь себе, его возглавляю.

Тогда же граф рассказал мне все о Молдавии и Трансильвании. По словам Дракулы – мне пришлось слушать очень внимательно, поскольку его сиятельство нажрался как свинья и плохо выговаривал слова, – эти две местности (странами их назвать трудно) действительно обладают некоей особой силой. Природа ее не ясна даже самым посвященным. Например, когда граф после своей официальной смерти, уже в 1912 году, совершил паломничество на Алтай, местные ведуны оказались перед загадкой Молдавии и Валахии бессильны.

Но признали, что их ведовство в сравнении с ведовством молдавских волхвов – ничто.

– На специальной карте, – тыкал в меня пальцем с двумя перстнями Дракула, – созданной еще до создания нашего мира, указаны всего два места. Остальное помечено тьмой.

Я осмелился взглянуть на карту и ужаснулся. Лист пергамента был действительно темным. Но два места – о которых и говорил мне граф – были помечены не светом. Они были помечены еще более темным цветом. Два черных пятна на ровной серой поверхности. Стало быть, Молдавия и Трансильвания…

– Это зачарованные места, – просвещал меня граф, – на которых лежит отпечаток потусторонней силы. Нет, конечно, я говорю не о вампирах, суккубах, инкубах и прочем дерьме. Уж мы-то с тобой в эти сказки не верим! Не так ли?!

Мы – Вечный жид и самый ужасный вампир мира – рассмеялись. С какой стати нам верить в небылицы?

– Со временем, говорят нам ведовские карты, – продолжал Дракула, – Трансильвания потеряет свое значение. Это будет скучная провинция Румынии, населенная венграми. Они то и дело будут митинговать, требуя для себя особых прав. Для нас с тобой это не имеет никакого значения. К тому же Трансильвания будет слабо заселена. Постепенно она потеряет свой черный цвет и станет серой. Такой же, как вся остальная земля. И ее, Трансильвании, силу заберет… Правильно – Молдавия!

Граф торжествующе захохотал и опрокинул со стола кубок. Слуга, стоящий навытяжку в углу комнаты, даже глазом не моргнул. А Дракула, встав, добавил:

– И тогда у нас с тобой, Агасфер, появится шанс. Один-единственный. Шанс потерять вечность. Шанс вырваться из этого жидкого горячего стекла. Шанс умереть.

По словам Дракулы выходило, что к моменту, когда Молдавия останется единственным проклятым местом на территории Земли, в эту страну потянутся, словно птицы на зимовку, герои. Один за другим они будут приходить в Молдавию, чувствуя, что в этой стране что-то произойдет. Но что?

– Прометей! – кричит Дракула и ожесточенно рубит свой стол. – Последняя искупительная жертва. Мы разбудим его ото сна и объясним ему, кто он такой. Он должен быть нашим агнцем. Это справедливо, не спорь. С чего все началось? Спроси у любого из ордена, он и тебе ответит…

Началось все, по словам Дракулы, следующим образом. Я в истории не силен, поэтому могу ошибиться в именах. Но уверен вы меня поймете. Итак, в 273–267 годах до Рождества Христова некий греческий герой по имени Прометей бросил вызов богам.

Удивительно, учитывая, что богов нет. Вернее, они есть, но лишь потому, что мы их выдумали. Стало быть, Прометей бросил вызов нам. Он позволил себе мыслить. Большинству людей, вернее обывателей, это было непонятно.

Ибо как существует «экзистенциальная ярость творца», так и существует «экзистенциальная ярость обывателя».

Что это такое? Это ярость, которую обыватель испытывает, сам не понимая отчего. Что в принципе роднит обывателя с творцом. Различие обывателя и творца состоит в том, что последний все-таки пытается выяснить причину этой ярости. Таких людей называют мятущимися гениями. Тех творцов, которые не только выясняют причину своей «экзистенциальной ярости», но и находят ее и, говоря образно, держат в руках, считают состоявшимися гениями.

Обывателю нет нужды выискивать причины своей ярости. Он не желает этого, поэтому обыватель ненавидит все вокруг, считая это (все вокруг) причиной своей ярости. Для обывателя все лежит на поверхности. Поэтому он ненавидит жидов, шлюх, соседей, городские власти, умников, педерастов. Ненавидит тех, кто богаче его, и тех, кто беднее; ненавидит тех, кто говорит на ином, нежели он, обыватель, языке, и ненавидит животных, потому что от них нет никакого проку.

Он ненавидит все. Благословенно имя твое, обыватель.

Поэтому обыватель никак не смог бы поверить, будто Прометея подвесили на скале лишь за то, что осмелился мыслить. Для большинства людей мира – умерших, ныне живущих и тех, кто еще родится, – это не причина ненавидеть Прометея. Ведь большинство еще не начало мыслить. Следовательно, уверены они, не мыслит никто. Как можно ненавидеть за то, чего нет?

