Сегодня «не по сезону жарко», как пафосно возглашают эти кретины из прогноза погоды. Погодное приложение в мобильнике показывает 33, и я верю. К счастью, с океана дует свежий бриз. Я бегу задом наперед по дорожке в Луммус-парке и подбадриваю Соренсон, гавкая на нее; она, задыхаясь, стонет и потеет.

– Давай, Лина! Не шланговать!

– Да…

Я начинаю вдруг скандировать:

– Раз-два-три-четыре, вы не на прогулке. Двигайте окорочками, шевелите булками! Давай, Лина!

– Раз… два… три… четыре… Вы не на прогулке…

Соренсон жалобно задыхается, по ее тупому, рассеянному коровьему взгляду видно, что душа ее отъехала куда-то очень далеко.

В голове начинает крутиться песня про Нельсона Манделу. Я пародирую:

– За десять лет в плену ожире-ни-я-а-а… ты стала слепой и не видишь вокруг себя… Сво-бо-ду Лине Соренсон. Пусть эта песня льется из твоего сердца, детка! – рычу я ей в ухо. – Я знаю, почему поют птицы в клетке!

Соренсон еле тащится, совершенно очумевшая. Я медленно бегу рядом с ней задом наперед. Господи, как же медленно она движется, но хотя бы движется, уже кое-что.

– Двигайте окорочками… шевелите… булками…

Еда. Жранина. Вот основная проблема. Если не перепрошить ей мозги, чтобы перестала обжираться, это будет пустая трата времени. Но надежда есть. Надо поработать со вкусовыми рецепторами, отучить от постоянного приема сахара, соли, патоки и прочей химии, к которой несчастную, скорее всего, приучила с детства ленивая, скупая и тупая мать.

Мы заканчиваем, Соренсон брызжит потом, как пожарный гидрант на жаре. После того как она немного отходит, мы идем есть салат в мое любимое заведение на Вашинготон. «Джус-энд-Джава» – маленькое, светлое кафе с кремовыми стенами и полом в розовой плитке. Мы садимся на высокие стулья перед большими окнами, залитыми светом. Все, кто сюда ходит, всегда в прекрасной форме. Соренсон сегодня исключение. Здесь вообще очень редко можно встретить человека, с которым не хотелось бы перепихнуться. Из-за кондея поры Соренсон выдавливают крупные градины пота. Фу, ад какой.

Я внимательно изучаю меню: салаты у них вкусные и сытные; толстяки не любят хрумкать травой и овощами, но здесь и они не устоят.

– Вот это тебе надо есть. – Я снимаю картинки из меню на айфон и сразу отправляю по мейлу Лине. – Продукты этих групп – и никаких оправданий!

Я заказываю салат с тофу на гриле, Лина следует моему примеру.

– Здесь триста восемьдесят калорий, полно белка, клетчатки, мало углеводов, а те, что есть, – сложные; жиры тоже полезные, – объясняю я. – Выпиваешь вместе с салатом триста граммов воды – и будешь сыта четыре часа!

Соренсон рассказывает, как росла в Поттерс-Прери, округ Оттер, Миннесота. Там чистый воздух, сосновые леса, очаровательные черные мишки, которые разоряют помойки в поисках съестного, и мамин яблочный пирог (сжирается сразу по два куска с тоннами крема, естественно). Вот сегодня последний разочек, и все… Прости, Лина, но так ты не справишься с задачей, толстуха ты моя депрессивно-скандинавская. С чего ты вдруг начала щелкать торты как «Эм-энд-Эмз»? Что произошло? Я жду, что сейчас она расскажет про отчима-гада, который грязно ее домогался, про неадекватную мать-алкоголичку или про издевательства подростков-идиотов, чтоб они сдохли, козлы. Но нет. Соренсон гнет свою линию про маленький домик в Поттерс-Прери, и никакой там сельской бедности тоже особо не было: папа вполне состоятельный.

Принесли еду, и она начинает буквально загребать ее, будучи явно под впечатлением.

– О-о-очень вкусно, – проблеяла она как будто в забытьи; в этот момент на нее с отвращением посмотрели какие-то две худющие стервы.

– Рада, что тебе нравится.

Дальше Соренсон рассказывает про Чикаго, как она училась там в Институте искусств.

