Я просыпаюсь и жмурюсь от яркого света, заливающего комнату. Цифровой дисплей на часах – 9:12 – приводит меня в чувство. Блядь, почему я никогда…

У меня же клиент в 10.30!

…не закрываю дверь…

Рядом со мной лежит что-то теплое и массивное, и в груди вдруг яростно заколотилось сердце от осознания: на кровати есть кто-то еще. Первая адская мысль: Соренсон! Нет, точно не она. Я медленно поворачиваюсь и смотрю на спящую телку рядом с собой; да, это та самая лесба, которой очень понравился вкус пиздятины и качественная ебля. Вечером вчера решила подснять бабу; терпеть не могу ситуации, когда нарушаю свои же правила и привожу кого-то домой. Она еще и ногу свою положила на меня. Я грубо выпутываюсь, она, щурясь, просыпается и смотрит на меня хмельным взглядом. Без макияжа выглядит очень молодо, как школьница или первокурсница.

Вообще любительницы экспериментов – не мой стиль, но, блин, кто я такая, чтобы распекать теперь телку, которая приняла в себя вчера мой яростный пластиковый хуй.

– Доброе утро, – зевает она, потягиваясь.

– Доброе. – Я принужденно улыбаюсь. Мне становится не по себе. Телячьи нежности – не моя тема.

Она встает с кровати, высокая, стройная, эффектная. Кайфовые русые волосы коротко острижены, но бутчем ей не быть или быть, но только если будет жрать по сто тысяч калорий в течение лет как минимум пяти. Она одевается.

– Надо валить на занятия. – Она улыбается. – Не могу поверить, что провела ночь с нашей знаменитой героиней!

– Ага, – говорю. А как еще ответить на этот бред?

– Пока.

Она вышла. Я жду, пока она не закроет за собой входную дверь, и вскакиваю с кровати. На кухне стоит бутылка апельсинового сока, которую она доставала, выпила из горлá, а обратно не убрала. Пизда неумытая: никакого воспитания у этих юных шлюх.

Я злюсь на себя, что заспалась, нет, правда, стремно так долго спать. Принимаю душ и быстро одеваюсь. Еще есть время проверить почту. Бу-э… Меня передергивает от вчерашнего письма Соренсон. Ну, хоть подруга у нее есть, хотя кто ее там знает, что за Ким такая.

Ладно, хуй с ней. Надо заняться письмами поважнее.

Мишель,

у меня нет слов, чтобы выразить, насколько я польщена вашим ответом. После того случая моя жизнь сильно и очень странным образом изменилась. У меня теперь есть менеджер! И еще есть женщина с канала Ви-Эйч-1, которая пригласила меня делать шоу про смену имиджа для толстых обывателей. Более или менее то же самое, что я делаю сейчас, только на камеру и на круизном лайнере! Круто, да? Еще они хотят дать мне в партнеры какого-то самодовольного гея, якобы специалиста по стайлингу, косметике и одежде, а у меня сразу сработал аварийный звоночек. Не хочется, чтобы за счет моего героизма они делали карьеру сынку высокопоставленного начальника с телеканала, потому что этого сынка больше никто никуда не берет, правильно же? ЛОЛ!

Но не все так прекрасно. Я попала на прицел к одному фашиствующему мудаку по фамилии Квист, который собирается избираться в конгресс. Моего стрелка, как оказалось, в детстве насиловали педофилы, и в тот день он пошел под мост, там бомжатник и живут всякие извращенцы, и он начал по ним стрелять. Удачи ему, конечно, но, слушайте, я что, должна была об этом заранее знать? Вся история приобретает какой-то нездоровый оттенок, как-то все неправильно.

Как быть?

Да, и насчет агента: вы слышали что-нибудь про Валери Меркандо? Что она за человек?

И кстати, вы не поверите, но одна из моих клиенток теперь – та самая якобы художница, свидетель инцидента на дамбе. Нашла меня. Офигеть, да?

Всех благ,

Люси Х

Жму «Отправить» и вдруг понимаю, как сильно отросли ногти – громко стучат по клавишам. Я пролистываю входящие, снова натыкаюсь на дебильный сайт со зверьками, который прислала Соренсон, и думаю, что надо уже валить, но тут, о чудо, сразу приходит ответ!

Люси,

рада снова получить от вас весточку и что у вас все так хорошо складывается. Ви-Эйч-1 – прекрасный канал, они сделают вам хорошую рекламу. Разумеется, важно работать с правильными людьми, но это возможность, которую никак нельзя упускать! Держитесь за них! НО пусть переговоры за вас ведет агент.

Теперь насчет агента. Да, Валери Меркандо очень хорошая. Она сможет вести все переговоры с Ви-Эйч-1.

Клиенты есть клиенты, по-моему, совершенно не важно, откуда они, пока есть взаимное уважение и какие-то рамки. Да, я слышала, что политики уже пытаются использовать ваш кейс, чтобы заработать себе политический капитал. Не волнуйтесь, эта волна скоро схлынет, и я уверена, что то же самое скажет вам ваш PR-агент.

Молодец! Я очень рада за вас!

Всех благ,

Мишель

PS Пробовали писать Утренние страницы?

Я так взбудоражена, что сразу начинаю писать Валери.

Здравствуйте, Валери,

посоветовавшись с моей близкой подругой Мишель Пэриш, которой я очень доверяю, пишу вам, чтобы официально подтвердить: я хотела бы, чтобы именно вы представляли меня как агент. В копию ставлю Тельму Темплтон с канала Ви-Эйч-1.

Давайте начинать проект и дадим всем дрозда!

Всех благ,

Люси Х

На своей микроскопической кухне я делаю протеиновый коктейль и выпиваю его. Выхожу на солнцепек: я готова порвать пасть любому, кто полезет ко мне, но папарацци опять что-то не видать. Иду широким шагом через Фламинго-парк в спортзал. Передо мной бегут двое парней лет двадцати, один останавливается и повисает на турнике рядом с баскетбольной площадкой. Он подтягивается семь раз, на восьмом ему уже тяжко, девятый не осилил. Я с ходу запрыгиваю на перекладину.

– Вот как надо, – говорю я и быстро делаю двенадцать подтягиваний, причем двенадцатое – с той же силой, что и первое, потом еще столько же обратным хватом, правда немного медленнее.

– Вау… – говорит чувак.

– Главное – правильно дышать, – говорю я. – Когда подтягиваешься, хват должен быть чуть шире плеч. При обратном хвате руки должны быть примерно на ширине плеч.

Стиль T2! Сара Коннор, нахуй! Джоан Джетт, блядь!

Я захожу в зал, Мардж уже здесь, делает растяжку. Наш пидор-администратор Тоби смотрит на нее с презрением. Он называет себя диджеем, потому что, когда в заведении никого нет, ему дают ставить CD с придурковатой фоновой антинародной антимузыкой для придурков. Когда в зал приходят наши дорогие домохозяйки, ему приходится уступать место сборникам Coldplay и Maroon 5. От них тоже хочется вены вскрыть, но, по сравнению с тепленьким говнецом Тоби, пусть уж лучше они. У меня жопа сжимается от одного его вида: претенциозный, озлобленный гей. Если я вдруг слышу его речь, мне инстинктивно хочется начать карикатурно растягивать гласные, как в Южном Бостоне. Накачанный и стриженный в типичном для Саут-Бич полупидорском стиле, Тоби трескает стероиды и тягает семидесятикилограммовую штангу, пребывая в блаженном неведении, что от любого случайного схваченного удара его пидорский нос треснет, как помидор, после чего придется годами ходить по психоаналитикам и лить ведра педерастических слез.

