Наследник уехал. Город потерял свой парадный лоск. Пыль снова повисла над его широкими улицами. Деревья повяли, повалились. Их жевали телята, а с ними рядом чесалась о них и жрала их ветви знаменитая пестрая свинья купца Сачкова, того самого рыботорговца, который прославился своей неудачной речью при встрече Николая…

Гости расползались во все стороны, словно тараканы с выхолодавшей печи. Полки уходили тихо, без музыки и прощальных приветствий. Казачество вернулось в станицы. Духовенство поснимало малиновые ризы и разлетелось по своим приходам, маша длинными полами черных подрясников, будто воронье. Портреты царей разослали по станицам для школ и поселковых правлений. В дни праздника все как бы забыли, что на край надвигается голод. Его старательно не допускали в город. Теперь же на улицах Уральска вдруг появилось множество нищих. Это были крестьяне Самарской, Саратовской губерний. Пока это все были не казаки, а иногородные, но уже и по станицам голод давал себя чувствовать. На базарах появилось в продаже много старинных сарафанов, кокошников, азиатских платков, персидских ковров, волчьих, лисьих тулупов и иных, извлеченных из-под спуда драгоценностей.

Веньку послали на базар за арбузами и дынями на обед. Казачонок только теперь увидел, до чего уныл и бесцветен город. Пыль, кирпич, скучные, озабоченные лица. Даже казаки здесь не похожи на казаков. Хмурят лоб, чешут затылки. Торгуются из-за копейки. И все чужие какие-то…

Внимание казачонка было привлечено мрачной, коричневой вывеской над саманной хибаркой, одиноко стоявшей посреди большой площади.

На ней фигура рослого ковбоя в большой синеватой шляпе, с чудовищно длинным кнутом под мышкой. Лицо его, несмотря на серые краски, очень понравилось Веньке: оно было легко и хищно. Вот это видно человек! Джигит и озорник!

Подслеповатый домишко, в самом деле, был открыт всем ветрам и облупился, облез, облысел от дождей. Казачонок все-таки не мог понять надписи, хотя и сразу почувствовал ее незаурядное величие. Он с минуту таращил на вывеску свои азиатские глаза. Вдруг дощатая дверка с хрипом хляснула, и Венька увидел, как из хибарки на крылечко вывалился Гурьян. Увидав казачонка, он просиял тяжелым лицом своим, заулыбался весело, сморщился, качнул большим сизым носом. Спеша к Веньке и спотыкаясь, он забормотал тяжело и сипло:

— Барин, а барин, поглядел ли ты на наследничка? А? Поглядел?

— Ну, видел. Чего тебе-то?

— Видел, толкуешь? А я вот с ним цельную ноченьку беседу вел. Сели мы с ним на кресло золоченое. Он справа, я слева, Подали нам лакеи по чашке роскошного китайского чая, чернее кофею… Я его вот так за пуговицу, а он меня — за пупок. Вишь оторвана. Это все он. И это он…

Гурьян ткнул себя в грудь и в живот.

— Мы с ним все досконально перебрали, всею политику… Я и об тебе ему говорил. Хвалил. Всем, говорю, и чердаком и низом удался парнишка. Он сказал: «Хорошо, мы его в люди определим. Чин большой дадим, как вырастет! Только пущай, грит, бережет свою силу для приплоду. Мне сильные чэки во как нужны!..»

Было очень похоже, что Гурьян сам верит в правду своих слов.

— И тогда же Николаша мне тихохонько, по секрету сказал: скоро конец барам! Конец, карачун, капут.

Он провел рукой, как ножом, по своему горлу, закрытому серой, в табачных отметинах бородою.

— Ври больше? — обиженно вскинулся Венька, точно его в самом деле тревожили барские судьбы.

— Ей-богу, пра — облизывай лапки и суп с клецками. Не сойти мне с этого места!

Гурьян покачнулся, громко икнул, подпрыгнул от икоты и едва-едва удержался на ногах. Удивленно и пристально посмотрел на землю, словно оттуда кто-то угрожал ему. Помотал раздумчиво круглыми носками своих опорок.