– Это был буквально мой город, мое время; там я познакомилась с Джерри…

Ну все, я вся внимание. Долго же мы к нему подбирались, с тех самых пор, как она впервые обмолвилась о нем, стоя на весах в ванной. И вот я выслушиваю всю историю про ее дела с этим самым «Джерри». Уехала, значит, Соренсон из Миннесоты в Чикаго учиться в Институте искусств и познакомилась с этим персонажем. Тот ее выебал в первый раз как надо, и она ушла в бешеный загул. Основная проблема, хотя она и не может заставить себя это проговорить, заключалась в том, что Джерри оказался стопроцентным мудаком. Это стало еще очевиднее, когда Соренсон переехала с ним в Майами, где он на шару втерся в арт-тусовку за счет Лины, которую ценили за талант.

– У меня была удачная выставка в Чикаго, потом в Нью-Йорке…

– Можно я скажу? – перебиваю я; Соренсон смотрит так, будто я вот-вот разорву ей влагалище и анус включенным вибратором максимального размера. Хотя по глазам, сука, вижу: она именно этого и хочет. – Я так понимаю, свой талант ты пустила на содержание бездарного паразита, бездарного настолько, что, если бы он решил показать хуй перед какой-нибудь школой, его бы даже за это не забрали в полицию, – говорю я.

Так или иначе, думая про этого Джерри, я сразу вспоминаю трусливого педофила Винтера, которого должен был угондошить малютка Маккендлес. И ту мразь из старших классов, которого надо было тогда еще в парке раздавить как клопа, которым он и был. ПАРК, СУКА, ЗЛОЕБУЧИЙ ПАРК.

– Но…

Я поднимаю руку и качаю головой, мол, подожди:

– Дай договорить. Может, это не мое дело, но я тут посмотрела книжку про тебя в магазине «Букз-энд-букз» на Линкольн. У тебя талант, Лина. Ты ж, блядь, знаменитость!

Теперь уже она вертит головой, испуганные глаза нервно забегали под челкой, как у тринадцатилетней дуры.

– Нет. Просто некоторое время это было модно. Мне повезло. Но меня и критиковали сильно люди из арт-ми…

– Завистливые бездари, которые нихуя не получают за свое говно! А ты продала маленькую фигурку из птичьих костей и стеклопластика за восемь миллионов баксов! Конечно будут критиковать, а как же! И я буду, везучая ты, сука. – И я хлопаю ее по руке. – Но это не значит, что ты плохой художник, это значит, что я просто тебе адски завидую! Пользуйся своим талантом, Лина. Нежелание признать собственную уникальность и талант – вот, что тебя убивает. Нездоровое питание – это просто инструмент, личное орудие саморазрушения. С таким же успехом ты могла ширяться или бухать. – (Она мрачно кивает.) – Про этого Джерри твоего книжки-то, небось, не пишут?

– Не пишут, – говорит она, слегка ухмыльнувшись. После этой фразы она резко преображается и выглядит очень мило.

– При этом он ходил с надутой рожей, как индюк, и думал, какой он охуенный. Так?

Лина улыбается, качает головой, затем, будто боясь сказать что-то плохое о нем, чтобы не показаться предателем, говорит:

– Джерри очень талантливый фотограф…

– Да ну нахуй! Я ни хера, конечно, в этом не разбираюсь, но даже я понимаю, что фотография – это не искусство! Так, хуйня какая-то, игра со светом. В Майами-Бич хороших фотографов как говна от голубей, – говорю я, выковыривая кусочек ореха, застрявший между зубами.

Соренсон заговорщицки улыбается, но ее опять начинают грызть сомнения, отчего она вся съеживается.

– Я знаю, как это все выглядит со стороны… но ты не понимаешь, – хнычет она, шмыгает носом и поднимает салфетку к мокрым глазам. – Джерри не плохой… Это слишком просто, он был сложнее. У нас все было сложнее!

– Конечно было, но теперь-то нету, Лина, – поспешно шепчу я. – Подумай, к чему вы пришли. Он разводит тебя как дурочку и идет, например, ебать какую-нибудь фотомодель на стороне.

Я вижу, что попала в точку, потому что Соренсон делает резкий вдох.

– А ты, ты начинаешь заниматься членовредительством, потому что, Лина, жрать столько сладкого и жирного – это настоящее членовредительство!

С вызовом надув губы, Соренсон закидывает челку назад.

– Ты когда-нибудь была влюблена, Люси?

– Да, была. И да, иногда это пиздец, иногда это пиздец как плохо кончается, – говорю я и вспоминаю про Джона Паллоту.

У нас была симпатия друг к другу, но и темперамент был слишком горячий у обоих, чтобы уживаться друг с другом ежедневно. Я всегда думала, что когда-нибудь, наверное, мы сможем быть вместе, но это было еще до того, как барракуда откусила ему хуй и таким образом вынесла мозг.

