25
«Хит»
Если смотреть на Майами через зеленоватые рейбаны, город становится более блеклым, депрессивным и галлюциногенным.
В горле першит из-за какой-то тропической бактерии, которая летает по округе и валит с ног понаехавших из Ржавого пояса. Завтракаю в «Тейсте», заказала какую-то бурдомагу под названием «Только для самых подтянутых», потом иду в «Хоул-Пейчек». Две телки модельной внешности яростно спорят о добавках. Молодой парень внимательно смотрит на джинсовый зад другого. Толстый коп, широко улыбаясь, набирает выпечку. В полиции что, нет правил против ожирения?
Соренсон: интересно, как прошла ночь у нашей лживой толстухи? Когда закупаешься на двоих, это ужасно утомляет. Я загружаю в тележку белковый порошок, ягоды, овсяные хлопья, нежирный йогурт, тофу, лосося, орехи, семечки, авокадо, шпинат, салат, помидоры, бананы, манго, яблоки, брокколи, капусту, обезжиренную фету. Перед кассой, пока меня не ободрали как липку, замечаю на полке журнал «Хит»: ни фига себе, в левом нижнем углу обложки – Майлз! Я беру журнал и… Господи, опять я!
БЫВШИЙ ЛЮБОВНИК ГРУСТИТ ИЗ-ЗА ЛЕСБИЙСКИХ НАКЛОННОСТЕЙ ГЕРОИЧЕСКОЙ ЛЮСИ БРЕННАН
28-летний красавчик-пожарный Майлз Аборгаст сильно переживает из-за недавнего разрыва с Люси Бреннан – героини, которая голыми руками обезвредила вооруженного психопата на Татл-Козвей в Майами, а теперь скрывается от внимания публики. По словам Майлза, они разошлись не только из-за того, что Бреннан стала знаменита, но и в результате ее пристрастий к однополым отношениям. «Она довольно-таки ненасытная женщина, хотя поначалу меня это не сильно напрягало. Я знал о ее стремлении доминировать, и мне нравилось меняться партнерами в обе стороны, так что нельзя сказать, что я был сильно расстроен, когда она начала „добавлять“ в отношения других женщин, тем более что красивые девушки нравились нам обоим. Теперь же я просто чувствую себя очередной игрушкой в ее руках. Проблема Люси в том, что она не умеет любить».
Так вот что этот придурок имел в виду, когда спросил про «Хит» – журнал, а не баскетбольную команду! Я переворачиваю его задней обложкой вверх и кладу обратно на полку. Девка на кассе стреляет в меня тошнотворным, рассеянным и одновременно хищническим взглядом из серии «кажется, я тебя знаю»; стараясь не реагировать, смотрю через окно на парковку. Она пробивает покупки, раскладывает по пакетам, я расплачиваюсь и иду к своему «кадиллаку». Сердце стучит так, будто я только что слезла с тренажера.
Руки на руле потеют, я еду через мост Макартура. Как там Соренсон справилась? На душе тревожно и волнительно одновременно. Я паркуюсь и достаю провизию. У меня еще с собой детский бассейн, его нужно будет только надуть. Дом по-прежнему пугающе пуст. Неужели здесь и правда больше никто не живет, кроме нашей миннесотской принцессы в пентхаусе? Я поднимаюсь на лифте, тихонько открываю входную дверь и крадусь на цыпочках по коридору. Из гостиной никаких звуков. Очень хочется сразу заглянуть к ней, но я подавляю соблазн и иду на кухню. Телефон лежит на кухонном столе, там же, где я его вчера оставила. Звонков не было, есть шесть мейлов – либо спам, либо рассылка с лузерских сайтов, на которые она подписана.
Включаю чайник и начинаю надувать бассейн. Он расправляется, и внутри становится виден мультяшный медведь с вульгарной улыбкой, как у маньяка-насильника; напомнил Винтера. Медведь стоит на пляже с совком и ведерком в лапах. Из гостиной вдруг послышалась возня, потом грохот.
