Глава вторая

Брат моей матери, дядя Клиффорд, и его жена Мэри хотят взять старый бельевой шкаф из детской, круглый столик в стиле королевы Анны из кабинета и коллекцию миниатюр в стеклянной витрине у подножия лестницы. Я не уверена, что Мередит именно это имела в виду, когда говорила, что ее дети могут взять по сувениру, но мне, в сущности, плевать. Осмелюсь предположить, что до конца недели в грузовике Клиффорда окажутся и многие другие вещи, но, хотя это разозлило бы Мередит, меня это не волнует. Дом, конечно, великолепный, но все же это не Чатсуорт. Антиквариата, место которому в музее, здесь нет, разве что пара картин. Просто большой старый дом, полный старых вещей, возможно ценных, но нелюбимых. Наша мама попросила только семейные фотографии, все, какие найду. Я люблю ее за эту сдержанность, а также порядочность и доброту.

Надеюсь, Клиффорд пришлет достаточно грузчиков. Шкаф для белья – настоящая громадина. Он занимает всю дальнюю стену в детской: акры французского красного дерева с башенками и резными карнизами, целый миниатюрный замок для хранения крахмала и нафталина, со скрипучей лесенкой, ступеньки которой стонут и прогибаются подо мной. Я стягиваю с полок хрусткие стопки накрахмаленного белья и бросаю на пол. Они плоские и тяжелые, когда они падают на пол, качаются картины. Повсюду летает пыль, у меня свербит в носу, а в дверях появляется Бет: пришла посмотреть, что за разгром я тут устроила. Тут столько всего. Целые «поколения» простыней, достаточно истертых, чтобы их заменить, но еще не настолько, чтобы выбросить. Некоторых стопок, похоже, никто не касался десятилетиями. Я вспоминаю экономку Мередит, поднимающуюся по ступенькам со стопками белья, ее морщинистые красные щечки и некрасивые широкие ладони.

Опустошив шкаф, я задумываюсь, как поступить со всем этим бельем. Пожалуй, можно отдать в благотворительную организацию. Но сейчас мне совсем не хочется распихивать все по черным пластиковым мешкам, перетаскивать в машину и партиями отвозить в соседний городок Девайзес. Я начинаю складывать стопки белья у стены, при этом в глаза мне бросается узор, единственное цветное, хоть и бледное, пятно среди всей этой белизны. Желтые цветы. Три наволочки с желтыми цветами и зелеными стеблями, вышитыми в каждом углу. Шелковые нити до сих пор блестят на солнце. Я вожу пальцем по аккуратным стежкам, ощущая, какой мягкой стала ткань от времени. Что-то мелькает в голове, что-то, что я знаю, но никак не могу вспомнить. Видела ли я их прежде? Цветы похожи на дикорастущие, страшно знакомые, но я не могу вспомнить, как они называются. И таких наволочек только три. Во всех остальных комплектах, кроме этого, по четыре. Кидаю их обратно в стопку, набрасываю сверху еще белье. И, заметив, что хмурюсь, старательно разглаживаю лоб.

Клиффорд и Мэри – родители Генри. Были родителями Генри. Они были в Сан-Тропе, когда он пропал, и пресса обошлась с ними несправедливо, раздув из этого целую историю. Как будто они оставили ребенка с чужими людьми или вообще бросили дома одного. Наши родители тоже так делали. Мы часто приезжали сюда и оставались на все школьные каникулы, и так было много лет – мама и папа на две-три недели уезжали без нас. В Италию, где они совершали долгие прогулки, или на Карибские острова – покататься на яхте. Я и любила и боялась, когда они уезжали. Любила, потому что Мередит не особенно за нами следила, никогда не искала нас, даже когда мы пропадали часами. Мы носились как угорелые, наслаждались свободой. А боялась, потому что иногда Мередит вспоминала о том, что отвечает за нас. Мы должны были находиться при ней. Ужинать с ней, отвечать на ее вопросы, выдумывая, как получше соврать. Я никогда не думала, что бабушка мне не нравится или что я ее не люблю. Слишком была мала, чтобы так рассуждать. Но, когда возвращалась мама, я бежала к ней со всех ног и обнимала, вцепляясь в юбку.

Бет не отпускала меня от себя, когда родители уезжали. Если она и уходила вперед, то одну руку всегда держала чуть сзади, растопырив длинные пальцы и всегда ожидая, что я вот-вот ухвачусь за них. Если этого не происходило, сестра останавливалась, оглядывалась через плечо, проверяя, не отстала ли я.

Однажды летом Динни решил построить дом на высоком буке в дальнем конце леса. Он пропадал там целыми днями и запретил нам выслеживать его. Погода стояла пасмурная, поверхность Росного пруда, слишком холодного, чтобы купаться, покрылась рябью. Мы затевали в пустующей спальне игры с переодеванием, возводили в оранжерее замки из пустых горшков, в саду на верхней лужайке устроили тайник в тисовом кусту, подстриженном в форме шара. Спустя несколько дней солнце вновь показалось из-за туч, и мы опять увидели Динни. Он махал нам рукой, и Бет заулыбалась, а глаза у нее сияли.

– Он готов, – сообщил Динни, как только мы подошли.

– О чем ты? – заинтересовалась я. – Ну, говори же скорей!

– Сюрприз, – вот и все, что он сказал, улыбаясь так же застенчиво, как и Бет.

Мы поспешили за ним следом через лес, и я все тараторила, рассказывала ему о нашем укромном месте среди тисовых кустов. Но тут я увидела его и замолчала. Один из самых больших буков, с гладким серебристым стволом и складками коры там, где отходили ветки, как на сгибе локтя или коленки. Я и прежде видела, как Динни забирался на него, ловко подтягиваясь, и сидел среди светло-зеленой листвы у меня над головой. Сейчас там, в вышине, где дерево начинало ветвиться, Динни соорудил широкую площадку из крепких досок. Сделал стены из старых мешков из-под удобрений. Ярко-голубые мешки, прибитые гвоздями к деревянному каркасу, раздувались и пузырились, как паруса. Путь к этой цитадели был отмечен прочными веревочными петлями и деревянными чурбачками, приколоченными к стволу и образующими что-то вроде перил. В наступившей тишине я слышала, как шелестят мешки на ветру.

– Ну как? – Динни сложил на груди руки и искоса взглянул на нас.

– Просто потрясающе! Это самый лучший дом на дереве, который я только видела! – воскликнула я, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

– Здорово! Неужели ты все сам построил? – спросила Бет. Она все еще улыбалась, запрокинув голову и рассматривая голубой дом.

Динни кивнул.

– Забирайтесь и посмотрите – внутри он еще лучше, – бросил он, подходя к подножию дерева и хватаясь за нижний брусок.

– Ну, давай же, Бет! – подтолкнула я сестру, когда она заколебалась.

– Ах так? – рассмеялась Бет. – Давай-ка ты первая, Эрика, я тебя подсажу на первую ветку.

– Нужно придумать ему имя! Ты должен его назвать, Динни! – тараторила я, поддергивая юбку и запихивая ее в штанишки.

– Может, Сторожевая башня? Или Гнездо ворона? – предложил он.

Мы с Бет согласились: Гнездо ворона – название что надо. Бет подсадила меня на нижний сук, я встала на него, ободрав рантом сандалий зеленый, похожий на пудру налет, но до следующей петли дотянуться не сумела. Кончиками пальцев я цеплялась за край петли, вот она, совсем рядом и в то же время слишком далеко, чтобы ухватиться как следует. Динни тоже забрался на нижний сук и подставил мне колено, так что я дотянулась до петли, но не сумела закинуть ногу.

– Слезай, Эрика, – скомандовала наконец Бет, когда я, красная и взмокшая, уже чуть не плакала.

– Нет! Я хочу наверх! – Я протестовала, но сестра покачала головой.

– Ты слишком мала! Слезай! – настойчиво повторяла она.

Динни убрал колено, спрыгнул с дерева, и мне ничего не оставалось, как подчиниться. Я сползла вниз на землю и уныло молчала, уставившись на свои дурацкие коротенькие ноги. Я ободрала коленку, но была так подавлена, что даже не обратила внимания на липкую струйку крови, текущей по коже.

– Бет, тогда ты? Полезешь наверх? – спросил Динни, и я совсем пала духом, поняв, что сейчас останусь одна и так и не увижу чудесного дома на дереве.

Однако Бет тряхнула головой.

– Нет, раз Эрика не может, – твердо сказала она.

Я посмотрела на Динни, но тут же снова отвернулась, сжавшись от горького разочарования, которое заметила в его глазах, оттого что улыбка исчезла с его лица. Динни прислонился к стволу, сложил руки на груди.

Бет чуточку поколебалась, как будто не зная, что сказать. Потом снова протянула мне ладонь:

– Идем, Рик. Нам нужно идти и вымыть тебе ногу.

Через два дня Динни снова позвал нас, и на этот раз ствол бука был весь утыкан петлями и ступеньками. Бет спокойно улыбнулась Динни, а я вскочила на первую ступеньку этой шаткой лестницы, поглядывая на плывущий в вышине дом, к которому мне предстояло вскарабкаться.

– Осторожно, – выдохнула Бет, прикусив пальцы, когда я, оступившись, покачнулась.

Она поднималась следом за мной, сосредоточенно хмурясь и стараясь не смотреть вниз. Вместо двери болталась занавеска из мешковины. Внутри Динни разложил мешки, набитые соломой. Мы увидели деревянный стол из ящика, букетик купыря в молочной бутылке, колоду карт, несколько комиксов. Самое лучшее место из всех, где я когда-либо бывала. Мы сделали надпись и прибили внизу: «Гнездо ворона. Посторонним вход воспрещен». Мама смеялась, когда увидела эту табличку. Мы проводили в шалаше долгие часы, парили в шелестящих зеленых облаках, над которыми виднелись лоскутки ясного синего неба. Мы устраивали там пикники вдали от Мередит и Генри. Я боялась, что Генри все испортит, если поднимется в шалаш. Меня волновало то, что он бесцеремонно вторгнется в наше волшебное место, высмеет его, разрушит чары. Но по счастливейшему для нас стечению обстоятельств оказалось, что Генри боится высоты.

В моей памяти Генри всегда крупнее меня, всегда старше. Ему было одиннадцать, а мне семь. Тогда эта разница казалась непреодолимой. Он был большим мальчиком. Он был шумным и любил распоряжаться. Он заявил, что я должна его слушаться. Он подлизывался к Мередит, которая всегда больше любила мальчиков. Он сопровождал ее, когда изредка Мередит решала прогуляться по лесу, и неоднократно помогал осуществлять ее мерзкие замыслы. Генри… Мясистая шея и скошенный подбородок, темно-русые волосы, светлые голубые глаза – когда он щурился, они превращались в противные буравчики, – бледная кожа, а летом облупленный нос. Он, как я теперь понимаю, был из тех детей, которые больше похожи на маленьких взрослых. Посмотришь на такого – и сразу поймешь, каким он будет, когда вырастет. Черты его лица уже оформились, им предстояло увеличиться, но не измениться. Он, мне кажется, был весь как на ладони: неинтересный, необаятельный. Впрочем, говорить так несправедливо. У него не было шанса опровергнуть мое мнение.

У Эдди лицо пока еще детское, и мне оно нравится. Ничем не примечательный мальчишка с острым носом, волосы хохолком, из школьных шорт торчат тощие ноги с шишковатыми коленками. Мой племянник. На платформе он обнимает Бет, слегка смущаясь, потому что в поезде едут его одноклассники, они машут ему в окно, одобрительно поднимают большой палец. Я с окоченевшими руками жду у машины – и улыбаюсь, когда Бет с сыном подходят поближе.

– Привет, Крошка Эдди! Эддерино! Эддиус Великий! – Я обнимаю племянника и прижимаю к себе, приподнимая от земли.

– Тетя Рики, я теперь просто Эд! – протестует он несколько раздраженно.

– Все поняла. Прости. А ты не говори мне тетя – я чувствую себя столетней старухой! Забрасывай назад свой рюкзак и поехали, – отвечаю я, преодолевая искушение еще подразнить его. Эду уже одиннадцать. Возраст, в котором навсегда остался Генри. Еще ребенок, но уже достаточно взрослый, чтобы обижаться на поддразнивание. – Как прошла поездка?

– Скучно. Если не считать того, что Эбсолом запер Маркуса в туалете. Он орал там всю дорогу – было весело, – сообщает Эдди. От него пахнет школой, и запах, острый и кисловатый, заполняет машину. Грязные носки, карандашные стружки, цементный раствор, чернила, залежавшиеся черствые сэндвичи.

– Весело, что и говорить! Две недели назад меня вызывали в школу из-за того, что этот красавец запер в классе учительницу рисования. Они подперли дверь шкафчиками! – громко и радостно сообщает Бет, переглянувшись со мной.

– Это не я придумал, мам!

– Ты только помогал, – парирует Бет. – А если бы там случился пожар или еще что-то? Бедняжка несколько часов просидела взаперти!

– Ну… тогда не надо запрещать пользоваться в школе мобильниками, вот! – заявляет Эдди с улыбкой.

Перехватив его взгляд в зеркале заднего вида, я подмигиваю.

– Эдвард Мэлкотт Уокер, я просто в шоке, – беспечно комментирую я.

Бет смотрит на меня с упреком. Я должна помнить, что мне не следует принимать сторону Эдди против нее даже в таких, казалось бы, мелочах. Мы не можем объединяться с ним против Бет ни на секунду. Она уже обижается.

– Это новая машина?

– В общем, да, – отвечаю я ему. – Старый-то мой «жучок» накрылся в конце концов. Подожди, Эд, ты еще дома не видел. Это просто монстр.

Но когда мы приближаемся и я в предвкушении оглядываюсь, он кивает, подняв брови. Заметно, однако, что зрелище не особенно впечатлило его. Тогда мне приходит в голову, что наши хоромы, возможно, не больше флигеля в его школе. Вероятно, усадьба даже меньше, чем дома большинства его одноклассников.

– Я так счастлива, что у тебя каникулы, сынок, – говорит Бет, снимая с Эдди рюкзак.

Он улыбается, глядя на нее искоса: явно немного сконфужен. Со временем он вытянется и перегонит мать – уже сейчас он ей по плечо.

Я показываю Эдди окрестности, пока Бет изучает табель с оценками. Я веду племянника вверх на курган, по унылому лесу, оттуда к Росному пруду. Он где-то нашел длинную палку и со свистом рассекает ею воздух, рубит траву и глухую крапиву. Сегодня потеплело, но очень сыро. В воздухе висят мелкие капельки мороси, над головой постукивают голые ветки.

– Почему его так называют – Росный пруд? Это же и не пруд вовсе. – Эдди, низко присев на своих худющих голенастых ногах, тычет в берег палкой. По воде идет рябь. Карманы джинсов у него набиты разными сокровищами. Парнишка – сущая сорока, но этот этап никого не минует. Старые английские булавки, каштаны, подобранные на земле осколки сине-белого фарфора.