– Ничего не получится, если не любишь себя и вступаешь в отношения ради того только, чтобы кто-то другой подтвердил, что ты существуешь, блядь!

– Джерри дал мне очень много!

– А взял еще больше, готова поспорить. – Я смотрю в ее грустные зеленые глаза. – Лина, очевидно, что его так называемое искусство ничего не стоит и никому нахуй не нужно. Не надо мне тут застенчиво пожимать плечами и рассказывать, что было дальше. Плавали, знаем, миллион раз. Этот мудак Джерри принес тебе одни несчастья, так ведь, Лина?

– Иногда он был очень жестоким, – фыркает она, но пытается сдержать гнев.

– И при этом наверняка тратил твои деньги, – говорю я.

Те две тощие стервы расплачиваются и уходят. Одна из них бросает на Соренсон взгляд, полный неприкрытой ненависти, и замечает, что я это заметила: мы обмениваемся нервными улыбками, как кинозвезды под вспышками, и провожаем друг друга взглядом. Сучка, блядь.

Соренсон сидит злая, молчит, стучит вилкой по столу. Да, если бы этот мудак Джерри зашел бы сейчас сюда, она бы наверняка выдавила ему глаза.

– Он спокойно наблюдал, как ты жрала печенье и толстела, чтобы найти хоть какое-то утешение, а сам бухал, нюхал кокс и транжирил бабки, заработанные тобой.

– Да, так и было! Ненавижу! Гондон! Сука!

Парочка за соседним столом обернулась, Соренсон, моя Лина, осадила их цепким взглядом! Круто, мне уже есть чем гордиться! Быстро растет!

Но градус нужно поддерживать. Я наклоняюсь к ее раскрасневшемуся лицу:

– А пока ты толстела, он развлекался с молоденькой, худенькой телочкой. Ты искала утешение в коробке с пончиками, а что еще оставалось. Ну что – бинго? Или дальше будем дубасить молотком твою свинью-копилку?

– Да. – Она смотрит на меня мрачно. – И как ты все это понимаешь?

Я делаю глубокий вдох. Секунду я чувствую, что сейчас скажу, чего говорить не следует. Типа таких мудаков, как Джерри, я повидала много, и все одинаковые, только имена подставляй. Но нет: она все-таки клиент.

– Через меня проходит много клиентов, и история типичная. Слишком много вложено в якобы идеального мужика, в якобы идеальных детей или успешную карьеру, но недостаточно вложено в СЕ-БЯ. – И я тычу в нее пальцем. – Большая любовь пришла и ушла, а вместе с ней и самоуважение. В итоге этот гондон сделал тебя никчемной диванной картофелиной, которая от депрессии не может ни рисовать, ни лепить, ни еще как-то использовать Богом данный талант. Именно он придумал переехать в Майами за твой счет, я опять готова поспорить; он повыёбывался тут немного, потом свалил, так?

Соренсон медленно кивает, мол, да.

– Он в Нью-Йорке. В Бруклине, кажется. Живет с какой-то богатой… какой-то состоятельной женщиной, у которой своя галерея. – И Соренсон пытается сохранить ровное дыхание.

Я хватаю ее за руку и сильно сжимаю:

– Лина, ты молодец.

Глаза ее увлажнились, она схватилась за край стола:

– В смысле? Я же клоун, полная дура!

– Да, но найди мне хоть одного человека на земле, кто бы сказал, что никогда не вел себя как дурак. Если найдешь, значит он врет или просто клинический дебил. Ты хотя бы докопалась до корня своих несчастий. Ты готова реально смотреть на проблемы, которые часто легче задавить, держать под спудом, – говорю я; итальянец-качок приносит счет. – Под слоем жира.

– Арт-мир может быть очень жесток, особенно когда перестаешь что-то делать, – жалуется она. – Я думала, у меня там есть друзья. Видимо, ошибалась. Джерри всегда был очень компанейский, а я одиночка.

– Нет. Он построил тебе психологическую тюрьму, посадил тебя в нее, а ключ отдал тебе. И сказал, мол, «садись в тюрьму», и ты села, потому что он и другие мудаки в твоей жизни подорвали твою самооценку до такой степени, что ты уже решила, что получаешь по заслугам. Сколько раз такое наблюдала.

Соренсон тихонько пыхтит, обдумывает.

– Слушай, я хочу с тобой один эксперимент провести. Может, ты слышала про Утренние страницы? Про Джулию Камерон?

– Да… – Соренсон говорит с опаской, – у меня подруга есть Ким, она говорила, что надо попробовать. Я пробовала, но не знаю, по-моему, это не для меня…

– Может, имеет смысл еще раз попробовать, – говорю я.