– Кто здесь? Люси! Это ты там? Ты должна меня отпустить! Я почти не спала! Это все уже чересчур! Не надо так больше, я все поняла! ОТПУСТИ МЕНЯ!
– Доброе утро, – улыбаясь, вхожу в комнату поздороваться и ставлю бассейн рядом с матрасом, на котором она, скрестив ноги, сидит в одеяле, накинутом на плечи. Замечаю, что трусы и спортивный лифчик на ней те же, что были вчера. – Утренние страницы написала? – Я смотрю на пустой блокнот. – Естественно, нет. Так себе начало, да?
– ОТПУСТИ МЕНЯ! – вдруг завопила она и, уставившись в пол, начала неловко дубасить по нему пухлым кулаком. – ПОМОГИТЕ! ПОМОГИТЕ!
Я не мешаю, просто смотрю, как начинает краснеть и пульсировать ее перекошенное лицо. Прооравшись, она срывается на плач, бьется в истерике, по пылающим щекам текут слезы.
– Можешь орать сколько влезет. Во всем доме никто не живет, – сообщаю я, складываю руки рупором и кричу, передразнивая: – МЕНЯ ЗОВУТ ЛИНА, И Я МНОГО ЖРУ!
Соренсон поднимает склоненную голову, лицо все в слезах.
– За что мне это все? – шепчет она в пустоту. – Я ничего не сделала!
– Хватит себя жалеть, на меня это не действует.
– Но что я такого сделала? Что я тебе такого сде-лала-а-а…
– Я не понимаю язык свиней и виктимных дур. Тебе тоже пора прекратить на нем разговаривать, – говорю я, а она смотрит на меня, как ребенок, к которому пристал маньяк. Я глубоко вздыхаю. – Отнесись к этому как к новой возможности. Вот. – Протягиваю ей новую схему питания.
Она берет ее жирной лапой и кладет на пол перед собой.
– Я сейчас тебе сделаю на завтрак хлопья с черникой, льняными семечками и медом. Триста калорий и полный комплекс углеводов и антиоксидантов. Запьешь все зеленым чаем.
Я беру ведро с мочой – кала в другом ведре нет, выливаю в унитаз и наполняю заново. Потом готовлю завтрак. Накладываю в пластиковую тарелку, кладу ложку, тоже пластиковую. Наливаю теплый чай в стаканчик из пенопласта, чтобы Соренсон, не дай бог, не смогла им меня обжечь или поранить – мало ли, вдруг отважится, – и несу все в гостиную.
– Это какое-то безумие… и унижение…
– Ты лишаешь себя завтрака, – говорю я и отвожу в сторону тарелку с едой.
– Окей! Окей!
Я подношу еду так, чтобы она могла дотянуться, она хватает и начинает жадно загребать ложкой.
– Спокойно. Чем медленнее ешь, тем дольше будешь сытой. Смакуй. Жуй, а не просто набивай желудок.
Но Соренсон не слушает и быстро опустошает тарелку.
– Я не наелась, – ноет она.
– Пей воду, – говорю я и сую ей в лицо литровую бутыль Volvic. – Так, а теперь на беговую дорожку. Двести пятьдесят калорий надо согнать.
– Не пойду я ни на какую дорожку! Я почти не спала! Ты охуела вконец!
– Тогда заработаешь себе диабет второго типа! Знаешь, что бывает с диабетиками второго типа?
В глазах у нее вспыхивает страх.
– Если ты рассчитываешь, что я передумаю, значит ты до сих пор не вкупилась, как я вообще работаю. Чем быстрее начнешь сбрасывать вес, тем быстрее выйдешь отсюда. Давай!
Она встает с недовольным видом, тащится к тренажеру, грохоча цепью, и тяжело залезает на него. Цепь повисает рядом.
– Ужасно неудобно с этой цепью, – она поднимает руку, – очень тяжелая…
– Что я могу тебе сказать? Приноровись как-нибудь. Придумай решение! На «Тотал-джиме» придется отклоняться чуть влево для равновесия.