– Тебя опять в новостях показывали, – объявляет он и отворачивается к экрану на стене. – О, смотри, – указывает он на телик.

На экране Джоэл Квист. Все его предвыборные установки максимально завязаны на страх и ненависть, а любые возражения он просто забалтывает.

Теперь я у него на прицеле, и это пиздец. Бля-а: показывают мой большой, овальный, широко разинутый прямо в камеру рот, как у Мардж, когда ей предстоит встать на беговую дорожку. Я подаю ей знак взять гири, а сама не могу оторвать взгляд от экрана.

Нужно было всего лишь сказать: «Конечно, мужчины-жертвы сексуального насилия имеют право на самооборону. Это уместно, когда на них нападают. На мистера Маккендлеса никто не напал, это он преследовал двух безоружных мужчин и стрелял в них. Если он стал когда-то жертвой преступления, для таких случаев у нас есть правоохранительные органы». Но корабль разума почему-то уплыл.

В кадре появляется Торп и говорит именно об этом, но в своей бессвязной, догматической, менторской, половинчатой манере. Сразу видно, что все его ненавидят. Скользкий декадент. Юрист гребаный, сука.

– Так, Мардж, берите семикилограммовую гирю и сделайте мне четыре подхода махов с приседаниями, по двенадцать раз в каждом подходе!

Квист встревает, Торп протестует, ведущий от него отмахивается. Ведущий – на этот раз, кстати, мужик, но все равно выглядит так, будто хочет взять в свой тугой самодовольный рот подтекающий конец старого бугая Квиста.

– Я всеми руками за правовое государство, и все это хорошо знают по тому, как я голосовал по этим вопросам, особенно если сравнить с результатами голосования мистера Торпа, по которым видно, что он потакает криминальным элементам нашего общества…

Мардж делает упражнение.

– Поднимайте гирю выше, а зад держите ниже! Качать, присесть! И качать, и присесть!

Камера долго показывает Торпа, так что можно разглядеть его надутое лицо и расслышать приглушенный комментарий «не на камеру». Дальше в кадре снова ведущий, он отмахивается от Торпа тыльной стороной руки:

– Пожалуйста, дайте мистеру Квисту закончить.

– Но иногда наши политики и вашингтонские бюрократы бросают людей на произвол судьбы. – Квист подзадоривает сам себя. – Позвольте задать вопрос: как долго юный Шон Маккендлес был брошен на произвол судьбы? Люси Бреннан, сама того не желая, пришла на помощь этим извращенцам и, получается, поступила так же, как и все. Но кто придет на помощь бедному мальчику Шону Маккендлесу? Кто пришел ему на помощь?

Я машинально перевожу взгляд на Мардж: она, пыхтя, тягает гирю.

– Хорош-шо…

И снова на экран: Торп гневно и неуверенно заламывает руки и плаксиво взывает к ведущему, жалуется, что его не дослушали. Ведущий с суровой рожей отчитывает его, отчего тот выглядит еще бóльшим идиотом. Затем они, слава богу, переходят на сиамских близнецов.

– Могло быть хуже, – кивает на экран Тоби, источая злорадство.

Лицо Аннабель крупным планом, какой-то претенциозный мышиный писк про любовь к Стивену, потом крупный план переплетенных пальцев – это она держит его за руку. Камера долго отъезжает, и становится видно, что Эми смотрит в противоположную от Стивена и сестры сторону. Вместо того чтобы наехать камерой поближе на влюбленных голубков, операторы показывают только ее: шоу уродов. Из-под длинных волос торчит крючковатый нос: Эми выглядит как птица-падальщик на плече Аннабель. Я чувствую вдруг вибрацию от телефона: Валери.

– Приве-ет, – кричу я радостно, чтобы чмошник Тоби услышал, что мне похер.

Поворачиваюсь к Мардж:

– Беговая дорожка, двадцать минут, для начала в разминочном темпе, шесть километров в час, – и отхожу к входной двери подальше, чтоб никто не подслушивал.

– Привет, Люси. Только что смотрела новости…

– Да, но это все скоро затихнет… – говорю я, жестами показывая Мардж, чтобы она, сука, залезала уже на дорожку и начинала. Она пыхтит и мается. Я выхожу на солнечную улицу и смотрю на голубое небо.

– На «Ви-Эйч-один» занервничали. Не надо общаться ни с прессой, ни с телевидением.

– Хорошо…

– Извини, что таким тоном, мы тут на взводе слегка. Одну нашу клиентку – певицу – поймали с коксом в каком-то заведении на Оушен-драйв. Промоутер, который организует ей выступления в зале Глисон, – бывший нарк, после своего перерождения во всех контрактах прописывает какую-то антинаркотическую дурь и теперь грозится отменить завтрашний концерт. Надо идти… да, и еще: из «Тотал-джим» тебе прислали бесплатный домашний тренажер и приложили записку из серии «никаких обязательств, но если вам действительно понравится наш товар и вы сочтете уместным его поддержать, будем признательны», так что решай. Я его тебе перешлю.

– Вау! Класс!

– Да, все в строку. Только не общайся с прессой, они же за счет этого живут, пусть перегорят.

– Круто, – говорю я со скрытым торжеством и думаю, что ровно этого мне не хватало: фитнес-говнотренажер, который рекламирует Чак Норрис и который развалится, как только я потрачу полжизни, чтобы его собрать, да еще займет всю квартиру, где и так места нет.

Связь отключается, и я захожу обратно в зал. Переключаю скорость дорожки на 8 км/ч с постепенным увеличением. Мардж тяжело переставляет ноги и уже практически выдохлась.

– Финиш близок! Вот так, хорошо! Боец Мардж! И пять… и четыре… и три… и два… и раз… – И машина переходит в режим охлаждения. – Молодец, – хвалю я, а тетка смотрит на меня как ребенок, который упал на жопу и не знает, плакать ему или смеяться. Жарь, жарь целлюлит и жир. – Дышите, Мардж: вдох через нос, выдох через рот.

Пиздец, до сих пор приходится повторять! Да что ж это за хуйня, а? Мардж заканчивает занятие и с выражением облегчения на лице тащится в раздевалку и в душ. На телеэкранах Торпа и Квиста уже нет, вместо них – мать сиамских близнецов говорит о своих девочках, а вслед за ней – тошнотворный, напряженный закадровый голос: «Как и любая мать, Джойс боится за будущее своих девочек. Но в случае с Эми и Аннабель их будущее, а также прошлое и настоящее связаны неразрывно».

На фоне всего этого гротеска возникает Соренсон, в новом жутком тренировочном костюме розового цвета. В таком прикиде ходят только дебилы или десятилетние дети.

– Так-такушки! – загудела она. – Я вся горю и жду свершений!

– Хорошо. – Я улыбаюсь, сжав зубы, и иду к тренажерам, она за мной.

Ну что, начнем срезать с тебя жирок, толстуха? Я ставлю ее на тренажер, постепенно увеличивая скорость, потом заряжаю 8 км/ч: Соренсон горохочет своими ножищами по резиновой дорожке. Танцуй, хомячиха, танцуй!

– Давай, Лина Соренсон, давай! – кричу я, и в этот момент все в зале оборачиваются: своим криком я заглушила бестолковый Тобин эмбиент. Я довожу скорость до 12 км/ч: лицо Соренсон заливается красным. – Мы все горим и ждем свершений!

Каждый раз, когда толстуха переводит дыхание, чтобы сказать что-нибудь, а это она любит даже больше, чем жрать, я увеличиваю нагрузку или перевожу ее на другое упражнение. До нее должно дойти: здесь ей не клуб по интересам.