Она смотрит на меня озадаченно, мы рассчитываемся и идем на пляж, чтобы прогуляться по песочку, я настояла. Говорим про концепцию этих самых Утренних страниц, что они как раз для художников и творческих людей.

– Да, Ким говорила… Попробую еще раз, постараюсь не бросать.

– Отлично, – киваю я, но притащила я ее сюда не для этого, а чтобы показать, как надо выглядеть на Майами-Бич, как она должна выглядеть.

Я смотрю оценивающе на симпатичных молодых парней явно из золотой молодежи: у всех холеные, загорелые тела, они перебрасываются летающей тарелкой, пытаясь произвести впечатление на глупо и льстиво хихикающих девушек, развалившихся на шезлонгах. Дальше часть пляжа оккупировали усовершенствованные хирургическим путем бразильские телочки как из сказки: играют в волейбол. Лина продолжает болтать; бедная, смотрит вперед и как в пустоту. Мы идем в южном направлении, вокруг блестят на солнце силиконовые бюсты; на них одновременно с нами пялятся какие-то засранцы, самые беспардонные еще и фоткают.

– Теперь все сначала, – говорю я.

– Что?

– Побежали, – подгоняю я и перехожу на трусцу.

Секунду Лина мешкает, но присоединяется. Мы сворачиваем на 5-ю улицу и бежим в сторону залива Бискейн.

Лина еле тащится, но тащится. Пересекаем Вест-стрит, небоскребы остаются в стороне, и на Элтон в спину ударяет адский жар: низкое солнце клонится к закату и нещадно жжет, мы отбрасываем перед собой тени, похожие на длинные стебли гороха. Соренсон потеет, как придорожная проститутка, надрачивающая очередному дальнобойщику.

– Не думаю, что…

– Не надо думать! Просто делай! Давай! Борись!

Мы снова сворачиваем в сторону океана и заканчиваем во Фламинго-парке; Соренсон пытается отдышаться, но она явно в полном восторге.

– Господи… как… круто…

– Глубоко, вдох через нос, задержать… задержать… выдох через рот…

Она приходит в себя, и мы идем в «Старбакс» на Вашингтон, я заказываю два зеленых чая. Соренсон с завистью глядит на соседский мокко, который выбрал бы всю ее дневную норму по калориям. Говорит, что обычно брала здесь черничный кекс (400 ккал) или овсяное печенье (430 ккал), потому что черника и овес полезны для здоровья. И это не считая кофе, блядь…

– Овес надо есть как овес, чернику как чернику, как свежую ягоду, тогда это имеет смысл, а тут это не черника, а ароматизатор, остальное – мука, тесто и сахар. Женщина твоей комплекции может легко съесть половину своей дневной нормы по калориям за один визит в «Старбакс».

– А… я хожу по два раза в день.

– Ну вот. Я тоже хожу по два раза в день, но пью только зеленый чай. Калорий ноль. Много антиоксидантов.

На нашем столике валяется номер «Хит» – кто-то оставил. Близняшки уже по-настоящему знамениты. И это за два дня с того момента, как они впервые появились в новостях. Валери Меркандо и ей подобные своими напедикюренными ногами вытопчут все живое. Заголовок:

Ниже фото Стивена с обиженной рожей. Подпись:

– Очень жалко этих девочек, – щебечет Лина прямо мне в ухо.

– Да, бывают в жизни огорченья, – отвечаю я и как бы слышу себя со стороны: – Куда пойдем вечером?

Соренсон смотрит на меня неуверенно:

– Сто лет никуда не ходила.

– Тем более. Заезжай за мной в девять тридцать.

Мы выходим из кафе, солнце уже садится. Соренсон уходит; ее как будто подпружинили – в шаге чувствуется решительность. Я иду домой, по дороге захожу в «Хоул-Фудз». Дома готовлю морского лосося с бурым рисом, в нем полно омеги, а то сегодня маловато съела калорий. Затем час жду, пока переварится, и делаю разминку с гантелями и на шведской стенке. Жалко, у меня нет здесь нормальной груши, а то реально хочется постучать кулаками, выместить злость, но в эту живопырку уже нихуя не влезает.