Поэтому позже ордену пришлось выдумать историю про похищенный огонь. Это было вполне материалистично, сказал Дракула, чуть протрезвев. Казалось, это ему не по нраву, поэтому граф крикнул слугу и велел принести вина с кровью.

– Свиная, – уловив мой взгляд, объяснил он, – у меня малокровие, мне просто необходимо пить кровь.

А как же человеческая кровь? Бог мой, да это же стародавний обычай варварских племен: вырезать печень убитого врага и откусить чуток. Так, будто бы ты похищаешь его храбрость. Всего и делов-то, усмехнулся граф.

– Но продолжим, – он перебивает сам себя, и павлинье перо на его остроконечной шапочке колышется, словно паутина в углу, – разговор о временах грядущих. Прометей, стало быть, виновен во всех наших бедах. И единственный способ умилостивить…

Тут он умолкает. Я прекрасно понимаю Дракулу. Умилостивить кого? Выдуманных нами богов? Людей? Но они никто. Следовательно, выдуманные ими боги – еще более никто. Кого же умилостивить?

– …умилостивить некую темную силу, – находится Дракула, – назовем ее условным именем Рок, можно лишь одним способом. Принести Прометея в жертву. Пусть он искупит свои и наши грехи.

Я возражаю: ведь один раз этот грек уже висел на скале? Нет, говорит Дракула, то была не искупительная жертва. То было наказание за проступок. После того как Прометей принесет себя в жертву, мы – герои, обретшие вечность, – наконец сумеем ускользнуть от Рока?

– А Прометей, что станет с ним? – спрашиваю я.

– Недаром, – смеется Дракула, – тебя вознаградили за твою сердобольность. Откуда мне знать, что будет с Прометеем? Плевать.

Я на минуту задумываюсь о Нисе, и мне тоже становится безразлична дальнейшая судьба Прометея. Итак, мы должны дождаться появления героя, искусно направить его в Молдавию, если он не живет там, а уже оттуда выманить в замок графа. Там мы раскрываем карты и ждем от него поистине героического поступка он принесет себя в жертву. Если он герой, конечно.

Дракула говорил также, что после искупительной жертвы ось времен падет и Молдавия перестанет быть черным пятном на ведовской карте мира. Честно говоря, мне эта страна безразлична. Мы пьем с графом до утра, и среди ночи в комнате становится очень светло.

– А, ничего страшного, – рычит граф, осушая очередной кубок вина; мне становится страшно за него, – это соседнюю деревеньку запалили мои ребята. Валахи. Нет для меня врагов страшнее. Хуже турок.

Я улыбаюсь и выхожу проветриться. Постепенно светает. Дракула навалился грудью на стол и храпит. Из уголка его рта вытекает слюна. Бог мой, как я, тщедушный иудей, попал в эту компанию настоящих героев?! Я поправляю голову графа на блюде с куропатками и ухожу. Спускаюсь по дороге вниз от замка и на минуту останавливаюсь у дерева, на котором распяты останки скелета. Прошло уже двадцать семь лет, и из моей глазницы уже вылез маленький зеленый побег.

К тому времени, когда я спускаюсь в долину и подхожу к городу Пятра Нямц, окруженному четырнадцатью прекрасными монастырями – они обступили город, словно женихи невесту на выданье, – наступает XIX век. Я останавливаюсь на ночь в парикмахерской сумасшедшего еврея, который прячет под кроватью Тору.

– Брат, – будит он меня среди ночи, – ответь, когда наступит пора освобождения нашего народа?

– Я не знаю, о чем ты говоришь, – я рассержен, потому что мне приснилась Ниса, – дай мне спать, хозяин.

– Я узнал тебя, – жарко шепчет он потрескавшимися губами в мой подбородок, – ты мессия нашего народа.

– Замолчи, – мне смешно, – ты святотатствуешь.

Но под утро, когда я покидаю дом парикмахера, который взял с меня за ночлег двойную цену, бросаю ему напоследок:

– Ты будешь отблагодарен за свое гостеприимство.

Его глаза выглядят, должно быть, так же, как и мои глаза тогда. Две тысячи лет назад. Он ничего не понял. Очень жаль. Что ж, если мы сумеем найти Прометея и с его помощью разрушить чары Молдавии, этот несчастный еврей будет мучиться от силы триста лет. Немного, учитывая срок моих странствий.

По дороге в Яссы мне встречается табор цыган. Четыре тощие лошади тянут повозку, в которой лежат дети и больная старуха. Остальные члены табора, – числом тридцать три человека – бредут пешком. Стоя по колено в канаве, я пропускаю мимо себя этот обоз и узнаю в каждом из этих цыган себя. Как? Разве я не говорил? Ах, да, конечно. Цыгане – народ, начало которому дал я. Это был первый и единственный раз, когда я изменил Нисе. В Александрии. Толпа разъяренных христиан как раз разгромила библиотеку и тащила по улице нескольких ее служителей. На улочках города полыхали книги. Самые благоразумные жители свитки не сжигали и брали домой: пергамент пригодится в хозяйстве. Меня поначалу приняли за язычника, но хозяйка гостиницы, в которой я остановился, именем Христа поклялась, что я – последователь их Бога. Поворчав, фанатики меня отпустили. В благодарность за это я остался в гостинице еще на одну ночь и лежал с хозяйкой – странной молодой еще женщиной – на одной постели.