Соренсон смотрит как девочка-подросток вся на гормонах, которую попросили прибраться у себя в комнате. Но все-таки включает дорожку на 5 км/ч, потом разгоняется до нормальных 10 км/ч.
– Руки с тренажера убери! Держаться руками запрещено! Двигай руками активнее во время бега!
Она подчиняется: все она может прекрасно делать без криков, зачем тогда эти сцены? Я ухожу на кухню сделать ей салат из тофу со шпинатом на обед. Вернувшись, сажаю ее на «Тотал-джим», чтобы показать ей, как на нем заниматься. Мне больше нравится на нем делать упражнения со свободными отягощениями в равновесии и для укрепления корпуса, но кто знает, что там у нее на уме, может, Соренсон не зассыт и бросит в меня гантелью или окно разобьет, чтобы позвать на помощь. Мы начинаем комплекс, но я его периодически прерываю, чтобы она вставала с тренажера и делала разножки, прыжки на месте, прыжки вперед, бурпи и упражнения на брюшной пресс, по нескольку подходов. Она снова ноет из-за цепи, но тем не менее как-то справляется.
Когда мы закончили, она тихо села на мат, обхватила руками колени и уставилась в пустоту, тяжело дыша. Я наполняю лягушатник теплой водой, до сих пор в легком ахуе от этого жеманного хищника, который лыбится на меня со дна. Как в таком можно купаться вообще. Удивительно, что он еще и для детей предназначен. Ладно, плавать там все равно не мне. Я оставляю Соренсон легкий обед.
– Это все, до полшестого больше еды не будет. В полшестого я приду делать ужин. Хочешь, ешь все сейчас, но тогда будешь долго ждать.
Она поднимает на меня затравленный взгляд:
– Так нельзя…
– Не слышу. – Я качаю головой. – Я не слышу этих лузерских слов. – Я злобно смотрю ей в глаза, приставив ладонь к уху. – Не употребляй их при мне. Я могу. Я сделаю. Я буду. А теперь я ушла, – сообщаю я ей и иду к выходу, на ходу крикнув: – РАБОТАЙ!
– ПОДОЖДИ-И-И-И!!!
– И вымойся! – Я показываю на бассейн и выбегаю поскорее из этой берлоги.
Еду через мост Макартура из светского Майами назад, в реальный мир моего СоБи. Саут-Бич – настоящее чудо, по-своему столь же уникальное и удивительное как, например, Французский квартал в Новом Орлеане.
Хорошо, что, за исключением нескольких классных, но снесенных по недомыслию зданий, квартал ар-деко в основном уцелел. Заезжаю в многоярусный паркинг: иногда, впрочем, я готова признать, что Линкольн-роуд все-таки недотягивает до Родео-драйв, на которую ей так хотелось бы походить, а Оушен часто больше похож на Канкун во время весенних каникул, чем на Французскую Ривьеру.
Сейчас время, когда сюда валом валят юные любители телок и дешевого пива без гроша в кармане. Вот как раз сидят двое таких, прямо на солнце, выставили перед собой перевернутую шляпу и табличку: МЫ ПУТЕШЕСТВЕННИКИ, ПОДАЙТЕ НА ПИВО И СТРИПТИЗ, но, на взгляд, они какие-то слишком холеные, с шустрыми, наглыми глазами, как у Винса Вона, и на нищих не тянут.
Я резко сворачиваю на Вашингтон-авеню – реальную главную улицу МБ, здесь тебе и клубы, и спортбары, и фастфуд. В зимние месяцы ее заполняют бродяги, которые прибывают в город на «Грейхаундах» и «Трейлвэйсах», спасаясь от северных холодов. Они рассаживаются у банкоматов и аптек «Уолгринс» и «Си-Ви-Эс» – буквально у каждой – и сшибают у прохожих себе на жизнь.