Примерно в девять в дверь звонит Соренсон (хотя я сказала в девять тридцать). Я нажимаю кнопку домофона, чтобы ее впустить, и прячу книжку «Будущий человек» в стенной шкаф. Выглядит она просто пиздец; мне сегодня явно ничего не светит, раз я собралась выйти в свет с такой красавицей. Даже какие-то простые вещи, которые нормальная полная девушка могла бы делать, чтобы минимизировать ущерб от неумеренности в еде, до нее, видимо, не доходят. Ей все адски малó, видимо, еще из прошлой жизни: юбка делит ее четко пополам, рыхлое брюхо свисает над поясом, блузка телесного цвета в облипку пристала к ней как кожа. Нечеловеческим усилием воли я заставляю себя промолчать. Мы идем на Вашингтон. У бордового каната, ограждающего вход в клуб «Уран», амбал-охранник всем своим видом как бы спрашивает: «А это что еще за чмо». Я даже забеспокоилась, что нас сейчас не пустят. К счастью, он знает меня в лицо: смотрит на меня, на Лину, снова на меня. На лице смесь презрения и сострадания.

Внутри темно: блядь, слава богу. Диджей пустил этот привязчивый «Диско-холокост» от «Винил-Солюшен». Мы находим приятный угол, подальше от пульсирующего света. Подходит официантка, мы заказываем водки с диеттоником обеим (примерно 120 калорий, по приблизительным расчетам). Несколько человек мне кивают, но не останавливаются. Музыка долбит громко, вокалистка выкрикивает и сама себе отвечает: «Что, все шесть миллионов танцевали? Да!» Одна коренастая гетеротелка, вся сплошь покрытая татуировками (такие себе колят на Вашингтон-авеню, когда на год-другой выходят в кокаиновый отпуск или из длительных и нестабильных отношений), пялится на нас с открытым ртом, переводя взгляд с меня на Соренсон. Блондинка с точеным лицом по кличке Секс-Липосакция (через нее прошло больше добра, чем через порт Майами) вскидывает брови, продолжая при этом поигрывать бокалом с белым вином и флиртовать с евротрэшевым ухажером вдвое моложе ее. Две едва живые анорексички (все знают, что они по три часа в день проводят на орбитреке и им запретили вход как минимум в четыре фитнес-клуба СоБи, так как они там урабатывались до потери сознания, и часто даже это их не останавливало) на мгновение прерывают свой суицидальный пакт и, разинув рот, смотрят на Соренсон с нескрываемым ужасом в изможденных глазах. Не, ну а чего, я сегодня с толстой бабой, а в Майами-Бич, если ты толстый, – это все равно что у тебя проказа в запущенной стадии, а ты приползла на танцпол. Я допустила серьезное фо-па, притащив в ночной клуб свою китиху. Я заслужила всеобщий остракизм, да что там: если бы на моем месте был кто-то другой, я бы первая стала прикалываться.

Лина смотрит по сторонам и, как почти все в этом клубе, пытается понять, что она здесь делает.

– Никогда особо не любила ходить по клубам. Не люблю, когда шумно. И песня какая-то похабная.

– Ритм отличный, а исполнители – все сплошь дети, эта война для них ничего не значит. Я хожу по клубам, чтобы не превратиться в растение от безделья. Но юг Флориды – это не только пьянство и гедонизм. Есть спорт. Есть пляж, – говорю я и кивком показываю на точеного белобрысого качка за барной стойкой, который жеманно улыбается своему партнеру-латиносу. Если это тот, о ком я думаю, не припомню, чтоб раньше он баловался жопосуйством. – По-моему, этот чувак учился в Университете Майами параллельно со мной.

– Говорят, Университет Майами – хорошее место, – кивает Лина.

– Ой, не смеши, – говорю я тоном пресыщенного мудреца, из-за чего сразу вспоминаю папашу. – Когда самые известные выпускники университета – Слай Сталлоне и Фэрра Фосетт, ясно, что такой диплом ценится примерно как оберточная бумага от «Твинкиз». А вообще, если задуматься, – когда-то я даже гордилась, что учусь в храме науки, где в студенческом книжном магазине продавали только спортивную одежду, в основном с символикой «Майами-Харрикейнс», и надо было специально спрашивать про учебники, сваленные где-то в темном углу на верхнем этаже. Теперь я чувствую себя полной дурой: надо было поступать в нормальный универ.

– Но ты же сама хотела заниматься всей этой спортивной наукой.

– Да, хотела.

– Важно заниматься тем, чем хочется. Блин, я бы тоже хотела быть спортивной. Но я никогда не занималась спортом.

– А я всегда. У меня отец помешан на спорте. Он хотел сыновей, поэтому мы с сестрой занимались всеми возможными видами – баскетболом, футболом, софтболом, теннисом, – потом она ушла в книги, а я стала фанаткой спорта, как отец. Занималась легкой атлетикой, карате, кикбоксингом, чем только не занималась.

– Тяжело, наверно, было, – предположила Соренсон, – в смысле, изнурительно.