Но Соренсон поражает своей дерзостью. Она выдерживает все нагрузки и даже вот осталась после занятия: задыхаясь, пытается заговорить со мной, хотя видно, что все мои мысли где-то очень далеко.

– Это… так… кру-у-у-у-у-у-то… Давно не чувствовала себя так круто…

Мне в итоге это настолько надоедает, что я уже рада даже с мамой повидаться и пообедать, – все, что угодно, лишь бы отвязаться от этого персонального сиамского близнеца. Аннабель, как я тебя понимаю! Соренсон уже почти села мне на хвост и даже имела наглость посмотреть на меня, как обиженная падчерица, когда я сказала, что у меня с матерью серьезный разговор. Господи, эта прилипала того и гляди сейчас потащится за мной на Оушен-драйв, где мы договорились встретиться с мамой! Я выхожу из зала и иду в сторону Атлантики.

Если в моей работе цифры имеют значение, то для моей матери Джеки Прайд (58 лет, рост 172 с половиной, вес 59) капризы цифр еще важнее: она занимается недвижимостью. Рынок в обвале. Она распродала двенадцать многоквартирников в Майами два года назад, в прошлом году три, в этом – пока ни одного. Два года назад она разъезжала на большом «линкольне»; до «линкольна» у нее была еще одна тачка, купленная на замену «кадиллаку», который достался мне. В то время риелторы были почти как юристы и никто над ними не ржал. Теперь, когда она ездит на «тойоте» и с ужасом наблюдает, как разваливается очередной ее долгий роман, нулевой результат для нее – хороший повод задуматься.

Она уже на месте, сидит за ноутбуком, «вся горит», прям как Соренсон (ха!), тараторит в свой мобильник. Я подхожу, она поднимает взгляд:

– Привет, огурчик мой, – и кивает мне с оправдывающимся видом, ее выбритые и подрисованные брови изгибаются дугой, она захлопывает свой эппл-мак.

На ней белый топ, клетчатая юбка и черно-белые туфли. На большом саксонском носу (не то что мой маленький ирландский носик, доставшийся от отца) – обычные очки, на голове еще одна пара очков – солнцезащитных – придерживает пока еще каштановые волосы до плеч. Мать заканчивает разговор по телефону и ерзает на пластмассовом стуле, который немного отъезжает в сторону.

– Эх-эх-эх… – вздыхает она.

Выглядит она хорошо. Единственный признак разрушительного воздействия времени заметен у нее вокруг подбородка и шеи, где кожа собралась в морщинистые мешочки. Мама говорит только про работу, которую «надо делать», и про то, что «времени не хватает даже на то, чтобы сделать себе ласик».

Мимо с важным видом проходит юная блондинка, я ее узнаю (кажется, одна из клиенток Моны в «Бодискалпте»), на ней желтые стринги и желтая же майка с надписью «МИСС ВЫСОКОМЕРИЕ» большими синими буквами. Все-таки любят наш солнечный СоБи напыщенные фрики и отчаявшиеся нарциссы. Опять звонит мамин телефон.

– Это Либ, – извиняющимся голосом говорит она. – Я сейчас отвечу и выключу телефон, обещаю.

– Хорошо, – говорю я и беру в руки меню.

– Либ, котенька… Да. Поняла… Поняла. Поразвлекай их пока. Гольфстрим-парк и так далее, ты знаешь что и как… Ладно. Пусть, главное, верят, что это железобетонное вложение, что чистая правда и есть… Да, люблю тебя… – Она поднимает брови еще выше. – Мне надо идти, котя, Люси пришла. Чао. – Она щелчком отключает свой блэкберри. – Эх, мужчины. Кажется, именно самых суровых и нужно больше всех держать за ручку. Это так странно. В смысле, он же может сводить этих визгливых идиотов в бар или на стриптиз, мне все равно. – Она качает головой. – Господи, людям просто не хватает духу! А ведь это самое надежное вложение!

– Не поспоришь.

– Послушай-ка… давай закажем что-нибудь, – говорит она, затем смотрит мне прямо в глаза и следит за моим взглядом. – На мои обвислые щеки смотрела! Жестокое дитя!

– Нет, – соврала я, – просто думала, как хорошо ты выглядишь!

Мать опустошенно вздыхает. Пока она говорит, ее глаза, то скучные, то напряженные, смотрят, кажется, куда-то мимо меня и видят там разочарования, которые еще ждут ее впереди.

– Я думаю о работе. Весь вопрос – время. Время и деньги. – Она резко качает головой, помощник официанта наливает нам в стаканы воду со льдом.

– Как бизнес, по-прежнему плохо?

– Давай даже не будем начинать, – говорит она, в этот момент к нам подходит неудавшаяся ботоксная модель и на автомате раздает сегодняшние специальные предложения.

О нет – мать делает позитивное лицо, мы заказываем, и она начинает пересказывать мне какую-то книжку из серии «помоги себе сам», которую только что прочла (если Соренсон жрет пончики, то мать потребляет как раз такие книжки).

– Недвижимость в Южной Флориде – это сучий бизнес. Мне нужен, как говорит Дебра Уилсон… ты читала ее?

– Нет. А ты слышала про Утренние страницы? Говорят, помогает.

– Марианна Робсон из «Колдуэлл-Банкер» говорит, что это очень важно делать. Надо будет попробовать, как только появится время на себя.

– Так что там Дебра Уилсон?

– Мне нужен, как она говорит, «убедительный личный проект». – Мать ласково улыбается, обнаруживая морщины. – Конечно, мой самый чудесный проект – это мои прекрасные доченьки, – говорит она, а я думаю: «Ой нет, не надо опять этой хуйни», – но они уже выросли. – Она печально хмурит брови. – Ты ничего не слышала в последнее время от Джоселин?

– Слышала, что она по-прежнему в Дарфуре, все в той же НКО, – отвечаю я, пытаясь, возможно немного нарочито, заценить мускулистого серфера, который неторопливо проходит мимо нас.

– Все творит добрые дела, – нараспев говорит мать с тоской в голосе. – Вот она где – совесть нации.

Очень хочется сказать, что если б ты не лезла к ней, когда Джоселин страдала херней в подростковом возрасте, то теперь она не зависала бы на краю географии, изображая мать Терезу. Но матери, конечно, интереснее собственные страдания.

– Короче, я сказала Либу, что мне нужно в жизни что-то другое.

– Но у тебя же уже есть недвижимость, – не удержалась я.

Когда рынок недвижимости был на подъеме, мать говорила только о ней. Теперь недвижимость наебнулась, а мне с ней и говорить-то больше особо не о чем. Если ты пришел в этот мир не для того, чтобы тихонько превратить жизнь своей матери в ад, зачем тогда вообще жить?

– Я имею в виду, помимо работы, – говорит она.

В этот момент официантка, похожая на героиню садомазохистских комиксов, приносит салаты с тофу. Тот еще адок: латук вялый, как хуй у Майлза, а копченое тофу пахнет, как потные носки в раздевалке. После первой ложки мать вся сжалась, потом посмотрела на меня пронизывающим взглядом:

– Как твой отец? Стыдно признаться, но я частенько его гуглю.

– Ну а что, твое любопытство вполне естественно. Но если ты его часто гуглишь, значит ты и знаешь больше меня.

– Да ладно! Ты всегда была его любимицей, спортсменка.

– Мама, его любимцем всегда был он сам.