Перед «Старбаксом» на углу Вашингтон и 12-й улицы я думаю, не зайти ли выпить зеленого чая, но вдруг вся холодею: из двери вываливается осоловелый упырь с обвисшим ртом, в потной гавайке и встает как вкопанный прямо передо мной. Винтер.
– Есть закурить?
Я инстинктивно отвожу взгляд.
– Эй! Я с тобой разговариваю. Закурить, говорю, есть?
Надо бы уложить мудака на асфальт, но я просто отворачиваюсь и захожу в «Старбакс». И опять, гад, не узнал человека, спасшего его поганую жизнь! Зачем было лезть, пусть бы этот пидорок-терпила Маккендлес всадил ему пулю в больную голову, ничего бы не было.
Меня всю трясет от ярости, и я вдруг осознаю, что куда-то слегка отлетела в своих мыслях, как бывает при высокой температуре. Заказываю зеленый чай, едва заметив знакомый уже взгляд баристы: они всегда смотрят на тебя как на предателя, когда ты берешь чай, а не их эту отраву под названием кофе. Сажусь у окна и смотрю через стекло, как Винтер пристает к людям. Какая же все-таки невероятная мразь. Двое туристов останавливаются, один из них с серьезным видом – студент, наверно, – протягивает Винтеру пятидолларовую, кажется, банкноту. Тот с холодной усмешкой сует ее в карман и уходит. Внезапно чувствую жгучую боль: ошпарила руку чаем, сдавив стакан. Я оставляю чайную лужу на приоконном столе, выхожу на улицу и иду за Винтером. Руку ужасно щиплет на жаре.
Винтер переходит дорогу и идет по 12-й улице в сторону залива.
Сзади у него на шортах пятно, как будто он на что-то сел, но в остальном он особо и не выглядит как бродяга, живущий на улице.
Движется целеустремленно, слегка скособочившись. Сворачивает направо на Элтон, я за ним. Он отпускает какую-то сальность идущей навстречу девушке, та, не обращая внимания, широким шагом пролетает мимо. Винтер движется по Элтон, заходит в винный магаз. Вскоре выходит обратно с литром какой-то бурды и идет дальше в сторону Линкольн. Я смотрю на часы. Надо уже быть в «Бодискалпте».
Опоздала минут на пять, Мардж Фальконетти уже пришла, ждет беспомощно, чтобы ей сказали, что делать. Взяла бы уже и начала разминаться, дура, блядь! Я велю начинать комплекс, она нормально все выполняет и, кстати, оказывается, сбросила уже пару кило.
– Мы снова движемся в правильном направлении, – объявляю я.
Одна эта фраза – как кусок мяса для голодной собаки.
– Мне тоже так кажется, чувствую себя превосходно…
– Но это также значит, что нужно работать еще больше.
Она сразу изменилась в лице, потому что знает, что будет дальше. Я гляжу на коренастое тулово – ее как специально вырастили, чтобы делала приседания.
– Давайте десять приседаний, потом десять бурпи, – довольно говорю я.
Она их терпеть не может, естественно.
– Зачем это все повторять постоянно?
Я жестко шлепаю ее по жирному бедру, оно выглядит как колбасный фарш в этом нелепом растянутом черном спандексе.
– Это квадрицепсы. Самые крупные мышцы тела. Мы их наращиваем, а они сжигают жир на полную катушку. С их помощью, – я щупаю ей бедро, – мы сжигаем жир здесь, – хватаю за складку на пузе.
Мардж печально глядит на меня, но тем не менее полный час неуклюже пыхтит – делает все как надо. Избалованная ужасно.
После тренировки Мардж, покачиваясь, тащится омывать свою потную тушу в душ, я перемещаюсь в наш фреш-бар, где вместе с Моной мы пьем протеиновый коктейль с ягодами асаи. Выглядит она как-то отстраненно, на подмороженном лице тягостное выражение.
– Выглядишь не ахти, – с каким-то даже удовольствием говорю я. – После вчерашнего?