– Отсюда берет начало река. Давным-давно исток углубили, сделали этот пруд, что-то вроде водохранилища. А Росный пруд, наверное, потому, что в него собирается роса.

– А плавать в нем можно?

– Мы раньше плавали – Динни, твоя мама и я. Хотя, знаешь, я что-то не припомню, чтобы твоя мама хоть раз зашла на глубину. Вода в пруду всегда холоднющая.

– У родителей Джейми есть классное озеро, в нем можно плавать. Настоящий бассейн, только не воняет хлоркой, нет кафеля, ну, ты понимаешь… Там растут водоросли, все такое, но он чистый.

– Здорово, наверное. Но не в это время года, как считаешь?

– Да уж пожалуй. А кто такой Динни?

– Динни… это был мальчик, с которым мы вместе играли… Когда мы были детьми и приезжали сюда. Его семья жила по соседству. Вот мы и… – Я умолкаю.

Почему разговор о Динни так смутил меня? Динни… Его руки с квадратными ладонями, такие умелые. Смеющиеся темные глаза из-под челки, копна волос, в которую я однажды, пока он спал, натыкала ромашек, трясясь от еле сдерживаемого смеха и собственной дерзости. От того, что я так близко и дотрагиваюсь до него.

– Он любил приключения. Однажды он построил нам потрясающий дом на дереве…

– Можно на него посмотреть? Он все еще там?

– Хочешь, пойдем проверим? – предлагаю я.

Эдди расплывается в улыбке, убегает вперед на несколько шагов и, прицелившись в тощее деревце, сражает его палкой, как двуручным мечом.

Постоянные зубы у Эдди еще не окончательно встали на место. Кажется, они борются за положение во рту. Между ними большие щели, а два зуба наезжают друг на друга. Скоро им предстоит скрыться за брекетами.

– Я не расслышала, что кричали тебе другие ребята, – кричу я.

Эдди строит гримасу.

– Цветок в горшке, – нехотя сознается он.

– Что за фигня?..

– Ну, это довольно противно… Хочешь, чтобы я рассказал?

– Давай-ка колись. Никаких секретов между нами. – Я улыбаюсь.

Эдди вздыхает:

– Мисс Уилтон держит у себя на столе маленький горшок с растением – я не знаю точно каким. У мамы тоже такое есть – с темно-лиловыми цветами и волосатыми листьями, помнишь?

– По описанию похоже на африканскую фиалку.

– Кто ее знает. Ну, она один раз наказала нас, заставила сидеть в классе вместо обеда. И я сказал, что так хочу есть, что готов сожрать что угодно. А Бен меня начал подначивать, что я не съем ее цветок. Ну и…

– Ты его съел? – Я поднимаю бровь, на ходу складываю на груди руки.

Эдди пожимает плечами, но видно, что он горд собой.

– Не весь. Только цветы.

– Не рассказывай маме! – хихикает он и снова бежит вперед. – Какое у тебя было прозвище в школе? – кричит он, обернувшись ко мне.

– Вообще-то, никакого. Просто Рик. Я всегда была самой младшей, бегала за старшими хвостиком. Динни иногда звал меня Щенок.

У нас с Эдди отношения ближе, чем обычно у теток с племянниками. Я жила с ним два месяца, пока Бет выздоравливала, пока ей оказывали помощь. Непростое это было время, мы были предупредительны, не ссорились и во всем друг другу уступали, вели себя нормально. Долгих разговоров по душам мы не вели. Не изливали друг другу душу, не откровенничали. Эдди тогда был слишком мал, а я чересчур замкнута. Но нас объединяли страх за Бет, постоянное чувство тревоги, печали и замешательства. Мы оба с ума сходили и понимали это. Оно-то нас и сблизило – то тяжелое время. Мы с Максвеллом, отцом Эдди, взволнованно спорили вполголоса за закрытыми дверями, потому что не хотели, чтобы мальчик услышал, как отец называет его мать недееспособной.

Все, что осталось от дома на дереве, – несколько досок, потемневших и зеленых, скользких на вид. Они похожи на сгнившие обломки кораблекрушения.

– Ну что ж, он знавал и лучшие времена, – грустно констатирую я.

– Ты же можешь его заново отстроить. Я помогу, хочешь? – Эдди старается меня подбодрить.

Я улыбаюсь:

– Можем попытаться. Но в любом случае дом годится только для лета, сейчас в нем холодно и грязно, так что нужно все обдумать.

– Почему вы перестали сюда ездить? Навещать прабабушку? – Невинный вопрос – бедняга Эдди, он хочет разрядить обстановку. Ну и выбрал что спросить.

– О… знаешь… просто мы, когда подросли, стали ездить всюду с родителями. Да я и не помню.

– Но ты же сама говорила, что люди навсегда запоминают важные события своего детства. Ты мне так сказала, когда я получил приз на конкурсе чтецов.

Я, конечно, имела в виду приятные воспоминания. Но Эдди получил этот приз, когда я жила с ним, в те два месяца. И мы тогда оба, не сговариваясь, подумали об одном: Эдди никогда не забудет, как вернулся из школы домой и обнаружил Бет в ужасном виде. Увидев, как эта мысль отразилась на его лице, я только прикрыла глаза и пожалела, что не могу вернуть вылетевшие слова.

– Вот видишь, лишнее доказательство того, что это не было так уж важно, понимаешь? – отвечаю я небрежно. – Пошли, тут еще полно всего интересного.

Мы идем обратно к дому и, спасаясь от начавшегося дождя, ныряем в оранжерею. Оттуда, вымокнув до нитки, мы двигаемся короткими перебежками от укрытия к укрытию, от старой конюшни к каретному сараю, заваленному хламом и побелевшему от птичьего помета. Задрав головы, мы считаем ласточкины гнезда: потолочные балки облеплены ими, будто древесными грибами. Эдди находит топорик с лезвием, покрытым ржавчиной.

– Класс! – выдыхает он, описывая в воздухе широкую дугу.

Я ловлю его за запястье, большим пальцем провожу по лезвию, убеждаюсь, что оно не чересчур острое.

– Будь с ним крайне осторожен! – Я смотрю ему прямо в глаза. – И не носи его в дом.

– Не буду, – обещает мальчишка, снова взмахивает топориком – и улыбается, слушая, как свистит разрубаемый воздух.

Становится темнее, дождь усиливается. За дверью каретного сарая уже течет, пузырясь, грязный ручей.

– Пойдем-ка домой, пора уже. Твоя мама начнет беспокоиться, куда мы пропали.

– Давай покажем ей дом на дереве и скажем, что можем его восстановить. Спросим, что она об этом думает. Как ты думаешь, она захочет работать с нами?

– Я не уверена, Эд. Ты же знаешь, как она легко простужается в такую погоду, – отвечаю я. – У нее нет никакой защиты от зимней стужи. Ни полноты, ни мускулатуры, ни толстой кожи.

Когда мы являемся на кухню, Бет снова печет пирожки с мясом. Раскатывает тесто, вырезает кусочки, кладет начинку, отправляет в духовку, снимает с противня. Она начала печь вчера, готовясь к приезду Эдди, и конца, похоже, не видно. Кухонный стол засыпан мукой и обрезками теста, заставлен пустыми лотками из-под фарша. Запах просто божественный. Раскрасневшаяся Бет вынимает из духовки очередную порцию, ставит противень на исцарапанную столешницу. Она уже заполнила пирожками все коробки для печенья, миски и подносы. А еще несколько пакетов убраны в древнюю морозилку в подполе. Я хватаю пару пирожков, один протягиваю Эдди. Обжигаю язык начинкой.

– М-м… сказочно вкусно, – говорю я вместо приветствия.

Бет отвечает улыбкой, которая становится шире, когда она поворачивается к сыну. Подойдя, она целует Эдди в щеку и оставляет бледные мучные отпечатки у него на рукавах.

– Ты просто молодец, сынок. Все учителя, похоже, тобой довольны, – обращается она к мальчику.

Я беру со стола табель, сдуваю муку и перелистываю.

– Кроме, кажется, мисс Уилтон, – добавляет Бет.

Та самая. Африканская фиалка.

– Что она преподает? – спрашиваю я, и Эдди поеживается.

– Французский, – мычит он с набитым ртом.

– Она пишет, что ты работал не в полную силу, и если бы постарался, то мог добиться куда больших успехов, – продолжает Бет, держа Эдди за плечи и не давая ему улизнуть. Он пожимает плечами. – И еще: тебя в этом семестре трижды наказывали, оставляли после уроков! Что это значит?

– Французский жутко скучный! – заявляет Эдди. – А мисс Уилтон жутко строгая. И несправедливая, честно! Один раз наказала меня за то, что Бен бросил мне записку. Я, что ли, был в этом виноват?

– Ну, постарайся быть повнимательнее, хорошо? Французский язык – важный предмет… да, важный! – настаивает Бет, когда Эдди закатывает глаза. – Вот я разбогатею, уйду на пенсию и перееду на юг Франции, что ты будешь делать, не зная языка?

– Буду кричать и тыкать во все пальцем, – отважно предполагает Эдди.

Бет сурово поджимает губы, но потом прыскает со смеху. Смех у нее мягкий, глубокий – как редко я его слышу. Сейчас она не может сдержать его, спасибо Эдди.

– Можно мне еще пирожок? – спрашивает он, понимая, что победил.

– Бери. А потом отправляйся в ванную, грязнуля!

Эдди хватает два пирожка и пулей вылетает из кухни.

– Захвати наверх свой рюкзак! – кричит Бет ему вдогонку.

– У меня руки заняты! – вопит в ответ Эдди.

– Скажи уж, просто лень, – тихо комментирует Бет, глядя на меня, и улыбается чуть виновато.

Потом мы смотрим фильм. Бет свернулась калачиком на диване рядом с Эдди, между ними большущая миска с попкорном. Взглянув на сестру, я замечаю, что она почти не смотрит на экран. Повернув голову, она положила подбородок на плечо Эдди и довольно жмурит глаза. У меня внутри что-то разжимается, будто ледышка тает в камине. Суббота и воскресенье пролетают незаметно – поход в кинотеатр в Девайзесе, приготовление уроков за кухонным столом, пирожки. Эдди или возится в каретном сарае, или обследует пустую конюшню, размахивая топориком. Бет безмятежна, хотя немного рассеянна. Печь она перестает, когда заканчивается мука, и подолгу стоит у окна, наблюдает за Эдди со слабой, отсутствующей улыбкой.

– Я могу взять его во Францию на будущее лето, – говорит она, не отрывая взгляда от окна.

Я подаю ей чашку чаю.

– Мне кажется, ему там понравится, – отвечаю я.

– Например, в Дордонь. Или в долину Ло. Мы бы поплавали в речке.

Меня радует, что она строит планы на будущее. Меня радует, что она загадывает на целый год вперед. На миг я кладу подбородок ей на плечо, следую за ее взглядом, устремленным в сад.

– Я же говорила, что ему здесь понравится, – замечаю я. – У нас будет замечательное Рождество.

Волосы у Бет чуть пахнут мятой, и я перекидываю их ей на спину, расправляю, провожу рукой, приглаживая их.

Вечером в воскресенье Максвелл приезжает за сыном. Я зову Бет, открываю ему дверь и, пока она не появилась, показываю ему первый этаж и варю кофе. Максвелл развелся с Бет пять лет назад, когда ее депрессия набирала обороты, а вес стремительно снижался. Он объяснил, что больше так не может и что нельзя растить ребенка в такой обстановке. Так что он ее бросил и почти сразу же снова женился – на маленькой, пухлой и пышущей здоровьем женщине по имени Диана. Белоснежные зубы, кашемир, превосходный маникюр. Женщина без излишних сложностей. Мне всегда казалось, что депрессия Бет пришлась Максвеллу как нельзя кстати. Но он вовсе не злодей. Просто познакомился с Бет в хорошие времена, вот и все. Она тогда была само изящество – грациозная, застенчивая красавица, напоминающая лебедя или лилию. А Максвелл оказался другом до первой беды. Сейчас с его серого плаща на пол капает вода, но никакая непогода не может погасить отблеск богатства на его волосах, обуви, коже.

– Замечательное место, – говорит Максвелл и делает глоток обжигающе-горячего кофе с хлюпающим звуком, который я не переношу.

– Да, мне тоже так кажется, – соглашаюсь я и протягиваю руки к плите. Мне трудно было делать вид, что Максвелл мне нравится, даже когда он был моим родственником. Сейчас это почти невозможно.

– Потребует много работы, конечно. Но возможности просто огромные, – заявляет он.

Свое состояние Максвелл сколотил на недвижимости, и я задумываюсь, и не без злорадства, сильно ли отразился на нем финансовый кризис. Огромные возможности. Точно так же он говорил и про коттедж неподалеку от Эшера, который Бет купила после развода. Он на все смотрит глазами застройщика, но Бет решила сохранить разбухшие деревянные двери и камины, которые не желают разгораться, пока не откроешь окна. Ее устраивает полуразруха.

– Вы уже решили, что будете с ним делать?

– Пока нет. Мы с Бет еще об этом не говорили.

На его лице мелькает раздражение. Ему не по душе, когда деликатность мешает здравому смыслу.

– А ведь это наследство может сделать вас обеих богатыми…

– Вот только мы должны остаться здесь. Жить здесь. Я не уверена, что нам с сестрой этого хочется.

– Ну, не обязательно же занимать весь дом. А вы не думали поделить его на отдельные квартиры? Конечно, потребуется сделать проект, но это не проблема. Вы бы заняли одну квартиру, и платить не нужно, а остальные сдавали бы в многолетнюю аренду. Сумасшедшая прибыль, и условия завещания будут соблюдены.

– Работа обойдется в десятки тысяч… – Я качаю головой. – А про кризис ты не забыл? Мне казалось, жилищное строительство сейчас парализовано?

– Да, сейчас отрасль испытывает временные затруднения, но пройдет два-три года, и… людям всегда будет нужно жилье. – Максвелл кивает в такт своим словам. – Вам потребуются инвесторы. Я мог бы помочь. Я и сам мог бы заинтересоваться…

Я смотрю, как он с интересом оглядывает комнату, как будто строит планы, прикидывает, измеряет. Это вызывает у меня приступ отвращения.

– Спасибо. Я скажу Бет. – Я говорю таким тоном, что становится ясно: разговор окончен.

Максвелл сверлит меня взглядом, но на время умолкает. Он пристально смотрит на натюрморт с фруктами на противоположной стене, потом откашливается, прочищает горло, и я уже знаю, каким будет следующий вопрос.

– Ну а как там Бет?

– Нормально. – Я нарочно отвечаю так неопределенно.

Снова раздражение на его лице, морщины на лбу обозначаются резче.

– Прекрати, Эрика. Когда я видел ее на прошлой неделе, мне показалось, что она опять похудела. У нее снова начались странности?

Я стараюсь не думать о пирожках. О сотнях пирожков с мясом.