– Нет. Спорт дал мне самодисциплину и твердость, – говорю я холодно. Толстый, сука, троллинг. Какого хуя она еще будет меня анализировать? – Чем ты еще занимаешься в свободное время?

– Ну, я много читаю и смотрю кино.

– А-а, я тоже хожу иногда в кино на Линкольн. Последний раз смотрела там «Зеленый фонарь», правда меня туда подруга затащила, которая считает, что Райан Рейнольдс секси, – объясняю я и чувствую, как во рту становится противно, потому что произнесла слово «подруга», хотя имела в виду Мону.

– Я больше люблю «Майами-Бич-синематеку». Была там?

– Нет…

– Артхаусный кинотеатр. Реально интересные вещи показывают. Надо будет нам сходить!

– Мм… ага… сходим, – выдавливаю я из себя.

Да, смотреть боснийское, иранское или шотландское говно с субтитрами и оплывшими героями в нелепой одежде – вот чего мне больше всего не хватает.

Лина уже выжрала свой дринк и хочет еще.

– Нет, – объявляю я. – Ты знаешь, сколько калорий…

– Но я хочу еще. – И она хватает двумя пальцами подвеску, висящую у нее на бесформенной шее, как будто это такой тайный знак.

– Хорошо… – Голос мой вдруг стал какой-то жалкий, глуповатый и пассивно-агрессивный, как у моей мамочки, и я из-за этого страшно злюсь сначала на себя, потом на Соренсон. Наверно, я достигла возраста, когда начинаешь узнавать в себе худшие черты родителей.

Соренсон встает, чтобы подозвать официантку, та подходит и смотрит на меня в легком замешательстве, будто спрашивает: «Что ты собираешься с ней делать?»

Мы снова заказываем, и, когда бухло приносят, я говорю Соренсон:

– Я не люблю алкоголь и категорически против наркоты. Мне надо, чтобы все было под контролем, чтоб была самодисциплина. Стимуляторы только мешают.

– Я тебя понимаю, – говорит она. – Я, наверное, слишком бурно тусила, и ничего путного из этого не вышло. – Она поднимает высокую водочную стопку ко рту. – И работать все это мешало.

Я согласно киваю:

– И будет мешать. А родители твои бухают? – Я подношу холодную стопку к губам и чувствую, как они приятно немеют.

– Очень мало, а что такое наркота – и вовсе не знают. Ну, то есть как… У матери шкафчик для лекарств весь забит транквилизаторами и антидепрессантами, но я часто думаю, что, если бы она вдруг перестала их пить, результат был бы тот же.

Соренсоновские родители явно приложили к ней руку. Я отпиваю из стопки и вдруг чувствую, как начинаю терять управление. Я плохо переношу алкоголь и страшно злюсь на себя, когда пьяная. Смотрю на лица вокруг – вялые и перекошенные от бухла, похоти и отчаяния. В определенный момент здешняя публика всегда превращается в парад уродов. Старая грязная бучиха, которой я когда-то ставила клизму для профилактики (с кем не бывает) и которая теперь превратилась в беспомощную алкоголичку, щелкает нелепыми длинными ногтями по переполненному бокалу мартини, пытаясь его взять. Выглядит жалко: напоминает автомат-хватайку с дешевыми игрушками и телескопической рукой, которая никогда ничего не ловит. Боясь пролить, она наклоняется к бокалу и присасывается к краю сморщенными губами, как будто это чья-то пизда. Проходит с важным видом какая-то телочка в трениках, белом топе, с дорогими украшениями и фальшивым оранжевым загаром. Секс-Липосакция (мы с ней так и не возобновили нормальное общение после того сумбура на пьяном корабле в прошлом году) бросает взгляд из серии «я тебя знаю». У нас тут странные альянсы завязываются, но это Майами-Бич, и всякий евротрэш должен знать свое место. Хуже того, я чувствую прилив влечения, как будто чья-то рука схватила меня за кишки и наматывает, а внутри затикал маленький метроном страха. Хочется уже, чтобы Соренсон поскорее съеблась, но одновременно я странным образом рада, что она рядом, хоть и сидит в тени, куда не достает пульсирующий свет.

А вот и мой друг – шеф-повар Доминик Риццо: он меня узнал, от этого широко заулыбался и теперь пробирается зигзагами сквозь толпу. Несколько месяцев, наверно, его не видела.

– Доминик!

– Распни меня, распни, моя сладенькая, – театрально умоляет Доминик, простирая ко мне свои руки.

– Где ты был? Я звонила, эсэмэски писала, мейлы… Брюс рассказал про твой развод.