– Гос-с-поди.
Мона с помощью лицевых мышц пытается изобразить какую-нибудь эмоцию, но невозможно впрыскивать столько токсинов и ждать, что лицо будет подвижным.
– Чего не сделаешь ради любви, – улыбаюсь я.
Пришла София, моя маленькая старенькая вдовушка с больными коленями.
Я аккуратно прощупываю ее возможности для кардиотренировок на маломощном орбитреке. Мне нравится слушать ее рассказы про покойного мужа. Не знаю, то ли мужчины и правда в те времена были лучше, то ли мне попадаются одни мудаки.
– Вы, видимо, очень его любили, – замечаю я; она рассказывает очередную историю, медленно перемалывая калории.
– И сейчас люблю. И буду любить. Я знаю, что его больше нет, но я никогда его не разлюблю.
– Повезло вам, в смысле, что у вас была такая любовь… – я отвожу взгляд на тренажер, – и пять… четыре… три… два… один.
– Это точно, – говорит она, переводя дыхание, и, опершись на мою руку, слезает с орбитрека.
– Только не заменяйте ее сладким и вредной пищей. Ваш муж наверняка хотел бы, чтобы вы всегда были в идеальной форме.
– Я знаю… – она заплакала, – мне ужасно его не хватает…
Я обнимаю ее. От нее пахнет тальком и старомодным парфюмом.
– Мы сбросим вам лишний вес и снизим нагрузку на больные колени. Вы сможете чаще выходить из дому. Эли бы одобрил, да?
– Да, конечно. – Она поднимает на меня взгляд, в глазах пелена страха. – Вы такая хорошая, добрая девушка.
– Люди должны помогать друг другу, – тихонько шепчу я, поглаживая ее по руке и как бы отпуская, – так всегда было.
Я снова иду по Линкольн, сажусь в машину и медленно, в плотном движении еду через мост в центр.
У Соренсон, считай, целая башня, хоть и не из слоновой кости. Я привезла ей обед с салатом из копченой курицы из «Хоул-Пейчек».
Вместе с овощами и бататом в Lifemap получается примерно 425 калорий; благодарности за свой труд, впрочем, ждать не приходится.
– Мне плохо, Люси, выпусти меня отсюда, правда!
– Если позанимаешься полчаса, то есть тридцать минут, полторы тысячи калорий на сегодня будет сожжено.
– Нет! Я не могу! Говорю, мне плохо!
– Это просто твой организм приспосабливается. Как при ломке у наркоманов. Нужно пройти через это говно! Так, кстати, что у нас там с говном… молодец! – Я беру ведро.
Отлично, высрала целую кучу вонючих каштанов. Я стала добавлять ей льняные семечки в еду и заставляю много пить, и вот результат. Несу токсичные отходы в туалет и смываю в унитаз. Скоро стул у нее станет продолговатым, мягким и гладким, не то что сейчас, когда ее говехи напоминают Существо из «Фантастической четверки». Еще она вымылась в лягушатнике и переоделась в чистое. Я беру грязную одежду и отношу в ванную.
Возвращаюсь в гостиную; Соренсон продолжает стонать:
– Я хочу кока-колу или спрайт! Только одну бутылку! У меня голова болит…
Господи, как же она ненавидит меня! Лежит туша на матрасе, закутавшись в одеяло, как какая-то толстая беженка. Лу-у-зер!
– На тренажер. – Я хлопаю по тренажеру.
– Не могу!
– Та-ак… что я тебе говорила про слова и фразы типа «не могу»? Мм? Для меня они хуже ругательств.
Она еще сильнее натягивает на себя одеяло, пялясь на меня умоляющим взглядом:
– Нет… умоляю… выпусти меня! Умоляю, Люси… это не смешно уже, правда! Я буду делать все, что надо! Буду выполнять твою гребаную программу! Я все поняла, больше не нужно! Отпусти меня!