– Ой, как это верно! До сих пор поверить не могу. – Она качает головой, залитые лаком волосы остаются абсолютно неподвижными. – Такое ощущение, что успех с книжками – это его последняя месть.

– Да ладно! Он всегда говорил, что хочет быть писателем!

– Все говорят, что хотят быть писателями, ангел мой. Если бы все романы, задуманные у барной стойки, были напечатаны, на планете не осталось бы ни одного живого дерева. Нет, как только он от меня ушел…

– Насколько я помню, от него ушла ты. К Либу.

Мать делает выдох, округляет глаза и объясняет каким-то вымученным тоном, как будто я до сих пор ребенок: физически я, да, но только потому, что у него смелости не хватило уйти первым. Но разрыв наш устроил он, босяк чертов. Потом уже, после того как я несколько лет тянула его на себе, он начал что-то там делать в БПД, потом встал наконец со своей толстой ирландской жопы и начал писать.

– Чтобы писать, на жопу наоборот садятся.

– Совершенно верно, именно поэтому для него это лучшее занятие, – говорит она, поджимает губу и заметно мрачнеет: становится понятно, о чем она думает. – У него там, наверно, телочка молоденькая уже завелась, какая-нибудь бессмысленная фифа…

– Могу спорить, что несколько, – говорю я, поднимая вилку с тофу ко рту и надеясь, что этот кусок будет вкуснее предыдущего. Увы, разочарование наступает мгновенно.

У мамы отпадает челюсть, она пялится на меня.

– Ну а что, такова наша доля. Как человек стареет? Он ведет себя сдержанно и с достоинством, и жизнь становится зубодробительно скучной. Если же пуститься во все тяжкие, то это выглядит печально и жалко. Что красное, что черное: никто не уйдет из нашего казино с полной стопкой фишек, увы.

– Господи, Люси, ты бы себя слышала! Ты говоришь как он, абсолютно.

– Ну, это цитата из Мэтта Флинна.

Мать мысленно прокручивает имена своих клиентов, по окончании этой операции выражение на ее лице становится бессмысленным.

– Это его персонаж, бостонский детектив, – говорю я.

Она недовольно цыкает и снова подносит ко рту вилку с мокрыми листьями шпината. Бедная мамочка, одни деньги на уме, и так прогадать с мужиком: тот, у кого, как ей казалось, никогда ничего не будет, возьми да и пойди в гору, как только она от него ушла. Это, должно быть, вдвойне обидно, когда все разваливается и с этой ебаной недвижимостью ей приходится перебиваться с хлеба на воду. Эта женщина сделает что угодно, в определенных рамках конечно, как она сама говорит (и я должна верить ей на слово), чтобы добиться сделки. Мать вскочит с постели посреди ночи и ради клиента помчится в магазин за продуктами. Она окажет ему любые услуги. А где прочерчена граница дозволенного, я лучше не буду и думать. Ее давний бойфренд Либ практически брошен ею на произвол судьбы, вернее, на произвол дешевых баров СоБи, примерно так же, как когда-то мой отец, который шлялся по кабакам Южного Бостона.

Мать заказала к тофу имбирный соус и теперь подцепила вилкой нелепую вязкую смесь, но, попробовав, скривила лицо и бросила вилку обратно на тарелку.

– Фу, соус имбирный, а на вкус как мука. Ад! Хочешь гарантированно невкусной еды – поезжай на Оушен-драйв!

В стоической тишине мы кое-как доедаем остатки салата. Я вхожу в Lifemap TM, чтобы попробовать подсчитать бесполезные калории в этом ядовитом соусе. Собираюсь что-то сказать, но мать машет рукой, показывает на телефон и поднимает его к уху:

– Прости, огурчик, мне надо ответить… Лонни! Да, у нас все в порядке! М-м-м-м-х-м-м-м… Да, некоторых действительно потрепало как следует, но нам очень, очень повезло. В самом верхнем сегменте по-прежнему, как бы сказать… короче, врать, как все риелторы, не буду – дела не блестяще, но держимся нормально, это точно. А объект, который вы выбрали, прекрасный… М-м-м-м-х-м-м-м… Я говорила, что среди соседей у вас может оказаться Дуэйн Уэйд? Разведка донесла, что он недавно смотрел дом напротив, знаете, который в испанском колониальном стиле? Но по сравнению с вашим там и смотреть-то не на что, уверена, что вы со мной согласитесь…

Я наблюдаю, как она жестикулирует: все-таки она прирожденный продавец. Что я о ней знаю-то вообще? Развод родителей было так же сложно понять, как и их отношения. Я всегда считала, что первой изменила мать, потому что она любила пофлиртовать в компании мужчин. Когда она сбежала с Либом, я была подростком, и большим сюрпризом это для меня не стало. Либ тогда продавал Datafax TM. На одной из своих последних серьезных должностей он продал систему контроля времени для менеджеров высшего и среднего звена бостонской страховой компании, где мама тогда работала, а потом учил ею пользоваться.

Либ умел продавать. Он не только продал ей себя, но и в нагрузку соблазнил рынком недвижимости во Флориде.

– За недвижимостью ближайшее будущее. Доткомовский бум я прозевал, потому что сомневался, – провозглашал он. – Но теперь никаких сомнений. Я прыгаю в последний вагон уходящего поезда.

И мать прыгнула вместе с ним.

Когда они сошлись, он признался, что Datafax TM – система крутая, но что на смену ей скоро придут электронные программы для РС и Mac. Очень скоро люди будут вести записи в компьютерах, ноутбуках и телефонах. Психологическая связь с бумажной системой практически сойдет на нет, и Datafax станет нишевым продуктом, который будут покупать несколько стареющих, хотя и ценных клиентов. Бизнес-аксессуаром яппи, каким он был тогда, Datafax больше не будет. Так что недвижимость, мол, настоящее золотое дно и для него, и для мамы.

После того как родители разошлись, мы с Джоселин остались в Веймуте с отцом. В Майами мы с ней не поехали якобы потому, что она не хотела прерывать нашу учебу в школе. Хотя я не особо и училась; я хотела только тренироваться и бороться. Мне было пятнадцать, и я ненавидела весь мир. Предыдущим летом я поссорилась и с матерью, и с отцом, особенно с отцом, после одного судьбоносного случая в парке Эбби-Адамс – случая, который мое семейство неправильно интерпретировало и который сделал нас совершенно чужими. Я очень удивилась, когда отец поддержал мое решение уйти из легкой атлетики и заняться единоборствами. Мать была в ужасе:

– Но почему, огурчик мой?

Джоселин не сказала ничего (как обычно), только посмотрела со своим обычным высоколобым презрением.

– Хочу драться, – сказала я и увидела, как в отцовских глазах загорелась тихая гордость.

И я стала драться. Я записалась на тхэквондо в местный спортцентр, потом перешла на тайский бокс. Для меня это было освобождение, настоящее. Я смогла выпустить всю накопившуюся энергию и агрессию. С самого начала было очевидно, что связываться со мной захотят немногие. Я смотрела сопернице в глаза, и та сразу морально рассыпалась. Мне нравилось, что в этом спорте все разрешено, и ебашила локтями, коленями, ногами, кулаками, буквально разрывала противника на куски. Я была самородок нашей местной Ассоциации тайского бокса, тренировалась как помешанная и дралась страшно.

Я хорошо выступала на соревнованиях для юниоров, сначала на чемпионате штата, потом на федеральном уровне. Добилась успеха в трех классических видах муай-тая в своей весовой категории. Мой лучший титул – самый первый, когда я победила действующую чемпионку, какую-то азиатскую сучку. Она вцеплялась в меня, как падре-извращенец, но справиться с моей скоростью и коленями, которыми я отбивалась от нее, не смогла. Как и у многих других моих соперниц, у нее текли слезы, но я всегда смотрела куда-то мимо них, старалась навестись на другую цель.