– Что-то не замечала, – лгу я. Лгу чудовищно. Сестре снова все хуже, и хотя я точно не знаю причины, зато могу уверенно сказать, когда это началось, когда она вновь стала слабеть. Это произошло, когда умерла Мередит и со своей смертью вернула этот дом в нашу жизнь.

– Так где же она?

– Понятия не имею. Может, ванну принимает.

– Следи за ней, – буркает он. – Я не хочу, чтобы Эдди встречал здесь Рождество, если снова начнется та же история. Он этого просто не заслуживает.

– История не начнется. По крайней мере, если ты не собираешься забрать у нее Эдди, – рявкаю я.

– Я не говорю, что хочу отнять у нее Эдди. Речь о том, что лучше для моего сына, и…

– Для него лучше проводить как можно больше времени с матерью. И ей важно, чтобы он был рядом. Она всегда чувствует себя лучше…

– Я не позволю использовать Эдварда – он не лекарство для его матери!

– Я не это имела в виду!

– Я согласился, чтобы Эдвард приехал сюда только при условии, что ты, Эрика, постоянно будешь рядом и не спустишь с него глаз. Бет уже показала, какой непредсказуемой, нестабильной может быть. И не стоит прятать голову в песок, этим делу не поможешь, ты и сама понимаешь.

– Смею надеяться, что я знаю свою сестру, Максвелл, и она не нестабильна…

– Вот что, Эрика, я вижу, что ты стоишь за нее горой, и это достойно восхищения. Но это не игрушки. Если Эдвард застанет Бет в один из худших ее моментов, это может неблагоприятно сказаться на всей его дальнейшей жизни. И я не собираюсь этого допускать! Это не должно повториться.

– Бога ради, говори тише.

– Послушай, я же просто хочу…

– Я знаю, чего ты хочешь, Максвелл, но ты не в силах изменить то, что Бет является матерью Эдди. Люди несовершенны, и Бет не исключение. Но она прекрасная мать, она обожает Эдди, и если бы ты, для разнообразия, обратил на это внимание, вместо того чтобы следить, выжидать и вопить «Передайте опеку отцу!» каждый раз, как она чуть оступится…

– Чуть оступится – это слишком мягкое выражение, ты не находишь, Эрика?

И я едва могу поднять на него взгляд, потому что он прав.

В этот момент до нас доносится шум, и мы с Максвеллом испепеляем друг друга взглядами. В коридоре появляется Эдди, неловко помахивая рюкзачком с вещами слева направо. Рюкзак крутится на тоненьком запястье.

– Эдвард! – с широкой улыбкой восклицает Максвелл и спешит навстречу сыну, чтобы обнять и тут же отпустить.

Мне приходится потрудиться, чтобы найти Бет. В доме сегодня мрачно, как и в окружающем мире. Воскресный день в разгар зимы, когда солнце едва приподнимается над горизонтом и вскоре уже ползет обратно. Я хожу от двери к двери, обнаруживаю, что они открыты, заглядываю внутрь, вдыхаю затхлый запах комнат, которые долго стояли запертыми. Несколько часов назад мы завтракали за длинным столом на кухне. Поздний завтрак. Бет была весела, она просто сияла. Она приготовила нам какао, разогрела в печи круассаны. Слишком веселая, подозрительно сияла, запоздало понимаю я. Я не заметила, как она соскальзывает вниз. На ходу я щелкаю выключателями, но большая часть лампочек перегорела. Наконец я нахожу ее сидящей на подоконнике в одной из спален верхнего этажа. Оттуда сквозь грязное, исполосованное дождем окно ей видна серебристая машина у входа.

– Максвелл приехал, – сообщаю я неизвестно зачем. Бет не обращает на меня внимания. Она берется двумя пальцами за нижнюю губу, прижимает ее к зубам и что есть силы кусает. – Бет, Эдди уезжает. Тебе нужно выйти попрощаться. Пошли. И Максвелл хочет с тобой поговорить.

– Я не буду с ним говорить. Не хочу его видеть. И не хочу, чтобы Эдди уезжал.

– Я понимаю. Но это же не насовсем. И не можешь же ты отпустить Эдди, не обняв на прощание.

Бет поворачивает голову, смотрит на меня. Она кажется такой усталой. Усталой и грустной.

– Пожалуйста, Бет. Они ждут… нам нужно спуститься.

Бет тяжко вздыхает и слезает с подоконника, двигается она медленно, нерешительно, словно под водой.

– Я ее нашла! – Мой бодрый голос звучит слишком громко. – Этот дом так велик, что можно потеряться.

Бет и Максвелл не обращают на меня внимания, но Эдди растерянно улыбается в ответ. Как бы я хотела, чтобы сестра умела притворяться, хоть иногда. Показать, что может держать себя в руках. А я сейчас просто готова стукнуть ее за то, что она неспособна предстать перед Максвеллом в наилучшем свете. Стоит перед ним со сложенными руками, утопая в бесформенном кардигане. Бет не боролась, когда Максвелл ее бросил. Расстались они «полюбовно» – именно с такой формулировкой согласились обе семьи.

Полюбовно. Нет ничего полюбовного в том, как Бет стоит сейчас здесь, суровая, с серым лицом. Они не прикасаются друг к другу.

– Рад видеть тебя, Бет. Хорошо выглядишь, – врет Макс.

– Ты тоже.

– Слушай, ты не возражаешь, если я привезу Эдди назад в субботу, а не в пятницу? Просто в пятницу вечером у Мелиссы школьный рождественский концерт, и мы хотели бы пойти на него вместе, правда, Эд?

Эдди дергает плечом, но кивает. Бедняга мог бы давать уроки дипломатии. У Бет искривляется рот. Для нее мучительны любые упоминания о теперешней семье Максвелла, невыносима каждая лишняя секунда, которую Эдди проводит там. Но просьба справедлива, и она тоже старается быть справедливой.

– Конечно. Разумеется, без проблем, – говорит она.

– Отлично. – Максвелл улыбается, улыбка мимолетная, деловая.

Воцаряется тишина, только «шарк-шарк-шарк» шуршит рюкзак Эдди, качаясь как маятник.

– У вас, наверное, большие планы на эту неделю? – спрашивает Максвелл.

– Не особенно. Разобрать старое детское барахло, приготовиться к Рождеству, – весело отвечаю я. Бет молчит.

– Что ж, пожалуй, пора в путь, как ты думаешь, Эд? – Максвелл подталкивает сына к дверям. – Увидимся в субботу. Хорошей вам недели, девочки.

– Подожди! Эдди… – Бет кидается к мальчику и буквально душит в объятиях. Она поехала бы с ними, будь это возможно. Не отпускала бы его от себя, не позволяла слишком привязаться к Диане и Мелиссе.

Когда дверь за мужчинами закрывается, я поворачиваюсь к Бет, но она не смотрит мне в глаза.

– Ну почему ты всегда такая вялая при Максвелле? – взрываюсь я. – Неужели ты не можешь быть более…

В замешательстве я умолкаю. Бет взмахивает руками.

– Нет, не могу! Я же знаю, он только и ждет, чтобы забрать у меня Эдди. Не могу я притворяться, что не понимаю этого или что мне это безразлично! – кричит она.

– Да я понимаю, понимаю… – Теперь я стараюсь утешить сестру.

Она обеими руками приглаживает растрепавшиеся волосы.

– Эдди скоро вернется, – добавляю я. – Бет, ты же знаешь, как сильно он тебя любит. Просто обожает, и Максвелл с этим ничего не сможет поделать…

Я обнимаю ее за плечи, пытаюсь развеселить. Бет вздыхает, складывает руки.

– Знаю. Я просто… Пойду приму душ, – произносит она и отворачивается.

Без Эдди большой дом снова опустел. По молчаливому согласию мы на время отложили сортировку вещей Мередит. Слишком уж их много, да и вообще это кажется бессмысленным. Обстановка и вещи уже так давно в доме, что, кажется, приросли к своим местам. Выдирать их оттуда – непосильный труд. Тут требуется недюжинная сила, возможно, не обойтись без бульдозера, и я представляю себе, как зубастый стальной ковш слой за слоем зачерпывает ткани, ковры, бумагу, дерево, пыль… Тяжелая работа, не легче, чем вырезать шарики из неспелой дыни. Это будет еще и ужасным актом насилия, вандализма. Ведь все эти тряпки – свидетельства множества жизней.

– Я раньше никогда не задумывалась, что происходит с вещами человека, когда он умирает, – рассуждаю я за ужином. В кладовке, когда мы приехали, обнаружились залежи банок с консервированным супом «Хайнц», вот сейчас мы их и подъедаем. Но скоро мне нужно будет сделать вылазку за продуктами в поселок.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну… я просто хочу сказать, что раньше никто из знакомых мне людей не умирал. Мне никогда не приходилось разгребать то, что осталось, и…

– Разгребать то, что осталось? По-твоему, получается, что смерть – это крайнее проявление эгоизма. Ты это хотела сказать? – Голос у Бет тихий и напряженный. Она резко переменилась после отъезда Эдди.

– Нет же! Конечно нет. Я совершенно не о том говорила. Я просто хотела сказать, что какие-то вещи даже в голову не приходят, о них вообще не думаешь, пока это не случится. Ну, например… Как все рассортировать? Куда девать эти вещи? Я имею в виду, что будет с ночнушками Мередит? С ее чулками? С едой в кладовке? – отбиваюсь я. Я-то надеялась, что разговор получится самый обычный.

– Какая разница, Эрика? – резко бросает Бет.

Я умолкаю, отламываю кусок хлеба, крошу его в пальцах.

– Да никакой, – отвечаю. Иногда мне так одиноко рядом с Бет.

Раньше такого не было, ни в юности, ни в детстве. Мы почти не ссорились. Может, достаточно велика была разница в возрасте. Может, дело в том, что у нас был общий враг. Даже когда нас продержали взаперти целых два дня, два долгих солнечных дня, мы не вымещали досады друг на друге. Виноват был Генри. И Мередит. Мередит с самого начала, как только мы радостно сообщили о новом друге, запретила нам играть с Динни, общаться с членами его семьи, даже просто приближаться к нему.

Мы познакомились с ним у Росного пруда, когда он плавал. День тогда был теплым, но не жарким. Кажется, лето только начиналось, зелень еще была свежая и яркая. Дул холодный ветер, так что, когда мы впервые увидели Динни, с которого ручьями стекала вода, нас пробрала дрожь. Его одежда была кучкой сложена на берегу. Вся одежда. Бет схватила меня за руку, но мы не убежали. Он нам сразу понравился. Нам сразу захотелось познакомиться с ним, худеньким, смуглым, обнаженным мальчиком с темными мокрыми волосами до плеч, который плавал и нырял один, не нуждаясь в компании. Сколько мне тогда было лет? Точно не скажу. Четыре или пять, не больше.

– Вы кто? – спросил он, стоя в воде.

Я придвинулась ближе к Бет, крепче ухватила ее за палец.

– Это дом нашей бабушки, – объяснила Бет, махнув в сторону дома.

Динни подошел чуть ближе к берегу.

– Но вы-то кто? – Он заулыбался, зубы и глаза блестели.

– Бет! – обеспокоенно зашептала я. – Он совсем голый!

– Шш! – шикнула на меня Бет, но это прозвучало не строго, а весело, как сдавленный смешок.

– Значит, ты Бет. А ты? – Динни посмотрел на меня.

Я вздернула подбородок.

– Я Эрика, – объявила я, собрав все свое самообладание в кулак.

В это мгновение из леса выскочил рыжий с белым песик, джек-рассел-терьер, и с лаем запрыгал вокруг нас, виляя хвостом.

– Я Натан Динсдейл, а вот это Артур. – Мальчик кивнул на собаку.

После этого я готова была следовать за ним куда ни позовет. Я мечтала о домашнем животном – настоящем друге, а не золотой рыбке, для которой только и хватило бы места у нас дома. Я так заигралась с песиком, что не помню, удалось ли Динни выйти из воды так, чтобы Бет не увидела его наготы. Подозреваю, что не удалось.

Разумеется, мы продолжали видеться, несмотря на запреты Мередит. От Генри нам обычно удавалось ускользнуть, и только после этого мы отправлялись к стоянке на границе поместья, где Динни жил со своими родителями. Впрочем, Генри и сам старался держаться от нас подальше. Он не хотел ослушаться Мередит и, подражая ей, выказывал презрение к бродягам. Он проникся этим заимствованным чувством настолько, что оно переросло в его личную ненависть. В тот раз, когда Мередит заперла нас, родителей не было, они уехали на выходные. Мы бегали в деревню с Динни, чтобы купить в лавочке конфет и колы. Оглянувшись, я увидела Генри – он нырнул за телефонную будку, но недостаточно проворно, и, пока мы шли к дому, у меня все время покалывало между лопатками. Динни попрощался с нами и побрел прочь между деревьями, стараясь держаться подальше от нашего дома.

Мередит, когда мы вернулись, уже поджидала нас. Генри нигде не было видно. Но я-то знала, откуда ей все известно. Она схватила нас за руки, оцарапав ногтями, и нагнулась с искривленным от злобы лицом.

– Кто якшается с дворнягами, рискует набраться блох, – выговорила она ледяным тоном, чеканя каждое слово.

Нас потащили наверх, заставили мыться в ванной с такой горячей водой, что кожа покраснела и воспалилась. Я плакала навзрыд. Бет, осатанев от ярости, молчала.

Когда это кончилось, я лежала в постели, меня бил озноб, а Бет тихо объясняла:

– Она хочет нас наказать, держа взаперти, значит, мы должны показать, что нам все равно, что нам на это наплевать. Понимаешь, Эрика? Пожалуйста, не плачь!

Она шептала, гладила меня по волосам пальцами, трясущимися от гнева. Кажется, я кивала, но была слишком расстроена и потрясена, чтобы вслушиваться в ее слова. На улице еще вовсю светило солнце. Я слышала, как Генри играет на лужайке с собакой, слышала голос Клиффорда, неясно доносившийся с нижнего этажа. Ясный, погожий августовский день, а нам велено ложиться спать. Мы под замком на все выходные.

Когда родители вернулись, мы все им рассказали.

– Это уж чересчур, Лора, – сказал отец, – на сей раз она зашла слишком далеко.

Мама ответила:

– Я с ней поговорю.

За чаем я подслушала их разговор на кухне. Мамы и Мередит.

– Мне кажется, мама, он неплохой мальчик. Довольно неглупый. Я не понимаю, чем общение с ним может им повредить, – мягко обратилась к бабушке мама.

– Ах, не понимаешь? Ты хочешь, чтобы девочки подхватили от него этот мерзкий уилтширский жаргон? Хочешь, чтобы он научил их воровать и сквернословить? Хочешь, чтобы они завшивели и опустились? Если так, тогда и в самом деле их общение не может им повредить, – холодно отвечала Мередит.

– Мои девочки никогда не будут воровать, – твердо сказала мама. – И мне кажется, называя их опустившимися, ты тоже сильно преувеличиваешь.