– Я тебе запрещаю произносить это слово, лапа. Жизнь продолжается. Я его выбросил из своей жизни, ВЫ-БРО-СИЛ, капслоком. Ты даже представить себе не можешь, через какой пиздец мне пришлось пройти психологически, да и физически. Но я так устал смывать его с себя, как в песне поется, что сил нет. Я буду в «Бодискалпте» на той неделе. – Он смотрит с мольбой на меня, слегка выпятив располневший живот. – Сделаешь меня снова сказочным принцем?

– Сначала диета. Что ты ешь? Пробуешь свои рецепты?

– Не, маленькая моя, все проблемы – от зеленого змия. Я не помню, в каком углу винного погреба спрятал все ответы на загадки любви и прочей жизни!

– Когда вспомните, сообщите мне, – вдруг встревает поддатая Соренсон.

– О, боюсь, ничему хорошему я вас научить не смогу, – отвечает Доминик и, не представившись, снова поворачивается ко мне, весь сияющий. – А я, короче, две недели не пил и влюбился в своего спонсора, а он теперь меня просто душит. Архитектор. С теми, кто живет в режиме с девяти до пяти, у меня вообще никогда не складывается.

– Да, я знаю, – соглашаюсь я. – Так, теперь, когда ты снова думаешь про себя, а не сам знаешь про кого, – говорю я, взглядом показывая на Соренсон, – рассказывай все как есть.

– Знаешь, Бреннан. – Доминик смотрит, как будто давно мне что-то должен. – Жаль, что ты дочь, а не сын своего отца, которого он так хотел, а то бы мы уже давно жили с тобой в Канаде со штампом в паспорте.

– Так солидно ко мне еще никто не сватался, зачет.

Доминик выгибает спину и упирает руки в боки:

– А что твой качок-пожарный?

Я замечаю, что Соренсон стало интересно и она переносит центр тяжести с одной своей жирной булки на другую.

– Ты издеваешься? Я, конечно, понимаю, что вы, геи, считаете себя главными нарциссами, но этот в плане самолюбования даст тебе сто очков вперед, хоть он и стрейт!

– Ладно, я пошел дальше – в прямом и переносном смысле. – Доминик целует меня в щеку. – Лохматенько тут как-то, без огонька. – И он поворачивается к Лине, неохотно и неловко кивает и уходит.

Кто-то скажет, что это бестактное и слишком поверхностное суждение, но выглядеть, как Соренсон, – настоящее преступление против эстетического порядка Саут-Бич, который, вероятно, остается последним оплотом здравого смысла в этом ёбнутом мире.

Алкоголь явно ударил мне в голову. Я вдруг осознаю, что трогаю Лину за руку; рука пухлая, но кожа пока юная и упругая. Если она будет худеть пару лет, потом придется еще удалять лишнюю кожу хирургическим путем. Если же похудеть прямо сейчас, кожа вернется к нормальному состоянию. Я улыбаюсь и провожу пальцем вниз по ее руке, она смущенно хихикает.

– Разница между здоровой женщиной, которая весит шестьдесят четыре килограмма, и девяностокилограммовой бабой, страдающей от ожирения, огромная. Но если ты весишь девяносто килограммов или сто тридцать пять, разницы уже особой нет. Хочешь, чтобы у тебя лодыжки были как булки?

Я ныряю головой прямо Лине в лицо.

– Можно мы не будем…

– Нельзя. Об этом нельзя не говорить. Потому что взять, например, этих огромных жирных теток: они как раз ничего не говорили, просто взяли и растолстели, впали в депрессию, потеряли силу воли, пристрастились к сладкому и стали жрать все подряд, чтобы поднять себе настроение. Дальше – свободное падение. Теперь это мутанты, а не люди, причем навсегда. Даже если они похудеют, останутся омерзительные шрамы в местах, где удалили кожные складки, или придется накачивать их мышцами, как у тех толстых старух из «Потерявшего больше всех». Но у тебя пока есть шанс вернуться к норме. Ты молодая. У тебя хорошая кожа.

– О, спасибо! А у тебя кожа просто прекрасная!

Я внезапно осознаю, что очень хочу поработать с этой плотью. Ее жировые доспехи поражают воображение! С языка срывается:

– Расскажи про свой первый поцелуй, Лина.

– Что?

На ее пьяном, возбужденном лице псевдобогемная манерность вдруг уступает место фальшивой строгости, как у какой-нибудь провинциальной училки. А я хочу вытащить из нее художницу, выросшую на MTV. Вот какая Соренсон мне нужна.