Я завоевывала пояс за поясом. Я училась разным видам борьбы, в основном карате и джиу-джитсу. Я пустила всю свою ярость на борьбу, Джоселин в это же время читала книжки. Когда об этом заходила речь, она говорила, что развод родителей «это пиздец», но как-то без эмоций. Она замкнулась в своем чтении и психологически ушла из семьи гораздо раньше остальных, если она вообще когда-нибудь была ее частью.

Отец тогда возил меня на машине на все мои соревнования, оплачивал отели, рано утром отвозил домой и безропотно ехал на работу (к тому моменту он опять работал физруком), я в это время отправлялась в школу или спать. Мы сблизились, хотя случай в парке, о котором мы никогда не говорили, всегда висел над нами. Я часто думаю, что он так плотно занялся моей карьерой, чтобы не разбираться в причинах развода. Несколько раз он говорил об уходе матери и выглядел при этом травмированным и растерянным, как маленький мальчик.

Я всегда думала, что отец только болтает, а делает мать. Два года спустя летом я поняла, что все наоборот. По настоянию отца меня слили в Майами на какие-то курсы, чтобы я потом могла поступить на бакалавра спортивных наук в университет. Джоселин отъехала к отцовской сестре тете Эмер в Нью-Йорк и там пошла на какие-то свои подкурсы, чтобы поступать в Принстон. Я переехала на юг к маме и Либу. Поначалу было тяжко. Я скучала по отцу. Я тогда еще училась водить и одновременно пыталась завязаться с каким-нибудь спортзалом и вообще с местной темой по единоборствам. Матери все это было до фонаря, и я поняла, насколько важна была для меня отцовская поддержка. Как-то во второй половине дня мы с мамой сидели во дворе дома в СоБи, где она тогда снимала жилье и откуда было видно залив Бискейн и собственно Майами. Мы не пили ничего крепче домашнего лимонада, но она вдруг навела на меня взгляд и сказала:

– Это же он захотел, чтобы ты сюда приехала, и ты знала об этом, так ведь? Ты знаешь, что он спит со шлюхами?

Я отвернулась и стала смотреть на залив. Солнечный свет отражался от гладкой иссиня-черной воды. Она, кажется, не втулила, что мне неприятно, и продолжала поливать его грязью. Я не слушала; не могла больше терпеть ее злость. Она не знала, насколько мне важно было видеть его в определенном ракурсе. Если бы этого не было, ничего бы не получилось. Потом она свернула разговор:

– Больше я на эту тему говорить не буду, Люси, но ты и половины не знаешь, хотя это, наверно, и хорошо.

Стипендии на единоборства не давали, поэтому я с неохотой пошла обратно в легкую атлетику, чтобы получить хотя бы общеспортивную стипуху с уклоном в тренерство в Майамском университете. Через некоторое время, уже на первом курсе, я решила съездить в Бостон – навестить отца без предупреждения. Он давно переехал из Веймута в центр – квартира у него была шикарная. Писательский успех уже пришел, он начал как-то жить и выглядел гораздо менее стесненным в деньгах. Лучше бы он, сука, был в них более стеснен; эффектно открыв дверь, он увидел меня и прям помрачнел. Я быстро поняла почему: сразу за мной появилась какая-то дерганая юная прошмандовка. Отец сказал, что она помогает собирать материалы для нового романа. Бред, конечно. В этот момент я перестала считать, что мать нас просто бросила, и приняла как факт, что он к разводу тоже руку приложил.

– Прекрасно, Лонни, просто прекрасно… Окей, будем на связи. До свидания…

Мать вешает трубку, в этот момент мимо нас проносится какой-то лоснящийся пидор на скейте. Она язвит, что скейт – это кабриолет для прислуги. Я говорю, что заплачу за обед, и прошу счет, отмахиваясь от матери, которая пытается возражать.

– Спасибо, Люси, – говорит она смущенно. Мать, конечно, сноб и думает только о деньгах, но она не скряга. – Слушай, огуречик, можешь мне помочь?

– Все, что пожелаешь, – опрометчиво говорю я и сразу жалею.

Но назад дороги нет, мы идем за машиной, которую она оставила на многоэтажной парковке.

На Коллинз-авеню мама внезапно хватает меня за руку. Мы проходим мимо туристов, шоперов, обедающих, выпивающих и прочих, доходим до чипового квартала между Коллинз и Вашингтон, где на Линкольн один из другим стоят грязные магазины электротоваров и сумок. Бичи и душевнобольные конкурируют за внимание приезжих с фотоаппаратами, решивших, видимо, сойти с проторенных туристических маршрутов. Один подходит к нам:

– Два дня не ел, мать.

– Поздравляю, продолжай в том же духе, но и про кардиотренировки не забывай. – Я даю ему визитку.

– Он же просил денег на еду. – Мать говорит с укоризной.

– Да? А мне показалось, что он слишком хорошо одет для попрошайки. Я иногда в упор не вижу, – признаю я и тащу мать дальше.

Бродяга посмотрел на визитку и что-то прорычал нам вслед. Наконец переходим Вашингтон-авеню и снова оказываемся в фешенебельном СоБи.

Забираем машину, едем по Элтон, мать за рулем. Через залив Бискейн переезжаем из Майами-Бич в сам Майами. Новые ворота Америки. Какие, нахуй, ворота, бред полный. Город-призрак, пустые многоэтажки. Никто не хочет здесь жить.

Мать чувствует мое неудовольствие.

– Тут все оживает, серьезно, – настаивает она.

Я закатываю глаза, изображая сомнение. На тротуарах пусто настолько, что в сравнении с ними спальные районы Лос-Анджелеса выглядели бы как Манхэттен в час пик.

Мы едем по Бейсайд к жилой сорокаэтажке, в которой Бен Либерман купил большую долю, вложив в нее все их совместные накопления, и мать теперь этой долей управляет. Дом практически пуст, ни одной продажи не было. Либ перекупил долю у каких-то мутных колумбийцев (в Майами наверняка есть и другие, но я пока не встречала), и тогда это казалось выгодно. На каждом из сорока этажей – по четыре квартиры. Сданы сейчас только две, и то со скидкой, на седьмом и двенадцатом этаже: одна – какой-то тетке, которая приводит сюда клиентов из ближайших офисов на послеобеденный секс, другая – местному журналисту; он пишет о развлечениях и культуре и живет с условием, что в своей колонке будет сочинять про якобы нарождающуюся бурную жизнь в центре города. По сути, все, что они платят, идет на техобслуживание дома и коммунальные услуги, которых, похоже, много и не надо.

– Все будет, – говорит мать с каким-то напряженным оптимизмом, поднимая безумный взгляд на верхний этаж. Там пентхаус, под ним – сорок этажей кроличьих клеток. – До Бейсайда отсюда два квартала через улицу, «Американ-эйрлайнс-арена» вообще в двух шагах.

– Ага.

– Рядом с новым «Старбаксом» на Флеглер новый «Лайм» открылся, – визгливо говорит она. – Есть новый бейсбольный стадион «Марлинс», планируют новый музейный квартал строить…

– Мам, на юг Флориды люди ездят загорать и купаться, здесь не нужен шумный городской центр. Город не потратит ни гроша муниципальных денег на иди…

– У нас самые низкие налоги…

– И это наш выбор, – соглашаюсь я, – но его цена – город-призрак под ярким солнцем.