– Совсем нет, Лора. Разве ты забыла, сколько неприятностей причинили нам эти люди за все годы?

– Разве можно это забыть, – вздохнула мама.

– Ну вот, а это ведь твои дочери…

– Да, мои.

– Так вот, если желаешь, чтобы они жили под моим кровом, если вверяешь их моим заботам, пусть изволят подчиняться моим правилам, – отрезала Мередит.

Мама глубоко вздохнула:

– Если только я услышу, что ты снова запирала девочек, они никогда здесь больше не появятся. Как и мы с Дэвидом.

Она говорила тихо, но я почувствовала, как она напряжена. Голос ее слегка дрожал. Мередит не ответила. До меня донесся звук ее шагов, и я поскорее спряталась. Поняв, что опасность миновала, я бросилась на кухню. Мама стирала, молча, энергично терла белье, глаза у нее сверкали. Двумя руками я обняла ее ноги что было сил. Мередит по-прежнему была против того, чтобы мы водились с Динни, но больше она никогда не сажала нас под арест. Мама одержала верх – по крайней мере, на этот раз.

Утро понедельника, свинцовое и сырое. Проснувшись, я чувствую, как замерзли пальцы на руках и ногах, и не могу их согреть, а теперь заледенел и кончик носа. Не припомню, когда я в последний раз так мерзла. В Лондоне такого не случается. Там промозгло-теплое метро, душное тепло магазинов и кафе. Сотни мест, где можно укрыться, если на улице похолодает. Я в оранжерее в южной части дома, осматриваю небольшой газон, окруженный сучковатыми плодовыми деревцами. Если мы слишком шумно играли и «испытывали терпение» Мередит, нас высылали сюда, на лужайку. Взрослые тем временем пили холодный чай и водку, сидя за белым металлическим столом на западной веранде. Компанию мне составляют скелетообразные останки высохшей помидорной рассады да пухлая жаба. Она уселась рядом с краном, из которого капает ржавая вода. Я успела отвыкнуть от сельского покоя, и тишина нервирует меня.

Здесь сыро, пахнет землей, это запах плодородия, хотя сезон и неподходящий. С этой лужайкой связано одно из самых ранних моих воспоминаний о Генри, которому тогда было лет восемь-девять, а мне, наверное, пять. Жаркий августовский день, лето из тех, которое, кажется, будет длиться вечно. Трава выгорела и высохла, каменные плиты террасы так раскалены, что босыми ногами не ступить. Собаки разомлели и не хотят играть. У меня облупился нос, у Бет на руках веснушки. Для нас на лужайке устроили бассейн-лягушатник. Такой большой, что сбоку подставлена лесенка, чтобы забираться в него, внутри бассейн устлан синим пластиком, манящим даже без воды. До сих пор помню запах этой разогретой на солнце пластмассы. Бассейн установлен, расправлен, к нему подведен шланг. Он незаконно подсоединен прямо к магистральной трубе, и ледяная вода обжигает горячую кожу. Восхитительное онемение. Я прыгаю вокруг в красном купальнике, мечтая, чтобы бассейн скорее наполнился.

Генри сразу же забрался в него, по воде поплыли травинки с его грязных ног. Схватив шланг, он направил его на нас – взрослые как раз отошли. Он брызгал на нас, не давая подойти. Я помню, что мне до смерти хотелось в воду, намочить ноги. Но только по-моему! Я не хотела, чтобы меня окатывали сверху. Сначала ноги, потом все остальное, постепенно. Но как только я подходила, Генри брызгался. Вода доходила ему до щиколоток, рябь покрывала белые ступни. Тело тоже было белым, мягким на вид, соски на пухлой груди слегка отвисли вниз. Потом он перестал дразнить меня и дал слово – нет, поклялся. Он торжественно пообещал, что больше не будет брызгаться и я могу спокойно подойти. Я заставила его опустить шланг и осторожно полезла по ступенькам. Мгновение восторга, когда ноги коснулись холодной воды, а потом Генри схватил меня, зажал голову под мышкой и направил шланг прямо в лицо. Вода заливалась мне в нос, в глаза, обжигающе-холодная, она душила меня. Бет увидела это издали и закричала на него. Я кашляла и ревела, пока мама не прибежала узнать, что случилось.

Хорошо бы Бет вышла из дому. Я где-то читала, что пребывание на свежем воздухе – идеальное средство при депрессии. Бодрящая прогулка, единение с природой. Как будто депрессия – что-то вроде расстройства желудка, и с ней так же просто справиться. Я не уверена, что рецепт сработает в это время года, когда душу выматывает вой ветра, и все же это лучше, чем без конца бродить по дому. На скамейке я нахожу плетеную корзинку и секаторы и отправляюсь к лесу.

Я иду в обход, мимо Росного пруда. Я хожу так почти каждый день. Кажется, меня сюда тянет. Постоять на крутом берегу, сбрасывая ногой гальку и кусочки известняка. Когда я так стою, всплывают какие-то ощущения, намеки на воспоминания. Куда бы я ни пошла в окрестностях Стортон-Мэнора, они возвращаются – как вспышки. От пейзажа, запаха, интерьера. Бантик, завязанный за спинкой кровати. Желтые цветы, вышитые на наволочке. Каждый шаг будит память. Здесь, у пруда, я должна что-то вспомнить, не просто игры, плавание, не просто страх нарушить запрет. Закрыв глаза, я присаживаюсь на корточки, обхватываю колени. Я стараюсь сосредоточиться на запахе воды и земли, на шуме деревьев над головой. Слышу собачий лай, далеко отсюда, в деревне кажется. Определенно, должно быть что-то, что я должна понять. Я тяну вперед руки, пока пальцы не касаются воды. Вода ледяная, холод пробирает до костей. Я представляю, как она становится твердой, как кристаллики льда выпускают вглубь жесткие нити. На миг испытываю давнишний страх, что меня затянет на дно. Ведь если вода могла появиться со дна, ниоткуда, как по волшебству, значит может засосать и в обратную сторону? В огромную сливную дыру. Так я иногда думала, когда плавала. Сладко замирало сердце – как бывает, если плаваешь в море и вдруг подумаешь об акулах.

У подножия холма, где кончаются деревья, склон обрывается, переходя в круглый овраг. Огромная яма заросла боярышником, терном и бузиной, кусты переплелись и похожи на бороду неряшливого старика. Здесь холод чувствуется сильнее. Я заметила куст остролиста, растущий ровно посередине, яркие ягоды сияют в тусклых зарослях, как драгоценные камни. Но мне не удается подойти ближе. Я спускаюсь, поскальзываясь на поросших травой буграх, и, добравшись до чащи, вижу, что внутрь не пробраться. Воздух тихий, здесь он заметно холоднее. От моего дыхания поднимается пар, пока я бреду вокруг, пытаясь найти проход внутрь. Ничего, кроме тропки, поднимающейся вверх по склону. Делаю последнюю попытку пробраться в заросли и ухожу, исцарапанная с ног до головы.

Я двигаюсь в обратный путь, вхожу в лес. В корзинке у меня до сих пор ничего нет, кроме нескольких ростков полосатого плюща из сада. Этот лес не для прогулок, он не истоптан, в нем почти нет тропинок. Пастбищные земли поместья все сданы в аренду или распроданы местным фермерам, и я задумываюсь, заходит ли сюда кто-то из них – собирать хворост, ловить фазанов, ставить силки на кроликов. Я не вижу следов присутствия людей. Земля засыпана палой листвой, кругом колючие заросли ежевики, бурелом, упавшие стволы гниют и плесневеют. Из-под ног прыскают в разные стороны какие-то мелкие зверюшки, я не успеваю их рассмотреть, только слышу тихое посвистывание. Желуди, буковые орешки; под одним деревом ковер из полусгнивших желтых яблок. Тут нужно внимательно смотреть под ноги, чтобы не споткнуться. И не слышно птичьего пения над головой. Только тихие, похожие на вздох звуки – это в голых ветвях проносится ветер.

Я не смотрю, куда иду, и чуть не наступаю на сидящего на корточках человека. От неожиданности я вскрикиваю. Молодой мужчина с длинными дредами, в пестрой одежде.

– Извините! Здрасте, – выдыхаю я.

Выпрямившись, он оказывается намного выше меня, и я вижу у его ног большой гриб. Желтый, уродливый. Парень его рассматривал, практически касаясь носом.

– Мне кажется, он несъедобный, – добавляю я, улыбнувшись.

Парень поворачивается, смотрит на меня и ничего не отвечает. Он худой и поджарый. Свесив руки вдоль тела, он стоит молча, рассматривает меня, и я чувствую тревожное желание поскорее оказаться от него подальше. То ли инстинкт, то ли что-то странное в его взгляде подсказывает мне, что с ним не все в порядке. Я отступаю назад и поворачиваю налево. Он делает шаг и преграждает мне путь. Я поворачиваю в другую сторону, но он снова встает передо мной. Сердце у меня колотится. Его молчание пугает меня, от него исходит угроза, впрочем, он не делает попыток подойти ближе. От него пахнет чем-то пряным, терпким. Мне приходит в голову, что он пьян или под кайфом. Я снова поворачиваю влево, он расплывается в широкой улыбке, обнажающей десны.

– Слушай, ты, прочь с дороги, дай пройти! – рявкаю я, нервы у меня на пределе. Но он делает шаг ко мне.

Пытаюсь отступить, но, зацепившись каблуком за плеть ежевики, неловко падаю на бок. Шипы впиваются в ладони, дыхание от испуга перехватывает. Вокруг кружат листья, их гнилой запах проникает повсюду. Повернув голову, вижу, что длинный наклонился надо мной, закрыв собой небо. Я пытаюсь высвободить ногу из куста, но двигаюсь рывками и только хуже запутываюсь. Хочу закричать, но понимаю, что дом слишком далеко отсюда и Бет меня не услышит. Она и не знает, что я здесь. Никто не знает. Я в панике, меня бьет дрожь, становится трудно дышать. Сильные, тяжелые руки обхватывают меня за запястья.

– Пошел вон! Убери свои руки! Пошел вон! – визжу я что есть мочи.

Я слышу другой голос, и меня отпускают, бесцеремонно роняя обратно на ковер из листьев.

– Гарри не опасен. Он не хотел вас напугать, правда, Гарри? – говорит подошедший незнакомец и хлопает долговязого по плечу.

Я таращусь на них с земли. Гарри трясет головой, и теперь я понимаю, что он огорчен, подавлен, в его лице нет ни намека на злобу или похоть.

– Он пытался вам помочь, поднять, – поясняет подошедший мужчина с едва заметным укором.

Гарри вновь склоняется над своим желтым грибом.

– Он просто… я только… искала зеленые ветки для украшения. Для дома, – поясняю я, все еще в замешательстве. – Я думала… Ладно. В общем, ничего.

Я замолкаю. Незнакомец подает руку, рывком ставит меня на ноги.

– Спасибо, – бормочу я.

На согнутом локте у него висит духовое ружье, ствол тускло поблескивает. Я брыкаюсь, стряхивая с ноги плети ежевики, осматриваю горящие ладони. Они покрыты бусинками крови. Я вытираю руки о джинсы и поднимаю смущенный взгляд на своего спасителя. Оказывается, все это время он пристально и напряженно вглядывается в мое лицо, а потом вдруг радостно улыбается:

– Эрика?

– Откуда вы… Простите, мы знакомы?

– Ты меня не узнаешь? – спрашивает он.

Я присматриваюсь: темная копна длинных волос, перехваченных на затылке, широкая грудь, нос с горбинкой, прямые брови, прямая, решительная линия рта. Черные глаза сияют. А потом что-то в мире сдвигается, черты проявляются, встают на место, в них проглядывает что-то невероятно знакомое, близкое.

– Динни? Это ты? – ахаю я.

– Никто не зовет меня Динни уже много лет. Сейчас я для всех Натан. – Улыбка у него немного неуверенная. В ней удивление, радость, как и у меня, от неожиданной встречи с прошлым, но и настороженность. Он не отрывает глаз от моего лица. Его взгляд, будто прожектор, следит за каждым моим движением.

– Поверить не могу, что это и в самом деле ты! Как… как ты живешь? Как, черт побери, ты здесь оказался? – Я поражена. Мне и в голову не приходило, что Динни тоже повзрослел, что у него своя жизнь, что он мог вернуться в Бэрроу-Стортон. – Ты так изменился!

Щеки у меня горят, как будто меня застукали за чем-то постыдным. Сердце так бьется, что пульсируют даже подушечки пальцев.

– Зато ты выглядишь все так же, Эрика. Я кое-что узнал из газет… Леди Кэлкотт скончалась. Это навело меня на воспоминания о… об этих местах. Мы здесь не бывали с тех пор, как умер мой отец. Но вдруг захотелось навестить…

– Ох ты, господи!.. Вот горе. Я о твоем отце.

Отца Динни звали Микки. Мы с Бет любили его. У него были широкая белозубая улыбка, большие сильные руки, он всегда подбрасывал нам мелочь или угощал конфетами – выуживал их у нас из-за ушей. Мама с ним разговаривала один или два раза. Решила познакомиться, раз уж мы проводили там время. А маму Динни, Морин, всегда называли Мо. Микки и Мо. Отсюда наше кодовое обозначение: чтобы Мередит не поняла, мы всегда называли это «пойти в гости к Микки-Маусу».

– Это было восемь лет назад. Он быстро умер, даже не успел понять, что случилось. По-моему, это лучшая смерть, – спокойно замечает Динни.

– Да, наверно.

– А что случилось с леди Кэлкотт? – Я слышу в его голосе легкую горечь. Он не выразил соболезнований по поводу моей потери.

– Инсульт. Ей было девяносто девять. Должно быть, она сильно разочарована.

– В каком смысле?

– В роду Кэлкоттов многие женщины доживали до ста лет. Моей прабабушке было сто два. Мередит была твердо намерена пережить королеву. Крепкая у нас порода… – Я тут же спохватываюсь и жалею, что произнесла эти слова. К чему эти упоминания о породе, крови, родословных!

Повисает напряженная тишина. Мне так много хочется рассказать своему другу детства, но я не представляю, с чего начать. Динни отводит от меня изучающий взгляд, смотрит вдаль, сквозь деревья, в сторону дома, и на лицо его падает тень.

– Мне очень стыдно, что я накричала. На… Гарри. Он только смотрел на меня, и все, – тихо говорю я.

– Не нужно его бояться, он безобидный, – уверяет меня Динни.

Мы оба смотрим вниз на нескладную фигуру, скрючившуюся над грибом. Динни стоит ко мне так близко, что я могу до него дотронуться. Динни, реальный, и снова здесь, а ведь только что он был почти легендой, каких-то несколько минут назад. Я все еще не могу поверить.

– Он… с ним что-то не так? – спрашиваю я.

– Он тихий, спокойный и не любит разговаривать. Если, по-твоему, это значит, что с ним что-то не так, то да.