– Как тебя зовут? – спросил я после всего.

– Разве тебе это важно? – улыбнулась хозяйка.

– Мне интересно имя женщины, в чреслах которой прорастает сейчас мое семя.

Она сказала, что ее зовут Елена. Позже я узнал, что у нее от меня родилось семь сыновей. Каждого из них она назвала Ром. Отсюда и пошли ромалы.

Пропустив своих потомков, я вновь вышел на дорогу в Яссы. Уже оттуда я прибыл в Кишинев как факир и покоритель публики по имени Джордеску. Обклеив весь город афишами, устроил в Благородном собрании вечер магии и чудес и дал понять публике, что что-то неладно с Молдавией. Увы, меня никто не понял. Кретины. Героев среди них не было. Я ободрал столбы, соскоблил с них остатки афиш, вымоченных дождями и слезами скучающих в провинциальной глуши девиц, и вновь отправился в путь. Но все это время я сидел в темной комнатушке, ожидая прихода Нисы.

Она не пришла.

Едва я пересек границу Молдавии – через Прут меня перевез лодочник Харон, – как сразу почувствовал смутную тревогу. Чувство недосказанности мучило меня в этой стране. Смещение времен, бесовщина, магия – если бы я верил в них, то мог бы смело сказать, что все это присутствует в Молдавии с лихвой. Едва попав в Молдавию, я понял, что пропал и мне никогда не вырваться из пленительных объятий этой малохольной страны. Так плохо мне не было даже в Иерусалиме. Даже во рву под Яссами, где меня расстреляли столетием спустя.

Сладкая росянка, вот что это за страна. А мы, привлеченные гибельной сладостью ее меланхолии, всего лишь жертвы. И как росянка не оставляет от насекомых даже панцирей, так и Молдавия растворяет нас в себе полностью. Здесь я даже почувствовал себя лишенным тела. Поэтому, странствуя по всему миру, я возвращался в Молдавию снова и снова.

Осенью 2004 года я вновь приехал в Молдавию: уже богатым туристом из Израиля. После таможни перекусил в ресторане у автозаправки и поехал в Кишинев. Километрах в двенадцати от границы я увидел повозку, в которую был запряжен Кентавр. Я никогда не видел его раньше, но узнал по описанию Дракулы. Кентавр стоял на дыбах. Сзади на него замахивался пьяный крестьянин, а чуть поодаль равнодушно курил плотный мужчина в потертых джинсах, с ярко-оранжевым рюкзаком. Я не придал ему никакого значения. Лишь грустно подумал о том, что и Кентавр пал жертвой Молдавии, и дал по газам.

Со мной случилось то, что часто случается с каждым из вас. Мы упускаем возможность взглянуть в лицо своей судьбе. И я ее упустил. А в дороге думал, когда же настанет тот час, что принесет – мне, графу, да и всем остальным членам ордена – освобождение. Потом стал думать о Прометее. И решил, что причина его экзистенциальной ярости заключалась в стране, где он жил.

Интересно, ненавидит ли этот, нынешний, герой страну, в которой живет? Так же, как ненавидел Аттику тот, греческий, Прометей?

А потом, подъезжая к Кишиневу, я снова вспомнил Иерусалим и то злосчастное утро, не позволившее мне умереть как обычному человеку. Точнее говоря, я просто снова очутился в том утре и глядел на пошатывающегося мужчину, уносящего от моего дома свой крест.

– Тебе воздастся за твою доброту, – снова бросает Он мне, даже не поворачивая головы.

И добавляет еще что-то. Несколько слов, которые я пытаюсь вспомнить вот уже два тысячелетия. Я их не расслышал тогда. И это мучило меня не меньше, чем потеря Нисы. Я отрываюсь от стены и бегу к Нему в надежде расслышать Его последние слова хотя бы на этот раз. И слышу:

– Мы будем похожи…

Поначалу я думал, что Он имел в виду: будем похожи Он и я. Он будет вечен, и я буду вечен. Вроде бы все сходится. Но это оказалось слишком масштабной трактовкой. Все оказалось гораздо проще. Сейчас-то я знаю, что Он хотел сказать, и плачу, положив руки на руль. Мужчина с рюкзаком, которого я мельком увидел у дороги только что, очень похож на мужчину с крестом, которого я видел у стены своего дома 2004 года назад. Я не признал в обоих посланников судьбы. И искупление близко. Ниса. И моя смерть близка. И Ниса. О, Ниса, любовь моя, Ниса…

Я так мало пожил!