Я подхожу и опускаюсь прямо перед ней на колени. Показываю на тренажер:
– Если сделаешь, что я говорю, полторы тысячи калорий на сегодня с твоего счета спишутся. Это двести пятьдесят граммов жира. Здесь, – я провожу пальцем у нее под подбородком, – и здесь, – тыкаю в живот; она пытается увернуться и вся сжимается.
– Не могу… – она стонет почти шепотом, – я здесь ни разу не спала нормально, я так устала.
– Я уже сказала: просто твой организм перестраивается. – Я вскакиваю на ноги. – Давай, – я пытаюсь рывком ее поднять, – вперед!
– Я не могу!
– Кто хочет – ищет возможности, кто не хочет – ищет причины. – Я делаю глубокий вдох, хватаю и ставлю этот бездарный мешок с дерьмом на ноги и толкаю на тренажер; она забирается на него, громыхая цепью. – Надо стараться! – Я вставляю телефон в док для айподов, включаю «Love Is Pain» Джоан Джетт и устанавливаю тренажер на 6,5 км/ч.
– Окей… окей… – Соренсон нехотя зашагала по дорожке.
Я стою рядом, смотрю, как хомячиха торит себе дорогу к свободе. Нет, слушай, так слишком медленно. Я подскакиваю к дорожке и увеличиваю скорость до 8 км/ч.
– Окей! Окей!
Трудиться, потеть, набивать синяки – только так. До 9,5 увеличим, в самый раз.
– А-А-Х-Х-Х!
Жесть: свинью сносит с тренажера прямо в стену, как в каком-то комиксе, на руке болтается цепь; Лина с обидой пялится на меня:
– Господи… это какой-то кошмар…
– Кошмар, который ты сама себе создала. – Я тычу в нее пальцем, меня всю распирает от смеха и презрения; Джоан из телефона поет, что любовь – это боль и что говорить об этом не стыдно. – Я пытаюсь спасти тебя и твою толстую жопу! Вставай на дорожку, сучка неблагодарная!
Соренсон боязливо подчиняется, собравшись с духом, встает и залезает на тренажер.
Поняла наконец и теперь бежит гораздо решительнее.
– Уже лучше! Давай кидай монетки в автомат!
Так я заставляю ее сжечь еще четыреста калорий, чтобы дойти до цели – полутора тысяч, после чего в качестве вознаграждения разрешаю ей пожрать.
– Не торопись, ешь медленно. Каждую ложку смакуй. Думай о еде. Жуй как следует!
Соренсон нервно поглядывает из-под своей челки то на меня, то на ложку с едой. Виктимность как она есть. Воли – ноль, желания бороться – ноль. Пусть другие делают. Вот и мудак, с которым она дружила, делал с ней что хотел. Бороться надо. Наносить удары. Невозможно просто лежать на боку и принимать все как есть.
– Окей, Лина, нормально поработала. Если будешь продолжать в том же духе, завтра привезу тебе книжку. Потом в конце недели, – я вдруг вспомнила про свой переносной телик, – у тебя, возможно, будет телевизор.
Лицо Соренсон по-прежнему перекошено страданием.
– Умоляю, Люси. Я все поняла. Я буду приходить сюда каждый день. Только не оставляй меня здесь больше ночевать. Я должна спать в своей постели. И мне надо работать, правда, – умоляет она, глядя на меня красными глазами. – Не оставляй меня здесь больше ночевать!
У-ти, какой требовательный взгляд. Работать ей надо… Но она же просто хочет меня наебать. Со мной такие фокусы не проходят, манипулировать мною бесполезно.
– Соберись, Лина, напиши Утренние страницы, потому что, если я завтра утром приду и их не будет, останешься без завтрака. Поняла? Не будет Утренних страниц, не будет завтрака!
И я иду на выход, запираю дверь на два оборота, Соренсон вслед орет:
– ЛЮ-У-У-У-У-У-С-И-И-И-И-И-И! НЕТ!!!! ПОМОГИТЕ!!!!