– Ой, да я ничего не имела в виду. Ничего плохого, – возражаю я поспешно и слишком громко.

– А что ты искала? Остролист?

– Да, или омелу. Или хорошие ветки плюща, с ягодами. Чтобы дом украсить, – улыбаюсь я.

– Идем, Гарри. Покажем Эрике большой остролист.

Динни поднимает Гарри и мягко подталкивает его вперед по тропинке.

– Спасибо, – повторяю я.

Я все еще не могу отдышаться. Динни оказывается впереди, и я вижу у него за спиной тушки серых белок, связанных за хвосты веревкой. Их черные помутневшие глазки полуприкрыты. На боках темные пятна слипшегося меха.

– Зачем тебе белки? – интересуюсь я.

– Ужин, – невозмутимо объясняет Динни. Он оглядывается, видит ужас на моем лице и криво ухмыляется: – Что, в меню лондонских ресторанов белки еще не включены?

– Почему? В каких-то, наверное, уже есть. Но не в тех, куда я хожу. А как ты узнал, что я живу в Лондоне?

Динни снова оборачивается, окидывает взглядом мои модные сапоги, темные джинсы, мягкую, свободную шерстяную куртку. Челку с острыми краями.

– Просто угадал, – бурчит он.

– Тебе не нравится Лондон?

– Да я там и был-то всего один раз, – бросает Динни через плечо. – Но в общем, не нравится. Я не люблю города. Мне нравится, чтобы до горизонта было больше десятка метров.

– Ну и я люблю, когда есть на что посмотреть, – отвечаю я.

Динни не улыбается, но притормаживает и идет со мной рядом. Молчит, хотя вполне приветливо. Я пытаюсь придумать, как бы прервать паузу. Динни не намного выше меня, примерно такого же роста, как Бет. Мне видно, что его волосы перевязаны темно-красным, сильно потертым кожаным шнурком, затянутым в тугой узел. Потертые джинсы испачканы. На нем футболка и мешковатый хлопчатобумажный джемпер. Глядя на его голую шею, я поеживаюсь, хотя сама укутана в сто одежек, а он, кажется, и не замечает ледяного ветра. Мы идем вверх по пологому склону, я шумно топаю. Шаги Динни не слышны, он и не спотыкается, как будто у него под ногами нет ни сучьев, ни корней.

– Вон там, – показывает Динни.

Я смотрю вперед и вижу остролист, темное дерево, старое и искривленное. Гарри, подняв упавшую веточку, колет шипом подушечку пальца, морщится и трясет рукой, после чего проделывает все сначала.

Я срезаю самые красивые ветки, те, у которых листья самые колючие и побольше красных ягод. Одна ветка вырывается, хлещет по лицу. Под глазом у меня царапина, больно. Динни снова пристально смотрит на меня с непроницаемым выражением.

– Как твоя мама? Она здесь с вами? – задаю я вопрос.

Мне хочется разговорить его, услышать, что он делал все это время, пока мы не виделись. Я хочу, чтобы он снова стал реальным, чтобы мы оставались друзьями. Но теперь я вспоминаю это – его приступы молчания. Раньше я никогда не испытывала из-за этого неловкости. Детей не тревожит такая безобидная вещь, как молчание, они относятся к этому на удивление терпеливо и спокойно.

– С ней все нормально, спасибо. Но она больше с нами не путешествует. Перестала, когда отец умер, – сказала, что слишком стара для этого. Но я думаю, ей просто надоели дороги. Отцу она никогда бы не призналась, конечно. Но как только он умер, мама это дело прекратила. У нее, кстати, новый муж, водопроводчик, зовут Кейт. Они живут в Вест-Хэтче, отсюда рукой подать.

– О, здорово. Кланяйся ей от меня, когда увидишь.

В ответ он слегка хмурится, и я гадаю, не ляпнула ли что-то не то. У Динни лицо из тех, которые мгновенно мрачнеют, становятся хмурыми и воинственными. В двенадцать лет это придавало ему серьезный и значительный вид. Я рядом с ним чувствовала себя глупой как пробка, и сейчас это чувство возвращается.

С полной корзинкой остролиста мы возвращаемся лесом к поляне, где раньше всегда останавливалось его семейство. Широкая прогалина на западной опушке окружена с трех сторон тенистыми деревьями, на запад открывается вид на поля и изрезанную колеями зеленую проселочную дорогу, выходящую на шоссе. Земля здесь пропиталась водой и хлюпает под ногами, пока мы идем. А летом тут бывает очень зелено – высокие травы с шелковыми стеблями, почва растрескавшаяся и твердая. Гарри маячит далеко впереди, его внимание перескакивает с одного объекта на другой.

– А ты? Поселишься теперь здесь? – Динни наконец нарушает молчание.

– Ой, нет. Не знаю. Наверное, нет. Я здесь временно, но уж, как минимум, до Рождества. Мы унаследовали дом, Бет и я…

Просто жуть, как напыщенно это прозвучало.

– Бет здесь? – перебивает Динни, поворачиваясь ко мне.

– Да, но… Да, она здесь… – Я собиралась сказать «но она изменилась, она почти не выходит из дома». – Ты должен к нам заглянуть, повидаться с ней.

Но я понимаю, что он не придет.

На стоянке лагеря шесть автомобилей, больше, чем бывало раньше. Два мини-автобуса, два жилых автофургона с прицепами, старый разбитый грузовик и переоборудованный походный госпиталь. Динни поясняет, что это его машина. Из труб вьется дымок, на земле круги золы – остывшие кострища. Гарри устремляется вперед. Усевшись на пень, он подбирает что-то с земли и внимательно изучает. Когда мы подходим поближе, навстречу бросаются три собаки, они лают, изображая ярость. Мне такой прием известен. Я останавливаюсь, опускаю руки по швам и жду, пока псы подбегут, обнюхают меня, поймут, что я не собираюсь бежать.

– Твои?

– Только две, а черная и желтая – моего двоюродного брата Патрика. Это Клякса, – Динни треплет за ухо грязную черную дворнягу, зубастую и робкую, – а вот Шпинат.

Вторая собачка мельче, изящнее, с грубой бурой шерстью и добрыми глазами. Шпинат лижет пальцы Динни.

– Так ты… мм… работаешь здесь в округе? Чем занимаешься? – Это звучит как разговор на светской вечеринке.

Динни пожимает плечами. На миг мне становится не по себе от мысли, что он, вероятно, живет на бесконечные пособия, а может, ворует или торгует наркотиками. Но это мысли Мередит, и мне стыдно пускать их в голову.

– Сейчас, в общем-то, ничем. Мы большей частью ездим по стране, работаем. На фермах, в автомастерских, на праздниках. Сейчас повсюду затишье – мертвый сезон.

– Трудно, наверное.

Динни бросает на меня косой взгляд.

– У меня все отлично, Эрика, – спокойно говорит он. Меня он не спрашивает, чем я занимаюсь. Кажется, за время нашей короткой прогулки я растеряла весь кредит доверия, на который могла рассчитывать в силу детского знакомства.

– Симпатичная у тебя машина, – делаю я отчаянную попытку вернуть его расположение.

Не успеваю я закончить, как дверь походного госпиталя распахивается, и из нее осторожно вылезает девушка. Положив руки на поясницу, она потягивается, болезненно поморщившись. Я мгновенно узнаю ее – беременная девушка с кургана. Но сейчас я вижу, что ей лет пятнадцать-шестнадцать, не больше. Динни – ровесник Бет, ему тридцать пять. Я снова смотрю на девушку, пытаюсь убедить себя, что ей восемнадцать или даже девятнадцать, но не могу.

Девочка с кудряшками, яркая натуральная блондинка, таких в наше время редко встретишь. Кожа у нее бледная, под глазами синие круги. На ней трикотажная кофта в обтяжку, и сейчас я вижу, что она буквально на сносях. Увидев нас с Динни, она, насупившись, идет к нам. Я пытаюсь улыбаться, выглядеть естественно. Вид у девушки злее, чем у Кляксы.

– Это кто? – спрашивает девчонка, уперев руки в бедра. Обращается она к Динни, не ко мне.

– Эрика, это Хани. Хани, это Эрика.

– Хани? Очень приятно познакомиться. Простите, если испугала вас на днях, на кургане. – Я говорю с ней ненатурально, с деланым оживлением, и с ужасом понимаю, что точно таким же тоном я говорю со своими учениками.

Хани таращит на меня невыразительные, скучные глаза.

– Это вы были? Вы меня не испугали. – У нее заметный картавый уилтширский выговор.

– Ну, я не так выразилась. Не испугала, но… – Я развожу руками.

Она смотрит на меня, долго не отводит взгляда. Необычно пристальное внимание от такой юной особы. Я чувствую облегчение, когда она наконец поворачивается к Динни.

– Печка не тянет, – говорит она.

Динни вздыхает, наклоняется и запускает пальцы в шерсть Шпината. С неба падают первые капли дождя.

– Приду посмотрю через минутку, – ласково отвечает он.

Хани глядит на него, потом разворачивается и скрывается внутри. Я растерянно провожаю ее взглядом.

– А… когда ждете события? Похоже, уже недолго осталось? – интересуюсь я, понижая голос, чтобы в машине не было слышно.

– Сразу после Рождества, – отвечает Динни, отворачиваясь и глядя в сторону просеки.

– Так скоро! Переживаете, наверное. Она уже подготовила вещи? Для больницы?

Динни отрицательно мотает головой:

– Никакой больницы. Она говорит, что хочет прямо тут рожать. – Динни замолкает, поднимается и поворачивается ко мне: – Не знаю, правда, хорошая ли это идея. Ты что-нибудь знаешь про новорожденных?

В его голосе слышна тревога.

– Я? Нет, почти ничего… У меня никогда… Но сейчас многие хорошо отзываются о домашних родах. В общем-то, каждая женщина имеет право выбора. У вас есть хорошая акушерка?

– Никакой акушерки нет, и это не домашние роды, она собралась рожать прямо здесь, в лесу.

– В лесу? Да ведь… декабрь на дворе! Она сошла с ума?

– Я знаю, что сейчас декабрь, Эрика. Но она имеет право выбирать… сама сказала… – Его голос звучит ровно, но решительно. – Она забрала себе в голову, что роды должны быть максимально приближены к природе.

– Ну, знаешь, ты тоже имеешь право выбирать. У отца тоже есть такое право. Первые роды могут быть затяжными, ты же понимаешь. Бет рожала Эдди тридцать шесть часов…

– У Бет есть малыш?

– Был малышом. Сейчас ему одиннадцать. Он приедет на Рождество, так что вы обязательно познакомитесь… Эдди – чудесный парень.

– Так она замужем?

– Была. Сейчас нет, – лаконично отвечаю я. У него нашлись вопросы о Бет и ни одного обо мне.

Дождь снова усиливается. Я горблюсь, глубже засовываю руки в карманы, но Динни, кажется, ничего не замечает. Думаю, не предложить ли поговорить с Хани, но вспоминаю ее злые глаза. Надеюсь, что Динни не попросит меня об этом. Впрочем, возможен компромисс.

– Знаешь, если Хани захочет обсудить это с кем-нибудь, она могла бы поговорить с Бет. То, что она пережила, может послужить хорошим уроком и предостережением.

– Она ни с кем не станет это обсуждать. Она… сильная, – вздыхает Динни.

– Да уж, я заметила, – бормочу я под нос.

Молчание невыносимо. Я хочу расспросить Динни о Рождестве. Об именах для младенца. Я бы засыпала его расспросами о путешествиях, о его жизни и о нашем прошлом.

– Что ж, мне, наверное, пора. Пока не промокла насквозь… – Вот и все, что я могу выжать. – Я в самом деле очень рада была снова тебя повстречать, Динни. Хорошо, что ты вернулся. И было приятно познакомиться с Хани. Я… в общем, если надумаете зайти или что-то понадобится…

– Я тоже рад был тебя повидать, Эрика. – Динни смотрит на меня, склонив голову набок, но глаза у него не радостные, а тревожные.

– Ну, ладно, счастливо, – бросаю я небрежно, насколько мне это удается.

Я не рассказываю Бет о Динни, когда нахожу ее в кабинете, где она смотрит телевизор. Сама не знаю почему. Неизвестно, как она отреагирует, думаю я. Я внезапно чувствую возбуждение. Мне кажется, что я больше не одна. Даже отсюда я ощущаю присутствие Динни там, за деревьями. Как будто вдалеке что-то маячит и я вижу это краем глаза. Третий угол нашего треугольника. Я выключаю телевизор, откидываю шторы.

– Собирайся. Мы идем гулять, – объявляю я.

– Я не хочу выходить. Куда мы пойдем?

– В магазин. Мне осточертел консервированный суп, к тому же Рождество на носу. Мама с папой приедут к обеду, а чем ты будешь угощать Эдди в праздник? Высохшими крекерами Мередит?

Бет минуту обдумывает мои слова, потом быстро встает:

– Господи, ты права. Ты права!

– Я знаю.

– Нам нужно кучу всего… индейка, сосиски, картошка, пудинги… – Она загибает длинные пальцы.

До Рождества, конечно, еще десять дней, у нас полно времени, но я не произношу этого вслух. Пользуясь внезапным оживлением сестры, показываю на двери.

– И украшения! – вскрикивает она.

– Идем. Ты можешь составить список в машине.

Едем в Девайзес. Городок прихорашивается к Рождеству. Наряженные елочки выставлены в витринах магазинов и у дверей гостиниц вдоль всей Хай-стрит, освещенной гирляндами белых огней. Вот играет духовой оркестрик, вот продавец жареных каштанов – завитки едкого дыма вьются над его тележкой. Мне интересно, чем он занят в остальное время года. Становится темно, дождь со снегом кружит, мы замерзаем, как и прохожие вокруг, закутываемся в шарфы и забегаем в каждый магазин поглазеть, наслаждаясь теплым желтым светом. Мы снова вместе с миром, мы обе, после уединения усадьбы. Нам хорошо, радостно, и я понимаю, что соскучилась по Лондону. В каждой лавчонке звучат рождественские песенки, Бет мурлычет, подпевая. Выходя на улицу, я беру ее под руку и крепко прижимаюсь.

Проходит несколько часов, Бет возбуждена предрождественской суетой. Мы уже купили восемь сортов сыра, громадный окорок, свиные сардельки, свежие крекеры, индейку, которую я с трудом дотаскиваю до машины, и торт, и все это по смехотворным ценам. Сложив покупки в багажник, возвращаемся за блестящими елочными шарами, бусами, золотой краской, стеклянными сосульками, мишурой и ангелами из соломки, одетыми в белые кисейные платьица. В двух минутах езды от усадьбы есть ферма, где продают елки, мы заезжаем туда на обратном пути и заказываем четырехметровое дерево. Его доставят и установят двадцать третьего декабря.

– Поставим его в холле, и можно закрепить за перила, – решительно распоряжается Бет.