Мать сильно сжала руль, так что побелели руки.

– Поможешь мне, огурчик? – просит она. Мы оставляем машину на пустом тротуаре, даже не заезжая на парковку перед зданием; мать одним ключом открывает стеклянную входную дверь. – В общем, нужно просто приходить сюда раз в неделю и проверять, все ли в порядке, забирать почту из ящиков внизу и относить в офис. Только месяц, солнышко, вернее, полтора…

– То есть вы с Либом едете в круиз на полтора месяца, притом что едва разговариваете друг с другом?

Мать берет очень высокую ноту, так что голос почти ломается:

– Да, риск большой, и мы с Либом это знаем. – Она глубоко вздыхает, понизив голос на несколько октав. – Видимо, это реально последний шанс. Может быть, на этом все и закончится, а может, начнется заново. – Ее глаза стали влажными. – Будь что будет, мы задолжали друг другу этот круиз. А еще… Надо изучить, как там с недвижимостью обстоят дела в Карибских странах, – говорит она с вызовом.

– Мама…

Я обнимаю ее и вздрагиваю от адского чесночного запаха изо рта. От меня, видимо, так же разит. Надо будет зайти потом за листерином в «Си-Ви-Эс».

– Девочка моя маленькая.

Она хлопает меня по спине, в этот момент раздается характерный звук, возвещающий о прибытии лифта, который, к счастью, не дал нам долго обниматься. Мы заходим внутрь и чувствуем, как ноги слегка подкашиваются оттого, что лифт резко взмывает на сороковой этаж.

Во всех квартирах по две спальни и офигенные виды на Майами, нарезанный на кварталы и улицы по берегам залива. Мы смотрим демоквартиру, мать говорит, это «неолофт». Дизайн кошмарный. Я молчу, но отдельная кухня-столовая рядом с прихожей – это, извините, ад. Если уж вы придумали «лофт», то планировка должна быть открытая и перетекать в просторную гостиную, и чтобы там было много света из окон от пола до потолка с двух сторон. Единственное, что здесь от «лофта», – фальшивая открытая кладка на одной стене и толстая стальная балка вдоль потолка на трех столбах, два по краям и один посредине комнаты. Ну да, кстати, можно было бы повесить боксерскую грушу, но это, пожалуй, и все. В квартире большой каменный камин и полированный темный паркет. Мать объясняет, что индустриальный стиль «неолофт» должен привлечь понаехавших из северной глубинки. Наверно, поначалу это была удачная идея, и архитектор с девелопером нормально так поржали пока все это придумывали, зарядившись как следует коксом, но здесь, в тропиках, такой дизайн – это полный абсурд. Впрочем, никто и не торопится эти квартиры снимать или покупать.

Мать суетливо и смиренно пытается оттереть рукавом какую-то грязь на окне. Я смотрю вдаль на Майами-Бич, где и есть настоящая цивилизация. Когда пойдут деньги от контракта с телеканалом, там будет моя новая квартира, в одной из этих убойных башен у Саут-Пойнта. Зуб даю! Поддавшись волнению, я звоню Валери, резко кивнув матери и как бы извиняясь, хотя можно было и не извиняться: она сама с удовольствием погружается в свой айфон.

Через три гудка Валери отвечает.

– Люси, хорошо, что ты позвонила, – говорит она, и из-за ее тона у меня, кажется, сейчас что-то оборвется внутри; я вся сжалась и слушаю. – Тельма и Валина с «Ви-Эйч-один» зассали и слились, по-другому не назвать. Квист пустил волну, канал занервничал и теперь хочет делать «В форме или за бортом» с кем-то другим. И, как назло, мы до сих пор не подписали этот ебаный контракт, но как это можно было предвидеть… Я делаю все, что в моих силах, чтобы они передумали… Люси? Слышишь?

– Да, – говорю я резко. Твари ботоксные! Суки старые, из ваших резиновых пёзд только занавески на бойне делать! Усилием воли я подавляю гнев. – Делайте, что считаете нужным, будем на связи.

– Конечно. И кстати, это в городе не единственный канал!

– Спасибо, – говорю я и отключаю телефон.

Мамин риелторский нос чует беду за километр, особенно если дело происходит во Флориде.

– Все в порядке, огурчик мой?

Нет. Ровно наоборот, все летит в пизду, но говорить об этом я не стану.

– Знаешь, – говорю я нараспев, озираясь по сторонам, – я подумала, тут было бы круто позаниматься!

– Здесь есть спортзал, на этом этаже. – Мать показывает сквозь стену. – Там есть тренажеры для кардиотренировок. Вряд ли кто-то будет против, если ты ими воспользуешься.

– Ну да, а кому тут быть против-то, – отвечаю я, и она опять мрачнеет; мы идем в соседнюю квартиру смотреть на тренажеры.

О, здесь открытая планировка, как и должно быть в апартаментах. И преступно бездействуют две новехонькие беговые дорожки. Обе до сих пор частично обмотаны полиэтиленом, но коробки уже выброшены. Еще есть набор гантелей на полке. Голова начинает кружиться от открывающихся перспектив.

– Есть план привезти сюда весь набор, чтоб было как в спортзале, – кивает мать.

– Наверно, когда что-нибудь снимут, и пойдут бабки.

– Да…

Мать морщится, будто я ударила ее по почкам. Она отдает мне ключи и отвозит меня обратно на Бич. Дома я делаю растяжку, потом примерно час тягаю гантели, после чего плюхаюсь на маленький двухместный диван, который занимает практически всю мою тесную жилплощадь. Этажом ниже сосед-мудак ебашит какое-то анальное техно на полную громкость, я включаю телик и заглушаю его телемагазином: рекламируют какой-то странный домашний спортзал, типа того, что мне собирались вроде прислать; надежный пылесборник для страдающих ожирением.

Какие все-таки крутые у матери квартиры. Некоторые все имеют и не ценят ничего. Я буквально физически ощущаю, как от меня ускользают новая квартира и машина. Выглядываю на улицу. Папарацци нет, кроме того хмыря, которому я сломала камеру. Не надо было переходить на личности: теперь эта мразь от меня не отстанет. Я чувствую, как внутри все вскипает. Звоню Тельме на телеканал и попадаю на голосовую почту.

– Я знаю, почему вы меня избегаете. Мне приходилось иметь дело с трусливыми мудаками и раньше, с трусливыми, обосравшимися мудаками. Но они ни разу по-настоящему не помешали мне. Не помешают и на этот раз. Вы ссыкуны!

Блядь… Не надо было этого делать! Я чуть мешкаю и отключаю телефон. Сразу же раздается звонок: Соренсон. Говорит, что снова начала работать и что очень хочет, чтобы я пришла посмотреть на ее творения.

– У меня ст-о-о-олько энергии появилось после того, как я начала программу, Люси. Я понимаю, что мы познакомились при ужасных обстоятельствах, но, знаете, мне иногда кажется, что это судьба!

– Окей, уже еду, – слышу я собственный голос.

Ну а чего, если с тобой хочет общаться только уродливый гном, значит все, твоей социальной жизни кранты.

– Ой, здóрово, – пропела она. – До скорого!

Толстая сука еще не знает, что в таком настроении со мной лучше не связываться. Проведу ей инвентаризацию холодильника и шкафов, и, если найду что, она у меня узнает, что значит слово «боль».

Мотор «кадиллака» всю дорогу хрипел, и, пока я доехала до Соренсон, настроение совсем испортилось. Я отказываюсь от кофе и прошу сделать зеленый чай из коробки с пакетиками, которую она мне протянула. Она неохотно подчиняется и спрашивает, как прошел день. Я рассказываю про весь бред с телевидением.