Но в доме-то как не было никого, так и нет; я вызываю лифт и, слушая, как он шелестит вверх, вдруг задумываюсь: а ведь и правда, ночевать тут довольно жутко, наверное.
Сажусь в свой «кадиллак», вставляю ключ в зажигание, но тут на мобильник звонит Мона:
– Новости видела?
– Нет.
– О-о. Только не убивай гонца, – жеманно говорит она, и я понимаю, что дела плохи. Терпеть не могу эту сучку, но должна признать: любой потенциальный скандал она чует моментально.
Мона рассказывает, что стряслось, но если благодаря ботоксу лицо у нее всегда может оставаться бесстрастным, про тон этого никак нельзя сказать: в нем слышится едва сдерживаемое ликование. Я подъезжаю к дому, перед черным входом никого, и есть, слава богу, где припарковаться. Поднявшись к себе, включаю телевизор: на местном канале все, как рассказала наша злорадная ботоксная пизда. Пропавшая десятилетняя Карла Риас найдена мертвой дома у ее соседа, некоего Райана Бальбосы.
В чернявой роже узнаю второго чудака, которого спасла тогда на Татл-Козвей. Не могу оторвать глаз от экрана, даже когда вместо Бальбосы начинают показывать фотографии других маньяков. Кровь в жилах превратилась в лед; упырь, которого я спасла, лишил жизни ребенка. Таких надо казнить. Казнить.
Звонит шеф Доминик, но я не беру трубку. Слушаю, как он долго надиктовывает что-то про вечеринку на голосовую почту. Какая нахер вечеринка.
Снова звонит Мона; я опять не беру. Тоже зовет на вечеринку. Иди к черту.
Вместо этого я листаю соренсоновскую книгу, рассматриваю иллюстрации: выродки мужского и женского пола рыщут среди руин разрушенных городов. Потом спускаюсь и сажусь в машину. Ворота открываются, я выезжаю в переулок. Меня замечают двое папарацци, один из них – та самая мразь, которой я разбила камеру, – что-то кричит, но я смотрю прямо перед собой, медленно выезжаю на улицу и резко втапливаю. «Кадиллак» изо всех своих сил срывается в сторону Элтон, фыркая, как сломанный фен. Я еду к Лине в объезд через мост Макартура, центр, Мидтаун, потом снова через Татл-Козвей, боясь, что эти уроды сядут на хвост.
Но опасность, кажется, миновала: я ставлю машину на парковке перед «Пабликсом» и иду к дому Соренсон пешком. Достав почту, выбрасываю вездесущие флаеры с рекламой ночных клубов и доставки еды. Среди них – пакет. Раздумываю, вскрыть или нет. Ладно, он все-таки Лине. Это было бы чересчур. Хотела еще раз поглядеть мастерскую, но тоже не решилась. Выкидываю остальную макулатуру на помойку, забираю пакет и еду домой. Оставляю машину за пару кварталов и иду в «Хоул-Пейчек».
Выйдя с покупками из магазина, я пересекаю парковку и прохожу мимо автобусной остановки, в этот момент передо мной возникает какой-то подобострастный грязный тип. Чувствую некоторое облегчение: хотя бы не папарацци, а просто дрищ.
– Простите, мисс, вы не могли бы помочь? Мне надо в «Маунт-Синай», в больни…
– Уже скучно.
Я отмахиваюсь от него и, дождавшись зеленого света, перебегаю через Элтон. Дохожу до дому: на улице перед подъездом опять толпа журналюг. Домой уже не попасть, охуеть можно! Возвращаюсь к «кадиллаку» и еду назад к Лининому дому. Там готовлю кое-какую еду и пытаюсь смотреть кабельное ТВ. Но никак не могу успокоиться. Все мысли только о несчастном ребенке и этом животном – Бальбосе. Что же я наделала, пиздец.
Сажусь за Линин компьютер. Ни пароля, никакой защиты, сразу открывается почтовый ящик.