Может, не нужно было позволять ей платить, когда она в таком состоянии. Я даже не решаюсь собрать все чеки, чтобы подсчитать общую сумму. Но у Бет есть деньги – от Максвелла и за переводы. Определенно, денег у нее больше, чем у меня, хотя мы никогда об этом не говорим. Большую часть времени она живет на гроши. Откладывает деньги на случай, если что-то понадобится Эдди. Все мои доходы поглощает Лондон – транспорт, квартира, жизнь. Сейчас мы набрали еды на десятерых, хотя нас будет пять человек, зато Бет счастлива, лицо у нее сияет. Магазинотерапия. Нет, это не о ней, ей всегда нравилось отдавать. Предоставляю ей развешивать гирлянды вокруг камина – она сосредоточена, слегка хмурится, – а сама, сонная и довольная, иду ставить чайник.

На мобильнике сообщение из моего агентства: двенадцатого января мне нужно быть на работе, в школе Илинг, чтобы подать заявку на продукты. Палец уже тянется к кнопке, чтобы перезвонить, но что-то во мне сопротивляется, не давая нажать на нее, вернуться к реальной жизни. Однако, как ни крути, деньги надо зарабатывать. «Заталкивать» литературу в глухие, ни к чему не чуткие уши. Если только не забить на все. Если не поселиться здесь. И не платить за съемную квартиру. Хотя содержание дома, скорее всего, будет обходиться дороже любого съемного жилья. Но, может, лет пять можно продержаться? Или даже десять? Попробовать пожить здесь, пока хватит наследства. А потом можно и продать дом с торгов, лет в сорок уйти на пенсию. Но что, если придется жить здесь с больной Бет? Что, если я так и не избавлюсь от чувства, будто кто-то крадется у меня за спиной? Хочется резко обернуться и увидеть, кто это, застичь его врасплох. Я помню все, что произошло тем летом, все-все, кроме того, что случилось с Генри.

Мы приезжали сюда через два лета после того года, и мама внимательно за нами наблюдала. Не затем, чтобы нас защитить, уберечь, а чтобы увидеть нашу реакцию, посмотреть, как мы себя поведем. Не знаю, естественно ли я держалась. Может, немного тише, чем обычно. И еще, мы все время оставались в саду, никакие приключения нас больше не влекли. Мама держала нас подальше от Мередит, от которой тогда всего можно было ожидать, она то и дело разражалась проклятиями и обвинениями. Но Бет все больше и больше погружалась в себя. Мама это заметила, сказала отцу, и он нахмурился. И больше мы сюда не приезжали.

За окном заходит солнце, окрашивая горизонт оранжевыми и холодными розовыми тонами. Я брызгаю золотой краской на остролист, позолота блестит на темных листьях. Красота, да и только. От паров краски у меня кружится голова, я чувствую эйфорию. Я подвешиваю ветки к потолочным балкам и раскладываю по подоконникам, когда сверху спускается Бет, со скрещенными руками и совершенно сонным лицом. Она бродит по комнате, разглядывает ветки, которые я разложила, трогает их, легко касается краски кончиками пальцев.

– Нравится? – с улыбкой спрашиваю я.

Я настроила радио на «Классику FM». Там поют рождественскую балладу про доброго короля Венцеслава. Бет кивает, зевая. Я дурачусь, пою: «Старый дурень оступился и в костер свалился». Голос у меня отнюдь не для пения на публику.

– Ты развеселилась, – замечает Бет. Подойдя к подоконнику, который я украшаю, она заботливо заправляет мне за ухо прядь волос, касается царапины под глазом. Она так редко до меня дотрагивается. Я улыбаюсь.

– А знаешь… – начинаю я. Но слова застревают. Так и подмывает произнести их, но я все еще не могу понять, правильно это будет или нет.

– Ну, что же?

– Знаешь, Динни здесь, – решаюсь я.

Путешествие из Нью-Йорка до Территории Оклахома оказалось долгим: без малого две тысячи миль. Штат за штатом разворачивались за окном поезда, продвигавшегося все дальше на запад. Сначала Кэролайн не могла отвести глаз от пейзажа за окном. Остались позади знакомые города штата Нью-Йорк, после этого поселения встречались все реже. На их пути вставали леса, такие дремучие и мрачные, что, казалось, они перенеслись сюда из каких-то древних времен, и поезд терялся в этих дебрях на долгие, бесконечные мили. Они ехали мимо пшеничных и кукурузных полей, таких необъятных, что это вызывало изумление, мимо небольших городков и поселков, будто сдавленных окружающими их бескрайними просторами. На одной станции грубые дома были построены совсем рядом с путями, там же играли дети, бежали сбоку от поезда, махали руками, выпрашивали монетки. Кэролайн вздрогнула, заметив их босые ноги. Она махала им, пока поезд набирал скорость и вновь вырывался на просторы, и оглядывалась назад, пока их хижины не исчезли из виду, а по обеим сторонам поезда опять не потянулись равнины. Она и в самом деле дикая, думала девушка, эта западная земля. Люди ее покорили, но еще не придали ей цивилизованный вид, такой, как у Нью-Йорка. Кэролайн откинулась на спинку сиденья и любовалась дальними лиловыми холмами. Ей становилось тревожно при мысли о том, что поезд, казавшийся таким мощным, на деле не более чем песчинка, букашка, карабкающаяся по безграничной поверхности земного шара.

В Додж-Сити, штат Канзас, Кэролайн сделала пересадку в третий, и последний раз, она устала, ей хотелось переодеться. В пустом желудке жгло, поскольку припасы, приготовленные Сарой, кончились больше суток назад. Сара не представляла себе, что поездка продлится так долго, упаковала полдюжины крутых яиц, яблоко и пирог со свининой, и этого, конечно, не хватило. Присоединившись к соседям по вагону, Кэролайн пообедала в «Эль Вакеро», гостинице рядом с железной дорогой в Додж-Сити. Это было новенькое здание из кирпича, и Кэролайн увидела в нем свидетельство богатства и стабильности этого совсем недавно освоенного края. Она потихоньку осматривалась, любопытство в ней побеждало застенчивость.

Недостроенная улица была забита людьми, пони, экипажами и крытыми повозками. Слышался приглушенный гул, совсем не похожий на уличный шум в Нью-Йорке. У коновязей вдоль улицы рядами стояли оседланные лошади. Крепкий зловонный дух навоза от близлежащих загонов для скота плыл над городом, смешиваясь с запахами пищи и разгоряченных тел людей и животных. Желудок Кэролайн растерялся и то урчал от голода, то сжимался от отвращения. По улицам неторопливо расхаживали мужчины с револьверами в свисающих до бедер кобурах, в рубахах с расстегнутым воротом. Кэролайн изумленно провожала их взглядом, словно они вышли прямо из легенды. Сердце у нее часто билось, нервы были напряжены, в горле пересохло. В какой-то миг ей стало до того не по себе, что даже захотелось, чтобы Батильда оказалась рядом, захотелось укрыться за несокрушимой стеной ее респектабельности. Устыдившись этих мыслей, девушка распрямила плечи и погрузилась в чтение меню.

Ресторан был полон, но худенькая официантка в аккуратной форме оказалась проворной. Вскоре она подала бульон с вермишелью, яйца пашот и кофе.

– Далеко ли вы направляетесь, мисс? – обратился к Кэролайн мужчина. Он сидел за столом через два места от нее и сейчас с улыбкой наклонился в ее сторону, так что она залилась краской, смущенная его небрежным тоном. Мужчина был небрит, обшлага его пальто лоснились.

– В Вудворд, – прошептала она, не зная, должна ли она прежде представиться и следует ли вообще вступать с ним в разговор.

– Вудворд? Так вы, по-моему, уже почти добрались, если учесть, сколько уже проехали. Из Нью-Йорка, позволю себе предположить по вашему выговору? – Он опять улыбнулся, шире прежнего.

Кэролайн торопливо кивнула и сосредоточилась на еде.

– Едете навестить родных? В Вудворде, я имею в виду?

– Я еду к мужу, – ответила Кэролайн.

– К мужу, вот так-так! Но это же вопиющее безобразие, доложу я вам! А все же повезло нам, что открылось это заведение, верно? Раньше-то Фред Харви кормил тут народ в вагончике на сваях! Видали вы что-нибудь подобное там, на востоке? – громыхал он, а Кэролайн пыталась выдавить вежливую улыбку.

– Оставь девушку в покое, Дун. Не видишь разве, что она хочет спокойно пообедать? – Это подал голос другой человек, сидящий рядом с первым. Вид у него был раздраженный, вокруг глаз залегли глубокие морщины. Буйные волосы он зачесал на одну сторону, и они остались лежать так, закрепленные фиксатуаром или каким-то другим составом.

Кэролайн едва осмеливалась поднять на него глаза. Щеки у нее пылали.

– Извините, миссис, – буркнул первый собеседник.

Кэролайн с непристойной торопливостью проглотила свой обед и поспешила назад к поезду. Она прятала руки в муфте из лисьего меха, не обращая внимания на теплую погоду.

После Додж-Сити потянулись равнины. Миля за милей тянулась за окном поезда, свернувшего на юг, в направлении Санта-Фе, безликая, ровная прерия. Кэролайн съежилась на сиденье, мечтая вытянуть и размять ноги. Поскольку в купе больше никого не было, девушка, слишком измученная, чтобы сидеть прямо, как подобает леди, решилась прислониться лбом к стеклу и глядела в бесконечное небо цвета яичной скорлупы. Никогда еще она не видела такого широкого, такого далекого и ровного горизонта. Постепенно от созерцания этого простора у Кэролайн пошла кругом голова. Она ожидала увидеть заснеженные горные вершины, изумрудные поля, быстрые реки. Но эта земля томилась от зноя и усталости в точности как она сама. Отвернувшись от окна, девушка вынула из саквояжа томик «Виргинца» и погрузилась в чтение, представляя, что и она, подобно Молли Вуд, бесстрашно порвала узы прошлого и теперь, полная отваги, несется к новой жизни в неизведанные края. Впрочем, очень скоро Кэролайн перестала воображать себя Молли Вуд, и ей снова стало страшно. Поэтому она стала думать о муже, ожидающем ее в Вудворде, и эти мысли – хотя из-за них поезд, казалось, замедлил бег, продлевая нескончаемое путешествие, – наконец ее успокоили.

Поезд прибыл в Вудворд с опозданием, когда солнце уже начало расплываться и казалось рыжим сквозь пыльное оконное стекло. Кэролайн дремала, когда в ее купе постучал кондуктор:

– Вудворд! Следующая станция Вудворд!

Резкий крик разбудил Кэролайн, сердце застучало. Она собрала вещи и так поспешно вскочила, что закружилась голова. Ей пришлось снова сесть, отдышаться. Корин – только о нем она могла думать. Наконец они снова увидятся, после стольких дней! Пока поезд с визгом тормозил, девушка напряженно смотрела в окно, пытаясь рассмотреть мужа. Заметив свое отражение в стекле, она поспешно пригладила волосы, покусала губы, чтобы казались красными, пощипала побледневшие щеки, возвращая им румянец. Она пыталась взять себя в руки, но никак не могла успокоиться и унять дрожь.

Кэролайн неловко соскочила на перрон. Юбки липли к ногам, ноги, распаренные в башмаках, опухли. Она вертела головой в разные стороны, обшаривая взглядом деревянную платформу, но ей никак не удавалось разглядеть Корина между встречающими и выходящими из вагонов людьми. Поезд, испустив протяжный стон, отполз на запасной путь, туда, где на фоне неба громоздилась водонапорная башня. Теплый ветер приветствовал девушку, что-то тихо напевая ей на ухо, а песок на платформе скрипел под ногами. Кэролайн осмотрелась, внезапно ощутила себя опустошенной и такой легкой, что следующий порыв ветра, кажется, мог подхватить ее и унести. Она нервно поправила шляпу, но сохраняла на лице улыбку. Вудворд показался ей маленьким и сонным. От железнодорожных путей к городу вела улица, широкая, еще не застроенная. Ветер несся по ней, поднимая песок. До Кэролайн донеслись запах смоляного вара от разогретого солнцем станционного здания и всепроникающее зловоние коровника. Она опустила глаза и носком башмака начертила линию на песке.

Локомотив уехал, и вокруг воцарилась тишина, нарушаемая только грохотом проезжающей коляски да скрипом тележки, закряхтевшей, когда носильщик перекладывал на нее багаж Кэролайн. Где же Корин? Сомнения и страхи клокотали в душе девушки: Корин пожалел о своем выборе и разочаровался в ней, он бросил ее – и теперь придется возвращаться в Нью-Йорк. Она повернулась кругом, отчаявшись увидеть мужа. Носильщик пытался поймать ее взгляд, чтобы спросить, куда доставить багаж, но, поскольку Корина не было, Кэролайн не знала, что сказать. Она не представляла, куда идти, где жить, что делать. Кровь отхлынула от ее лица, закружилась голова, мысли спутались. На один ужасный миг ей показалось, что она вот-вот упадет в обморок или, хуже того, расплачется… или и то и другое вместе. Девушка судорожно вздохнула, отчаянно пытаясь обдумать, что ей делать и что сказать носильщику, чтобы не выдать своего смятения.

– Миссис Мэсси?

В первый момент Кэролайн не сообразила, что окликают ее, не узнала своего имени, произнесенного лениво, врастяжку. Она не смотрела на человека, державшего шляпу в руках, который шел к ней, неуклюже сутулясь. На вид ему было около тридцати, но солнце и ветер состарили его лицо и выбелили некогда синюю фланелевую рубаху. Рыжие и каштановые пряди мешались в его нечесаной шевелюре.

– Миссис Мэсси? – спросил он снова, приближаясь.

– О! Да, это я, – воскликнула она в тревоге.

– Очень приятно познакомиться, миссис Мэсси. Я Дерек Хатчинсон, но здесь все зовут меня Хатч, и я буду рад, если вы тоже будете так меня называть, – представился он, сунул шляпу под мышку и протянул руку, которой Кэролайн робко коснулась самыми кончиками пальцев.

– Где мистер Мэсси? – спросила она.

– Корин должен был прибыть вовремя и встретить вас, мэм, и я знаю, что он просто мечтал об этом, но случилась закавыка, кто-то начал скот воровать, и ему пришлось срочно отправиться туда, посмотреть, что да как… Он наверняка будет уже дома к тому времени, как мы доберемся, я уверен, – прибавил Хатч, заметив, как вытянулось лицо Кэролайн. На глазах у нее выступили слезы, так что все расплылось, и она сильно прикусила нижнюю губу, чтобы сдержаться.

Хатч медлил в растерянности, не зная, как себя вести.

– Понятно, – выдохнула Кэролайн, пошатнувшись. Ей ужасно хотелось где-нибудь сесть. Корин не приехал ее встретить. Охваченная внезапным ужасом, она искала причины, по которым он может избегать ее.

Хатч тихо откашлялся и нерешительно повозил по песку ногой:

– Я… хм… Я доподлинно знаю, Корин хотел сам вас встретить, миссис Мэсси. Но если объявляются воры, землевладельцы обязаны помогать друг другу, ничего не попишешь. Он поручил мне, и вот я тут, к вашим услугам.