– Пресса – это ад. Ни смелости, ни энтузиазма, только и умеют, что обхаживать фашистов-импотентов из Библейского пояса!

– Я их всех ненавижу, – говорит Лина и, внезапно сорвавшись с места, хватает большой кусок черной материи с обеденного стола и начинает занавешивать окна, превращая Флориду в Иллинойс или Миннесоту. – Не хочу, чтобы они совали сюда свои длинные объективы… Я знаю, что постоянно повторяю одно и то же, но я правда чувствую себя очень неловко из-за того, что сняла тогда видео. Это свойственно художникам, нам нужно все снимать и показывать… Но я чувствую себя очень гадко…

– Хватит, – обрываю я, устав от этих ебаных извинений. – Слушай, я правда хочу посмотреть, над чем ты работаешь.

Соренсон морщится как от боли и роняет свою импровизированную занавеску:

– Я не люблю показывать людям… В смысле, я…

– Нахуя тогда звонить мне и приглашать приехать посмотреть, если не хочешь показывать? Что за игры дурацкие?

– Хочу, – она краснеет, – это просто…

– Просто что?

– Я начинаю нервничать!

– Я же не критик какой-то, Лина, – говорю я ей, встаю со стула и ставлю чай на полированный деревянный пол. – Единственная критика, которую ты от меня услышишь, касается твоего образа жизни. У меня нет ни квалификации, ни намерений критиковать твои работы. Так что или показывай, что собиралась, или нехуй больше тратить мое время. Ну так что?

– Хорошо… – вздыхает она и с неохотой ведет меня в сад. – Обещай только ничего не трогать, – говорит она и открывает дверь мастерской.

– А зачем мне что-то трогать, Лина? Это же твое барахло.

– Прости… Наверно, у меня проблемы, мне сложно доверять людям.

– Похоже на то, – соглашаюсь я, и это ее не радует; мы входим, она включает верхний свет, который, помигав, зажигается и освещает помещение.

Соренсон идет к стене и поочередно открывает толстые светонепроницаемые шторы. Помещение заливает солнечный свет, она выключает освещение.

Я ждала увидеть что-то девичье-вычурное, но мастерская скорее мужская. Первое, что меня поразило, – запах: в нос ударило что-то смутно-серное, я тру слезящиеся глаза. В помещении две большие скамейки с разным электроинструментом: пилами, дрелями и еще какой-то хренью, которую я никогда не видела. Штабелями стоят банки с краской и бутылки с химикатами, они, видимо, и производят этот смрад (на который Соренсон, кажется, не обращает внимания). Она заметила, что мне не по себе, и включила мощную вытяжку. Я смотрю на огромный стальной агрегат в виде короба:

– Это что, печь?

– Нет. – Она показывает еще на одну штуковину поменьше в углу. – Вот это печь. А то – инсинератор.

– Ага, – киваю я под впечатлением и перевожу взгляд на огромные литые формы, как будто кости какого-то доисторического животного.

В голову приходит мысль, что у Соренсон есть другая жизнь и что она не совсем та глупая девочка-ромашка, какой кажется. В мастерской стоят большие скульптуры – скелеты из материала, похожего на стекловолокно. На мощных стеллажах расставлены стеклянные банки и пластмассовые контейнеры, заполненные костями животных. Холокост какой-то: лаборатория доктора Менгеле выглядела, наверно, похоже. Маленькие монстры, сделанные из вымытых крысиных и птичьих костей. Да она ебнутая! И тот же человек рассматривает фотографии зверьков на сайте Cute Overload?

– В общем, тут… я как бы работаю… – говорит она сконфуженно.

Еще у нее тут стандартная для Майами живопись: яркие цвета, отражающие свет, но ничего такого, чего не увидишь в галереях. Больше всего мое внимание привлекает высокая конструкция, похожая на чью-то фигуру и накрытая полотном.

– А там что под этим?

– О, это текущий проект. Не хочу показывать на этом этапе.

– Ясно, – отвечаю я и снова смотрю на статуэтки из костей, расставленные по скамейкам и стеллажам.

И Соренсон, оттопырив нижнюю губу, говорит:

– Я отделяю мясо от костей животных и птиц и чищу их. – Когда она начала объяснять, у меня, видимо, проявился ужас на лице. – Я их не убиваю, страданий не причиняю, все эти твари божьи погибли естественной смертью.

– Ага, – говорю я, нагибаясь, чтобы рассмотреть роту маленьких фигурок человекорептилий.

– Шерсть, кожа и ткани сжигаются в инсинераторе. – И она барабанит пальцами по большой железной печи. – Из костей разных животных я составляю свои скелеты, видоизменяю их, например делаю более длинные лапы. Иногда я заново отливаю анатомически правильные, но ненастоящие кости. Но мне больше нравится добывать кости настоящих животных, если удается.

– Вау! А где ты их берешь? Ходишь по зоомагазинам и спрашиваешь, нет ли у вас дохлых крыс? – Я вдруг вспомнила про бедного Чико – собачку Майлза; думаю, его кости великоваты по сравнению с тем, что тут в основном собрано у Лины.

– Нет, конечно. – Она смеется и, расправив плечи, говорит: – Хотя… Вообще да, в некотором роде. Но только не по магазинам; я езжу по городу и собираю дохлых животных. В «Пэррот-Ворлд» их много. Еще по зоопаркам гуляю. Разумеется, я за них плачу.

– Но почему кости животных?

– Это придает композициям аутентичность. Хочется думать, что какая-то часть души этих бедных зверьков переходит в мои фигурки. – И она показывает на своих мутантов мужского и женского пола, стоящих на стеллаже. – Я думаю, – с тоской говорит она, – ты же тоже по сути скульптор, а я твой текущий проект.

От этих ее слов у меня почему-то мурашки пробегают по коже.

– Я рада, что у меня есть проект, хотя бы текущий, – фыркаю я в ответ и снова начинаю злиться на этих трусливых тварей с телевидения.

– Я верю в тебя, Люси, – отвечает Соренсон, будто читая мои мысли, и я от этого растрогалась больше, чем надо. – Парень был реальный псих. Он бы там всех перестрелял.

– Да, перестрелял бы, – киваю я, и мне неприятно, что я уступила ей сильную позицию, отчего я смотрю ей прямо в глаза. – Веришь в меня, говоришь?

– Да, – отвечает она смущенно, – конечно верю. Я же говорю…

– Ты правда в меня веришь?

– Да, – повторяет она и, уже вся распаленная, убирает челку с глаз. – Да, верю!

Я всматриваюсь ей прямо в душу. И что я вижу? Слабая, зашуганная неудачница.

– Если хочешь, чтобы я помогла тебе измениться, ты должна перестать маяться хуйней и начать помогать мне.

Соренсон настолько офигела, что перестала дышать и инстинктивно положила ладонь на грудь.

– Что ты имеешь в виду? Я уже меняюсь, – хныкает она. – Мне… кажется…

– Нет. Врешь.

– Что?

– Иди за мной! – И я выбегаю из мастерской обратно в дом.

Соренсон в исступлении бежит следом:

– Подожди, Люси, куда ты?

Не обращая на нее внимания, я вбегаю на кухню и открываю шкафы. Так и знала: опять запаслась жратвой. Я достаю коробку каких-то тошнотворных мюсли и вскрываю ее:

– Сахар сплошной, – и сразу высыпаю все в мусор. Медленным движением головы указываю на ванную. – На весы, Лина. Весы могут стать твоим лучшим другом, а могут – и злейшим врагом!