Все, назад дороги нет. Я произношу по слогам:

– Расскажи. Про свой. Первый. Поцелуй. – И изображаю большую улыбку. – Лина!

Соренсон смотрит на меня с вызовом:

– Нет! – И снова фыркает от смеха. – В смысле, ты первая.

Внезапно у меня начинает звенеть в ушах. Нихуя не слышу. Первый поцелуй, блядь…

– Люси, ты в порядке?

– Просто плохо переношу алкоголь.

– А я подумала, ты боишься рассказать мне про свой первый поцелуй!

Я втягиваю воздух. Надо перестать о нем думать, забыть про этого мудака Клинта и перейти на безобидного Уоррена.

– Окей, там ничего особенного. Был парень по имени Уоррен Норкин. У него были огромные зубы, они торчали, знаешь, как у кролика, и фамилия, получается, очень подходящая тоже. Но каждый раз, когда я его видела, я вся становилась мокрой. Все мысли – только об этих зубах, как он ими чешет мне клитор.

Соренсон прикрывает рукой рот:

– Господи, Люси, – она как бы смущается, – ты напоминаешь мне Аманду, мою подругу из колледжа!

Где она училась, блядь, в арт-школе или в монастыре? Я поднимаю взгляд и замечаю, что на меня лениво смотрит какая-то телка у барной стойки – невысокая брюнетка с короткой стрижкой, стройная фигура, бордовый топ и, кажется, желтые, обтягивающие жопу штаны. Она видит Соренсон и демонстративно отворачивается. С ней поезд, похоже, ушел: наверняка отметила себе, что я люблю толстых. Снова поворачиваюсь к Соренсон:

– С друзьями по институту поддерживаешь контакт?

– Да, хотя видимся нечасто, я же теперь здесь живу… – Соренсон снова начинает трепаться. Она свернулась на диване как кошка – большая, толстая, как будто плюшевая, но все же кошка, то есть понятно, что жирной она была не всегда. Мышечную память не обманешь. – Ким работает в галерее, Аманда уехала обратно на Восток и собирается замуж за своего биржевого брокера, он очень классный. «Брокер» звучит тупо и скучно, но…

– …там из парней многие были скорее друзья Джерри, это стало понятно, когда мы расстались. В этих обстоятельствах всегда видно, кто твои настоящие друзья…

Но сначала я хочу привязать тебя к своей кровати, моя маленькая толстая сучка, подложить резиновую клеенку и щекотать тебя, пока не обоссышься. Так, нельзя, чтобы она мне тут сдохла от жажды. Обезвоживание вредно.

– Давай воды возьмем, – предлагаю я.

– Давай…

Блин, чего-то я того, схожу с ума от этой водки. Лина же клиент. Остынь. Я сдерживаю себя, снова откидываюсь на диване и наблюдаю нарастающее безумие вокруг. Ну все, кранты: теперь Соренсон хочет танцевать. Я не настолько пьяная, но мы все равно идем на танцпол, и она начинает танцевать какой-то неловкий, артритный вальс, как в доме престарелых. Я чувствую, что все смотрят на нас; адски хочется поскорее отсюда сбежать, пока эта сука не угробила весь мой светский имидж и не превратила меня в объект насмешек для всего Майами-Бич.

Я предлагаю валить, мы выходим и едем к ней. Там я ее уговорила показать мне еще что-нибудь в мастерской. Покрывало снято: стоит скелет в натуральную величину. Кости скреплены проволокой – ноги, руки, хребет, ребра; Соренсон объясняет, что заново сделаны только литой пластмассовый таз и череп, которые немного отличаются по цвету и текстуре.

– Не закончила еще, – говорит Лина. – Не знаю, это еще я или уже не я. Все эти кости, звери… Джерри говорил… – Она осеклась и прикрыла рукой рот.

Я подзуживаю:

– Что Джерри говорил? Что он говорил, этот бездарный мудак, который сломал тебе жизнь?

– Он говорил, что эти штуки какие-то нездоровые. Что я вгоняю себя в депрессию. Что надо работать над какими-нибудь более светлыми, более жизнеутверждающими темами. Что мрачное – это не мое.

– Собственно, это все, что тебе надо о нем знать, так ведь? – Став к ней вплотную, я хватаю ее за руку и шепчу на ухо: – Забудь про него. А завтра начинай писать Утренние страницы. Они помогут. У тебя какой-то блок стоит, как будто огромная пробка в жопе… – Я начинаю ржать навзрыд над выражением ее лица. – Пробка, да…

И Лина тоже заржала, чуть не складываясь пополам, я смотрю на нее: какая же она отвратная и в то же время охуенно красивая.