– Он исполнял свой долг? – переспросила Кэролайн с сомнением.

– Конечно. Он просто был обязан.

– А вы его… слуга? – спросила она.

Хатч усмехнулся, поскреб подбородок:

– Да не совсем, миссис Мэсси. Не совсем так. Я старший ковбой на ранчо.

– А… понятно, – произнесла Кэролайн, хотя ничего не поняла. – Что ж… Мы успеем вернуться к ужину, как вы полагаете? – обратилась она к Хатчу, пытаясь сохранять достоинство.

– К ужину, мэм? К завтрашнему, вы хотите сказать?

– Завтрашнему?

– До ранчо почти тридцать пять миль отсюда из Вудворда. Так-то это, конечно, недалеко, но все же далековато, чтобы пускаться в путь на ночь глядя, мне кажется. Здесь в пансионе вас дожидаются комната и знатный ужин. Вам нужно как следует подкрепиться, осмелюсь заметить. – И он оценивающе окинул взглядом ее хрупкую фигурку и бледное лицо.

– Тридцать пять миль? Но… сколько же займет поездка?

– Если тронемся завтра рано утром, то уж наверное доберемся до места к полудню на второй день… Я не подумал, что вы привезете с собой столько чемоданов и саквояжей, с ними фургон, пожалуй, будет двигаться медленнее. Но лошади свежие и, если погода не испортится, домчат в один миг.

Хатч улыбнулся, и Кэролайн, собравшись, нашла силы улыбнуться в ответ, хотя так устала, что сама мысль о новом путешествии была непосильной. Хатч шагнул вперед, протягивая руку:

– Ну, вот и славно. А сейчас идемте, устроим вас на отдых. А то, сдается мне, вы не на шутку устали, миссис Мэсси.

В центральной гостинице на Мэйн-стрит заправляла пухленькая дама с кислым лицом, представившаяся миссис Джессоп. Она показала Кэролайн ее комнату, небольшую, но чистую. Хатч тем временем следил за перегрузкой багажа с вокзальной тележки в крытый фургон, которому предстояло доставить их на ранчо. Миссис Джессоп скривилась, услышав просьбу приготовить горячую ванну, и Кэролайн поспешно извлекла из кошелька деньги.

– Ну, хорошо. Я постучу к вам, когда все будет готово, – бросила хозяйка гостиницы, неприветливо глядя на девушку.

Щеколда на двери ванной едва держалась, а в дощатой двери была дыра на месте вылетевшего сучка, в которую любой мог заглянуть из холла. Кэролайн, пока мылась, не сводила глаз с двери, с ужасом ожидая, что увидит тень от глаза, прислонившегося к отверстию. Воды в ванне было немного, но все же она смыла усталость. Кровь побежала живее к онемевшим мышцам, к ноющей спине, и девушка наконец расслабилась, задышала ровнее. Комната пропахла сырыми полотенцами и дешевым мылом. Сквозь ставни пробивались последние лучи теплого вечернего света, с улицы доносились голоса, слышалась речь, медленная и мелодичная, с непривычным выговором. Потом громкий мужской голос раздался прямо у нее под окном:

– Ах ты, чертов сукин сын! Какого дьявола ты здесь делаешь? – От таких непристойностей у Кэролайн участился пульс, и она резко села, ожидая, что вот-вот снова услышит ругань и проклятия или шум драки, а то и выстрелов. Но услышала совсем другое: взрыв добродушного хохота и звук дружеского похлопывания по плечам. Погрузившись в остывающую воду, она постаралась снова обрести самообладание.

Вытершись грубым полотенцем, Кэролайн надела к ужину чистое белое платье, решив обойтись без украшений, чтобы не смущать своего сопровождающего и не выделяться на фоне других. Без помощи Сары ей не удалось сделать талию настолько же тонкой и так же безупречно уложить волосы. И все же, спускаясь к ужину, она чувствовала себя почти уверенно. Поискав глазами Дерека Хатчинсона и не обнаружив его, Кэролайн спросила о нем у миссис Джессоп.

– Сегодня вы его уже не увидите, – отвечала женщина, и на лице ее мелькнула усмешка. – Я видела, как он направлялся в «Каплю росы».

– Куда направлялся, простите?

– В салун «Капля росы», за Миликен-Бридж, возле депо. Так что, чем бы он ни решил подкрепиться нынче вечером, это будет происходить там, а не здесь… – Хозяйка хмыкнула. – Он выбирается на прогулку раз в несколько месяцев, как же мужчине не оголодать.

Увидев по растерянному лицу Кэролайн, что та ничего не поняла, миссис Джессоп добавила:

– Проходите и садитесь, миссис Мэсси. Я сейчас велю Доре подавать вам ужин.

Кэролайн так и сделала и поужинала одна, у стойки. Компанию ей никто не составил, кроме любознательной девушки Доры, которая, подавая блюда, засыпáла ее вопросами о Востоке. В другом конце комнаты два потрепанных джентльмена с озабоченными лицами долго и подробно обсуждали цены на зерно.

Наутро погода была ясной, на чистом небе ни единого облачка, а в воздухе стоял непривычный для Кэролайн аромат влажной земли и свежих ростков полыни в прерии вокруг Вудворда. Это так отличалось от запаха кирпича, дыма и людей в Нью-Йорке. Когда начался последний этап путешествия, солнце палило в полную силу. Хатч помог Кэролайн забраться в фургон. Девушка заметила, что у него в кобуре на поясе висит теперь шестизарядный револьвер, и в желудке у нее что-то екнуло. Она надвинула шляпку на лоб, чтобы прикрыть глаза от яркого света, но все же исподтишка поглядывала кругом. Кэролайн казалось, что в Нью-Йорке никогда не бывает такого яркого солнца, и Хатч согласился, когда она поделилась с ним своим наблюдением.

– Думаю, так и есть, мэм. Сам я никогда не заезжал так далеко на восток, но думаю, что в любом месте, где так много домов, где столько народу живет и умирает, воздух в конце концов совсем замутится, да и реки тоже.

Свежий ветер поднимал песок под колесами и крутил вокруг, так что Кэролайн приходилось отмахиваться обеими руками. Скоро песок набился и в складки ее юбки. Хатч наблюдал за ней без улыбки.

– Когда выберемся из города, миссис Мэсси, песку станет меньше, – пообещал он.

Чтобы выехать из Вудворда, много времени не потребовалось. Они проехали по Мэйн-стрит, вдоль которой тянулись деревянные постройки и одно или два более капитальных строения. Здесь было несколько салунов, банков, почта, большой магазин, в котором торговали самыми разными товарами, и театр. На улице было много фургонов и лошадей, а по тротуарам спешили по своим делам множество людей, по большей части мужчин. Когда городок остался позади, Кэролайн оглянулась. Издали было видно, что фасады многих высоких зданий – фальшивка, а за ними спрятались одноэтажные домики.

– Что же, это все, что есть в Вудворде? – скептически спросила Кэролайн.

– Да, мэм. На сегодняшний день примерно две тысячи душ считают его домом, но он постоянно растет. С тех пор как южнее были открыты для проживания земли шайеннов и арапахо, люди все едут сюда, обосновываются, обустраивают хозяйство. Кому-то кажется достойным сожаления, что открытые земли разгораживают и распахивают. Что до меня, я называю это прогрессом, хоть и рад, замечу, что вокруг пока еще достаточно простора, чтобы пасти коров.

– Арапахо? Что это означает?

– Это индейцы. Они из более северных краев, но сюда их, как и многих других, переселило правительство… А вот эта земля справа, которую мы сейчас проезжаем, еще недавно принадлежала индейцам чероки, хотя сами они жили дальше на восток. Они издавна сдавали ее фермерам и скотоводам и только потом уж освободили, в девяносто третьем…

– Но разве это не опасно? Цивилизованным людям жить рядом с индейцами? – Кэролайн была потрясена.

Хатч смерил ее долгим взглядом, потом повел плечом:

– Они продали свои земли и перебрались на восток. Думается мне, им не очень хочется жить бок о бок с белыми соседями, точно так же, как некоторым белым – соседствовать с индейцами.

– Слава богу, – вздохнула Кэролайн, – я бы ни за что не смогла уснуть ночью, зная, что за окном бродят эти твари!

Она даже засмеялась, тоненько и нервно, и не заметила внимательного взгляда, который Хатч устремил в прерию. Подражая ему, Кэролайн окинула взором горизонт, и ей стало не по себе от мысли, что совсем еще недавно эти дикари, возможно, добывали в этих местах скальпы. Два кролика, выскочив чуть не из-под колес фургона, скрылись в траве, так что виднелись лишь черные кончики длинных ушей.

Когда проехали десять – двенадцать миль, вдали появились очертания зданий. Кэролайн обрадовалась, увидев их. Каждая миля на пути из Вудворда, казалось, уносила ее все дальше от безопасного мира, от цивилизации, невзирая даже на то, что каждая миля приближала ее к Корину. Она прищурилась, чтобы получше разглядеть.

– Там другой город? – спросила она.

Хатч тихонько свистнул, и две гнедые кобылы с сильными ногами и мясистыми крупами встали как вкопанные.

– Нет, мэм. Это старый военный форт. Форт Снабжения – так его называют. Скоро мы свернем с большой дороги, и тогда, боюсь, ехать будет тряско.

– Форт Снабжения? Так здесь расположен гарнизон?

– Теперь уже нет. Он заброшен вот уже лет семь или восемь, там никто не живет.

– Но почему здесь были военные? Чтобы защищать людей от индейцев, я полагаю?

– Ну, это, я думаю, была одна из причин. Но по большей части им приходилось удерживать белых, чтобы не селились на индейских землях. Можно сказать, что военные здесь защищали индейцев от таких, как вы и я.

– О… – выдохнула Кэролайн, ощутив, что ее вернули с небес на землю. Ей стало легче при мысли о военных, охраняющих их ферму от индейцев, и она уже успела представить, как танцует кадриль с кавалерами в щегольских мундирах.

Однако при ближайшем рассмотрении форт оказался приземистой и грубой постройкой, даже не из камня или кирпича, а из бревен и глины. Черные дыры окон выглядели жутко и тревожно. Вздрогнув, она отвернулась:

– А куда же ведет эта дорога?

– Да, в общем-то, особо никуда. Отсюда идет к форту Силл, но с этого конца по ней ездят все больше такие, как мы, чтобы немного облегчить себе путь из города, – разъяснил Хатч.

Кэролайн посмотрела через его плечо на пустынную дорогу. Поднятая ими пыль снова оседала в колеи. Девушка представила себе эту землю девственной, еще не знавшей руки человека, когда только перст Господа касался ее. Теперь здесь уже имелись мрачные руины и дорога в никуда.

– Скоро будем переправляться через Норт-Канейдиан, миссис Мэсси, но только пусть вас это не волнует, – добавил Хатч. – В это время года с этим никаких затруднений не предвидится.

Кэролайн кивнула и храбро ему улыбнулась.

Река была широкой, но мелкой. Вода покрыла ступицы колес, а лошадям не доходила до брюха. Хатч ослабил поводья, и животные начали жадно пить, отряхиваясь, так что брызги с их пыльных крупов летели во все стороны, наполняя ноздри Кэролайн запахом разгоряченной шкуры. Она вытерла несколько капелек, попавших на юбку, но только размазала грязь. Выбравшись из воды, сделали остановку, чтобы пообедать, в узорчатой тени тополей, которые цеплялись узловатыми корнями за песчаный берег. Кэролайн, опершись на руку Хатча, выбралась из фургона и уселась на расстеленное им толстое одеяло. Ей было неудобно в тугом корсете, и она почти не разговаривала, сражаясь с ломтем ветчины – его пришлось жевать до неприличия долго – и кусочком хлеба, раскрошившимся на колени. На зубах скрипели песчинки. Тишину нарушал только шелест колеблемой ветром серебристо-зеленой листвы тополей. Прежде чем фургон снова тронулся в путь, Кэролайн, порывшись в багаже, извлекла оттуда шелковый зонтик с фестонами.

По открытой прерии фургон двигался не так споро, то подпрыгивая на кочках, то буксуя на зыбучих песчаных прогалинах и в полупересохших болотистых руслах мелких ручьев. Время от времени они проезжали мимо небольших поселений с вросшими в землю, лепящимися друг к другу домишками, построенными здесь, чтобы защитить людей, застолбить участки, положить начало новой жизни. Однако постройки находились далеко от дороги и попадались все реже. Жаркий день все тянулся, и Кэролайн задремала, покачиваясь на сиденье рядом с Хатчем. Голова ее то и дело падала на грудь, но каждый раз девушка встряхивалась и просыпалась.

– Мы скоро остановимся и переночуем, миссис Мэсси. Полагаю, вы не откажетесь от чашки горячего кофе и удобного ночлега.

– О да! Я немного устала. Еще долго ехать?

– Выходит дольше в таком медленном фургоне. Верхом-то я бы за день домчался, даже без особой спешки. Все, что нужно, это добрый скакун под седлом, а ваш муж разводит самых отменных лошадей во всей Оклахоме.

– Где мы остановимся на ночлег? В каком-то поселении поблизости?

– О нет, мэм. Нынче вечером мы разобьем лагерь.

– Лагерь?

– Верно. Да не пугайтесь вы так, миссис Мэсси! Я человек с понятиями и рукам воли не даю, – добавил он с кривой усмешкой, увидев расширившиеся от ужаса глаза Кэролайн.

Спустя миг она поняла, что Хатч неверно истолковал ее испуг, решив, что она боится провести ночь с ним наедине. Зарумянившись, Кэролайн потупилась, при этом взгляд ее упал на поясной ремень ее спутника. Рубаха слегка приоткрылась, обнажив его крепкий загорелый живот. Кэролайн сглотнула и устремила взгляд на горизонт. Сказать по правде, вначале она оробела, осознав, что всю ночь им придется провести под открытым небом, не имея защиты от диких зверей, непогоды и всей этой необузданной дикой природы.

Хатч засветло остановил фургон на ровном участке прерии с более зеленой и пышной травой. Он помог Кэролайн спуститься, и она стояла, не зная, что делать. Все тело у нее болело и ныло. Хатч отцепил фургон и распряг лошадей, похлопав их по спинам. Радостно помахивая хвостами, они отошли немного и стали шумно жевать траву, набирая полные рты.

– Но… не убегут ли лошади? – обеспокоилась Кэролайн.

– Далеко не убегут, я думаю. А уж за ломтем хлеба прибегут хоть откуда.

Хатч выгрузил из фургона палатку и вскоре установил ее. Расстелив толстые одеяла поверх коровьих шкур, он внес в палатку несессер Кэролайн.

– Вам будет удобно. Не хуже любого отеля в Нью-Йорке, – пообещал он.