Иду обратно по коридору. На книжном шкафу семейные фото: родители, подруги, студенты, любовников нет, хотя можно догадаться, где они еще недавно стояли. Есть фотографии самой Соренсон – худой; вообще-то, могла быть красоткой, если бы не эта челка и напряженное, озабоченное лицо. Меня охватывает внезапный порыв: полное безумие, и я сама от себя в шоке.

– Давай раздевайся. До трусов.

– Что?

Она смотрит на меня с нервной ухмылкой, которая быстро перерастает в ужас, потому что она видит, что я не шучу.

– Нет! Зачем тебе это?

– Значит, там у нас все хорошо, – и я показываю на мастерскую, – а здесь, значит, обман. – Я киваю в сторону кухни. – И как все это примирить, Лина? Это ведь все в одном человеке, который делает какую-то нездоровую хуйню в мастерской, а здесь перед теликом разлагается. Человек в мастерской почему-то смел и силен! Что ты делаешь для выставок, я посмотрела, теперь хочу посмотреть, что ты можешь предъявить миру сама по себе. И хочу, чтобы и сама посмотрела. Раздевайся! Снимай все!

– Нет! Не хочу!

– Ты же сказала, что веришь в меня. Ты снимаешь меня и выставляешь на весь мир, а раздеться, значит, не хочешь! Значит, врешь! Наврала мне!

– Я… не врала… Я не могу… – тяжело дыша, говорит она, и, ох блядь, сука, ебанашка начинает биться в конвульсиях и задыхаться. Мне становится не по себе.

– Все в порядке, – успокаиваю я.

– НЕТ! НЕ В ПОРЯДКЕ!

Соренсон вопит во всю глотку. Я понижаю тон и глажу ее по руке:

– Верно. И именно поэтому ты должна раздеться. Не надо так реагировать.

– Я знаю. – И она кивает с таким жалким видом и гримасой боли на лице… Такого я еще не видела. – Просто Джерри меня заставлял…

Я застываю: бля-я-я…

– Ладно, извини. Проехали.

Но она встает вполоборота и начинает стягивать с себя свой топ. Ее лифчик впивается в подрагивающую бледную плоть, покрытую гусиной кожей. Рыхлое брюхо и отвратительный спасательный круг на талии свисают над трениками.

– Все снимай, Лина. – Я почти шепчу.

Она надувает губы на секунду, потом расправляет плечи, на этот раз как-то нелепо, почти как дерзкая шлюха в ответ на внимание маньяка. Мне становится дурно. Кажется, я сейчас проблююсь, но я подавляю рефлекс.

Соренсон стягивает треники и перешагивает через них: у меня слезы подступили к глазам. Господи, как же она отвратительна. Я вся напряглась, едва в состоянии смотреть на нее, но беру ее за пухлое запястье и веду в ванную на весы.

– Как же я ненавижу эти ебаные весы, – говорит она, и злость придает ее лицу какую-то форму и характер.

Я смотрю на ее горящие злые глаза и думаю про парк Эбби-Адамс-Грин, ощущая в ноздрях запах свежескошенной травы. Я затаила дыхание. Надо это пережить и взять под контроль!

– Ну, сколько там?

– Девя… – всхлипывает она, – девя… Девяносто два килограмма!

Я подвожу ее к большому зеркалу, она чуть не плачет. Хватаю старое фото в рамке со шкафа и подношу ей к лицу:

– Это кто?

– Я.

– Кто «я»?

– Лина… Лина Соренсон.

Я показываю на бесформенную тушу в зеркале:

– А это, блядь, кто?

– Я-я-я-я-я-я… Л-и-и-и-ина…

– Какая Лина?

– Лина Соренсон!

– ЭТО НЕ ЛИНА СОРЕНСОН!

Я показываю на бесформенное, загубленное тело в зеркале.

– Нет… – Соренсон прикрывает глаза рукой и дрожит.

Теперь я чувствую себя сильнее, потому что подпитываюсь осознанием праведной миссии.

– Это какое-то толстое, мерзкое, потное чудовище, которое проглотило Лину Соренсон! Лина Соренсон там внутри. – Я тыкаю ей пальцем в толстый рыхлый живот и пристально смотрю в испуганные глаза, отражающиеся в зеркале. – Мы должны выпустить Лину Соренсон на свободу, – шепчу я ей в ухо. – Ты и я.

– На свободу… – Соренсон бездумно повторяет, как попугай.

– Ты поможешь мне отпустить Лину Соренсон на свободу?

Она трогательно кивает.

– НЕ СЛЫШУ! – лаю я, она вздрагивает и отскакивает. – Значит, заглатывать все эти тонны дерьма твое хлебало может, а вытаскивать из него клещами надо? ТЫ ВЫЙДЕШЬ НА БОЙ?! ШАГНЕШЬ ИЗ СТРОЯ?! ТЫ ПОМОЖЕШЬ МНЕ ВЫПУСТИТЬ ЛИНУ СОРЕНСОН НА СВОБОДУ?!

– Да…

– НЕ СЛЫШУ! КОГО МЫ ВЫПУСТИМ НА СВОБОДУ?

– Лину… Лину Соренсон…

– ГРОМЧЕ! ПРООРИ МНЕ ЭТО В ЛИЦО, БЛЯДЬ! Давай, скажи мне: кого мы выпустим на свободу, ядрена кочерыжка?!

Она зажмуривает глаза, сжимает кулаки и красиво разражается праведным гневом:

– ЛИНУ СОРЕНСОН!

– КОГО?!

– ЛИНУ СОРЕНСОН!

Я поворачиваюсь к зеркалу, смотрю на ее прыщавое красное лицо: из носа текут сопли.

– Лину заперли! Ты видишь, как они это сделали? Видишь, как ты позволила им замуровать эту красивую девушку?

Я машу фотографией у нее перед носом.

– Да, да, я вижу. – Она смотрит на свое отражение очень сосредоточенно и с отвращением. – Как я могла быть такой идиоткой?! Господи, что я наделала?

– Ты сейчас злая, – говорю я и хватаю ее за пухлое плечо, – и именно это мне и нужно от тебя. Но я не хочу, чтобы эта злость ушла внутрь, потому что тогда будет депрессия. Когда у нас депрессия, мы тащим в рот всякое говно, компенсируем переживания, что в жизни ничего не клеится.

Я стою у нее за спиной, обхватив руками дрожащую тушу, и шепчу ей в ухо:

– Поиграли, и хватит, это игра для лузеров. Больше не надо.

– Нет. Больше не надо.

Она трясет головой в ярости, я обхожу ее и заглядываю в глаза:

– Мы выйдем на бой. Шагнем вперед из строя.

– Да.

– Ты поможешь мне, а я помогу тебе. Ты будешь работать со мной по-настоящему, чтобы выпустить Лину Соренсон?

– Да! Да. Да. Да, буду!

И вот я держу в руках маленькую мисс СоБи, доведенную до нужной кондиции: хнычущую, но дерзкую массу рыхлого желе. И я чувствую, как она выпускает все это прочь: ненависть к себе, издевательства, гнев, отрицание, виктимность. Вот так скоро и жир начнет выходить – воплощение всего этого безобразного, извращенного бреда.

– Мы готовы, сестра моя, – говорю я. – Мы готовы начать борьбу. – И я протягиваю ей раскрытую ладонь, мол, дай пять, и она, поколебавшись, отвечает как надо. – Приветствуем вас в Комитете спасения Лины Соренсон!