— Баб всех замету к себе в гарем. Пей, гуляй… Так вот и перекажи рыжегривому. Мне-то с ним уж не доведется свидеться. Качу за наследничком. Уезжаю. Позван для важнеющих дел… Но гляди, об этом никомушеньки! — Гурьян грозно поднял свои мохнатые, серые брови и погрозил корявым пальцем. — А попу я больше не собака. Слыхал сказку: «У попа была собака, он ее любил. Она съела кусок мяса, он ее убил…» Не желаю быть дохлой собакой! Не хочу! Уморился я от них всех, как царюшка-Соломон. От Кирилки ухожу, потому — он скучный, будто лампадка с постным маслом. Я рассчитывал, развратный он по-настоящему, пакостный пес, — люблю таких! Думал, радостный, разлюли малина чэк, а он — пришей кобыле хвост. Прилепился как банный лист к вашей Лушке и никаких гвоздиков…

— Брось болтать-то! — нахмурился Венька.

— Молчи и слушай, дурак! Ты точно выскажи попу: рассчитывал я, когда шел служить, что он городской, вольный, а он — бя! Такой, как все. Деревенский, вонючий и праведный мохнач! Не люблю, не уважаю! И зачем его мама родила? Уезжаю. Миль пардон и майн-вира!

У Веньки всегда после разговоров с Гурьяном становилось на душе тоскливо. Сегодня Гурьян говорил с такой пьяной уверенностью, что казачонку стало не по себе. Впереди, в будущем в самом деле будут, по-видимому, какие-то бури, беды и треволнения. Откуда они явятся? Когда казачонок думал о своей семье, о Луше, об Алеше, о Вале Щелоковой, — все это как бы падало, уходило в серую мглу. Все в тревоге строгивалось со своих мест и начинало в беспорядке кружиться, как перед большой непогодой.

Венька никому не рассказал о своей встрече. А через два дня Гурьян скрылся. С ним исчезла пара лошадей и тарантас попа Кирилла. Куда мог ускользнуть этот пьяный и неуклюжий человек? По-видимому, он успел за ночь ускакать далеко по глухой проселочной дороге, иначе о нем рассказали бы встречные. Следов его так и не удалось обнаружить, хотя полицию известили о пропаже немедленно.

С этого дня на рыжую голову попа Кирилла обильно посыпались несчастия. Молчаливый, красивый казак принес ему желтый пакет с большой печатью управленья наказного атамана. Шальнов подал на имя наследника прошение о разрешении ему вторично жениться, и теперь ему отвечали:

«Ваше прошение переслано по назначению — в святейший правительствующий синод, ведению которого подлежит вопрос о второбрачии православного духовенства. Управляющий канцелярией его высочества князь Кочубей».

Кирилл не захотел и не смог скрыть письма от Луши. Он хорошо понимал, что это был отказ. Стараясь сохранять внешнее спокойствие, он убеждал ее не волноваться и отнестись мужественно к временному их несчастию. «Скоро, скоро я добьюсь своего. Добьюсь во что бы то ни стало!» Но Лушу охватила тоска. Впервые она увидала себя покинутой и беззащитной, и жизнь представилась ей вдруг неуютной и страшной. А что, если на самом деле с этих лет, — ей недавно исполнилось уже двадцать шесть годов, — суждено ей будет остаться одной на свете — без мужа, своей семьи, собственных детей?

Сейчас Луша глядела на озабоченного, несколько растерянного попа Кирилла, на его серые, вдруг опустевшие глаза, и женщине вся ее история с ним как-то сразу показалась ненужной, случайной и помимо того — очень опасной и тревожной. Зачем он ей? Она может во всякое время выгодно и удобно, без хлопот выйти замуж. Разве мало ее сватали за время ее недолгого вдовства? Вот и сейчас, после войскового бала, сразу объявилось несколько новых, завидных женихов. Самый настойчивый среди них — богач Устам Болдырев, с которым она плясала бышеньку. Он не беднее самого Вязниковцева. Луша не отказала ему, а ответила неопределенно:

— Спасибо за честь и внимание, но рано бы мне после покойного мужа думать об этом. Пообождем решением, если желание ваше будет.

И Устим выразил готовность ждать.

В день приемных экзаменов Кирилл с утра был вместе с Алешей и Венькой в училище. Испытания прошли для ребят благополучно. Правда, Венька сильно смутил учителей своим звонким, некомнатным голосом. После много смеялись, вспоминая, как испуганно вскочил от его чтения молодой учитель Беневоленский, по прозванью «Аттик». Ребята были зачислены в первый класс.

Вечером Кирилл пришел в дом Ипатия Ипатьевича, чтобы условиться с Лушей насчет отъезда в поселек. И тут он узнал страшную для себя новость. В полдень за Лушей подъехал на паре кабардинцев Григорий Вязниковцев. Луша, оказывается, была уже готова и выбежала к нему с узелком. Тарантас бешено прогрохотал через чаганский мост и унесся в степь — по направлению к Сламихину.