Кэролайн взглянула на него, подумав, что он издевается над ней, но потом улыбнулась и, забравшись в палатку, уселась, морща нос от запаха шкур. Но ложе оказалось мягким и удобным, а стены палатки слегка колыхались от ветра, будто тихо дышали. Кэролайн почувствовала умиротворение, сердце перестало колотиться.

Хатч тем временем развел костер и сидел рядом с ним на корточках, следя за большой плоской сковородой, на которой что-то дымилось и брызгало. Он подбрасывал в огонь какие-то сухие темные куски, распознать которые Кэролайн не сумела.

– Чем вы поддерживаете огонь? – спросила она.

– Коровьими лепешками, – ответил Хатч и больше не дал никаких пояснений. Переспрашивать Кэролайн не отважилась.

Закат был великолепен: розовые и бирюзовые сполохи бежали от яркого сияния на западе к глубокой бархатной синеве на востоке. На лице Хатча плясали отблески огня.

– Я поставил там ящик, чтобы вы могли сесть, – обратился он к Кэролайн, махнув вилкой.

Кэролайн послушно уселась. В темноте за языками пламени одна из лошадей фыркнула и тихо заржала. Потом раздался вой, тонкий, зловещий, он отдался эхом, разнесся по плоской равнине.

– Что это было? – воскликнула Кэролайн, вскакивая на ноги. Кровь отлила от ее лица, она пошатнулась и упала бы, не подставь ей руку Хатч, в мгновение ока оказавшийся рядом.

– Присядьте, мэм. Да садитесь же, – настаивал он.

– Это волки? – воскликнула она дрожащим голосом.

– Всего-навсего луговые волки, только и всего. Пустяк, они не крупнее комнатной собачки и совсем не свирепые. Они и близко к нам не осмелятся подойти, обещаю вам.

– Вы уверены?

– Уверен так же, как в том, что сижу сейчас здесь, миссис Мэсси. – Голос Хатча звучал убедительно.

Кэролайн плотнее завернулась в шаль и осторожно присела на жесткий деревянный ящик, нервы ее были напряжены до предела. Хатч, казалось, почувствовал ее тревогу, потому что нарушил молчание и начал рассказывать:

– Койоты – так их тоже иногда называют. Они бегают поодаль стаями, подбирают и обгладывают брошенные кости. Вот об этом они и перекликаются – рассказывают, кто где нашел старую коровью кость, чтобы поживиться. Самая большая неприятность, которую они могут причинить, это стащить у фермера курицу, да и на это решатся, только если уж совсем оголодают. Мне кажется, они научились держаться подальше от людей, чтобы не схлопотать пулю в хвост, вот как…

Он все продолжал говорить тихим, баюкающим голосом, и Кэролайн совсем успокоилась. Койоты время от времени заводили свою песню, их вой проносился над лагерем, протяжный и тоскливый.

– Они как будто жалуются на одиночество, – прошептала девушка.

Хатч посмотрел на нее, его глаза скрывала глубокая тень. Он бережно передал ей жестяную кружку.

– Выпейте-ка кофе, мэм, – сказал он.

Она проснулась на заре, разбуженная ярким светом, проникающим сквозь ткань палатки. Ей приснилась Батильда, которая из-за ее плеча следила, как Кэролайн играет гаммы на рояле. «Кисть! Держи кисть!» – восклицала Батильда по своему обыкновению. В первую минуту Кэролайн не могла вспомнить, где находится. Она осторожно высунула голову из палатки и испытала облегчение, поняв, что Хатча поблизости нет. Небо на востоке было ослепительным. Кэролайн никогда в жизни не просыпалась так рано. Она встала и потянулась, уперевшись руками в поясницу. Волосы у нее растрепались, а во рту стоял кисловатый привкус вчерашнего кофе. Она потерла глаза, обнаружила песок у себя на лбу. И не только, в песке было все ее лицо, да и одежда. Под манжетами появилась грязная полоса, песок забился под воротник и натирал шею. Смятые одеяла возле остывающих угольев костра объяснили ей, где провел ночь старший ковбой.

– С добрым утром, миссис Мэсси, – окликнул Хатч, заставив ее вздрогнуть.

Он приближался к фургону, выйдя из высокой зеленой травы и держа в руках поводья пары гнедых лошадей.

– Ну, как спалось, как ваша первая ночь в роли вэдди? – улыбнулся он.

Кэролайн улыбнулась в ответ, хотя и не поняла, о чем он.

– Доброе утро, мистер Хатчинсон. Я прекрасно выспалась, благодарю вас.

– Я собираюсь отвести эту парочку на водопой к ручью – это вон там, – а потом вернусь и соображу нам завтрак.

Кэролайн кивнула и осмотрелась.

– Вот здесь я поставил бидон с водой, на случай, если вам захочется освежиться, – добавил Хатч и опять улыбнулся, уходя за пределы их лагеря.

На самом-то деле Кэролайн давно хотелось в туалет. Помучившись какое-то время из-за своей стеснительности, она с ужасом поняла, что облегчиться ей придется прямо в кустах и Хатч, демонстративно удаляясь в противоположном направлении, вероятно, тактично давал ей понять, что никто во всей округе не станет свидетелем ее унижения. Рядом с полным бидоном воды Хатч заботливо положил порванную на куски газету и тонкое хлопчатобумажное полотенце. С гримасой ужаса Кэролайн постаралась, насколько могла, воспользоваться этими скудными удобствами. Возвратившись, Хатч с величайшей деликатностью не искал оставленные для нее предметы и не спрашивал о них.

К полудню солнце немилосердно палило, у Кэролайн онемела от усталости рука, которой она стискивала пыльный зонтик. Наконец девушка сдалась и положила его на колени. Посмотрев в бескрайнее небо без единого облачка, она приметила в вышине две темные точки, описывающие круги.

– Это орлы? – спросила она, указывая вверх, и заметила, что ее шелковая перчатка стала совсем бурой от грязи.

Хатч, щурясь, проследил за ее взглядом:

– Боюсь, это просто канюки. Здесь-то, в прерии, орла встретишь не часто. Вот в Скалистых горах можно увидеть прекрасных птиц. Ну и острые же у вас глазки, однако, миссис Мэсси.

Он снова уставился вперед поверх лошадиных ушей и тихонько запел себе под нос: «Дейзи, Дейзи, дай же, дай ответ…»

Кэролайн перевела скучающий взгляд на горизонт, тут же выпрямилась и вытянула руку.

– Там кто-то едет! – взволнованно воскликнула она.

– Что ж, мы ведь уже не так далеко от ранчо, мэм. Это может быть кто-нибудь из наших, – кивнул Хатч с еле заметной усмешкой.

– Это Корин? – с замиранием сердца спросила Кэролайн, а руки сами собой взлетели к растрепанным волосам. – Вы полагаете, это мистер Мэсси?

– Что ж… – Хатч снова улыбнулся, пока она продолжала лихорадочно приводить себя в порядок, – я никого не знаю в этих краях, кто бы еще ездил на такой вороной кобылке, так что, думаю, это все-таки ваш супруг, мэм.

Пока Кэролайн отряхивала юбки и щипала себя за щеки, не обращая внимания на то, видит ли Хатч ее ухищрения, всадник подскакал ближе, и она наконец увидела мужа – впервые с тех пор, как вышла за него месяц назад. Она аккуратно сложила руки на коленях и уселась прямо, хотя внутри у нее все так и прыгало от волнения. Вороной скакун легко преодолевал расстояние, взметая копытами песок. Вот он уже подскакал к ним, и Корин стянул с лица платок, открывая широкую радостную улыбку. Он оказался таким же чудесным, каким она его помнила.

– Кэролайн! – крикнул он. – До чего же я рад тебя видеть!

Корин спрыгнул с коня, подошел, встал у ног Кэролайн. Она продолжала сидеть в высоком фургоне, пригвожденная к месту волнением и предвкушением.

– Как ты себя чувствуешь? Как поездка?

Она не ответила, и лицо Корина будто потухло, а в глазах появилась озабоченность. А виновата она! Все еще не в силах от растерянности подобрать нужные слова, но чувствуя облегчение и радость от встречи куда большие, чем она осмелилась бы признать, Кэролайн отбросила всякие приличия и бросилась вниз, прямо в его распахнутые объятия. Лишь благодаря субтильному сложению девушки оба они не упали в результате на песок. Хатч, со сдержанной усмешкой наблюдавший за ними, держа поводья по своему обыкновению в одной руке, одобрительно кивнул своему хозяину.

Вокруг дома на ранчо, куда фургон доставил молодую жену Корина Мэсси, собралась небольшая кучка народу. В основном это были молодые люди в изношенной и запыленной одежде, которые, впрочем, явно приложили некоторые усилия, чтобы выглядеть поприличнее, – причесались и заправили рубахи. Корин улыбался, наблюдая за волнением Кэролайн, безуспешно пытавшейся привести в порядок свой туалет. Мужчины кивали, дотрагивались до шляп и бормотали приветствия, пока она выбиралась из фургона, а она улыбалась и любезно их благодарила.

– Мне прямо не терпится показать тебе ранчо, Кэролайн, показать тебе все-все! Надеюсь, поездка тебя не слишком утомила? – говорил Корин, спешиваясь с лошади.

– О, я ужасно устала, Корин! Конечно же, ты все мне покажешь, но сначала мне просто необходимо прилечь, а потом принять ванну, – ответила она.

Корин с готовностью кивнул, хотя не смог скрыть некоторого разочарования. Высокий белый дом, который рисовала себе в мечтах Кэролайн, оказался приземистой деревянной постройкой, и хотя фасад и вправду был выкрашен белой краской, но на нее налип песок, и нижняя часть стены выглядела неряшливо. Корин перехватил ее взгляд.

– Весенний ветер подул раньше, чем успела просохнуть краска, – объяснил он с виноватым видом. – Мы потом все перекрасим, не беспокойся. Хорошо еще, мы только успели закончить фасад, не так много работы пошло насмарку!

Кэролайн заглянула за угол и в самом деле увидела голые доски.

– Я сам присмотрю за Потаскухой. А вы ведите миссис Мэсси в дом, – сказал Хатч, принимая у Корина поводья.

– Потаскуха? – Кэролайн не верила своим ушам.

– Моя кобыла, – ухмыльнулся Корин и ласково почесал лошади лоб. Кэролайн мало что понимала в лошадях, но ей показалось, что вид у животного был злобный. – Самая упрямая и злобная животина, какую только можно найти в этих краях, с этим никто не поспорит.

– Почему же ты ее держишь, если она такая скверная?

– А как же, – Корин пожал плечами, будто такое никогда не приходило ему в голову, – ведь это моя лошадь.

Внутри были голые стены, окна без занавесок. Мебели было достаточно, но все было расставлено как попало, даже не задвинуто в углы. Легкое кресло у керосиновой лампы, рядом со стопками журналов по скотоводству и каталогами семян, казалось единственной вещью, стоящей на своем месте. На полу множество коробок и картонок. Кэролайн медленно шла среди них, под каблуками ее башмаков скрипел песок. Посмотрев на мужа, она не сумела скрыть разочарования. С лица Корина сползла улыбка.

– Понимаешь, я ведь специально не стал ничего расставлять, не хотелось без тебя. Думал, вот ты приедешь и скажешь, как и что нужно сделать. Но мы быстро наведем порядок… теперь-то, когда ты здесь, – заторопился он с объяснениями.

Кэролайн улыбнулась, глубоко и прерывисто вздохнула, вбирая в легкие воздух, напоенный ароматом свежетесаного дуба.

– Просто… постройка дома заняла у меня больше времени, чем я рассчитывал… Прости меня, Кэролайн.

– О нет! Тебе не за что просить прощения! – Ей было невыносимо видеть Корина таким удрученным. – Я уверена, что все будет просто прекрасно – я уже знаю, как мы все расставим. Ты так замечательно все сделал.

Она повернулась и прильнула головой к его груди, с удовольствием вдыхая его запах. Корин отбросил волосы со лба Кэролайн и крепко прижал ее к себе. От этого прикосновения она почувствовала какое-то стеснение, похожее на голод.

– Идем со мной, – шепнул Корин и повел ее к двери в дальнем углу гостиной. Дверь вела в комнату поменьше, где над всем возвышалась огромная железная кровать. Поверх нее лежало многоцветное стеганое покрывало. Кэролайн легко погладила его пальцами. Лоскуты были шелковыми и атласными, прохладными и гладкими на ощупь.

– Кровать везли из самого Нью-Йорка, – похвалился Корин, – ее доставили перед самым твоим приездом. А покрывало подарила мать. Почему бы тебе ее не испробовать?

– О нет! Я же запачкаю покрывало. Оно такое красивое, Корин, – восторгалась Кэролайн.

– Ничего, я тоже грязный. Говорю тебе, мы должны ее испробовать.

Корин взял ее за руки, потом обнял за талию.

– Подожди! Нет! – расхохоталась Кэролайн, когда муж повалил ее за собой на пружинящий матрас.

– У нас с тобой не было первой брачной ночи, – тихо заговорил он.

От лучей солнца, ударивших в окно, вокруг его волос возникла светящаяся корона, а карие глаза утонули в тени. Кэролайн было страшно неуютно из-за несвежего запаха ее немытого тела и оттого, что во рту пересохло.

– Нет. Еще же не время ложиться. Мне нужно принять ванну… и к тому же нас кто-нибудь увидит.

– Мы больше не в Нью-Йорке, любовь моя. Больше не нужно слушаться тетю и оглядываться на то, что скажут о нас в свете…

Корин положил ладонь ей на корсаж, и у Кэролайн перехватило дыхание, она быстро задышала. Корин расстегнул все пуговки на ее блузке и осторожно распахнул ее.

– Но что я…

– Но ничего, – прошептал Корин, – повернись.

Кэролайн повиновалась, и Корин неловко, что-то бормоча, распустил шнуровку на ее корсаже. Воздух с такой силой устремился в освобожденную грудную клетку Кэролайн, что у нее закружилась голова, и она прикрыла глаза. Корин повернул ее лицом к себе, изучающе и ласково провел по ее телу шершавыми ладонями, которые она заметила при их первой встрече. Он нежно поцеловал ее глаза.

– Ты такая красавица… – Его низкий голос звучал еле слышно. – А глаза сияют, словно серебряные доллары.

Напуганная силой нахлынувшего чувства, Кэролайн набралась храбрости и тоже поцеловала его. Она почти не представляла, чего ей ожидать, знала лишь, что отныне у Корина больше прав на ее тело, чем у кого бы то ни было раньше. Батильда туманно и мрачно намекала на боль, которую она испытает, и на долг, который вынуждена будет исполнять. Однако прикосновения кожи Корина к ее собственной оказались чудесными, ничего подобного ей еще не приходилось испытывать, а нежная настойчивость его касаний, когда он проник между ее бедер, наполнила ее сразу и жаром и холодом; это было почти болезненно и необычно, превосходило все, что ей доводилось пережить, так что она закричала, не заботясь более о том, пристойно ли это и не услышит ли ее кто-нибудь.

Молодую жену Корин возил по ранчо в коляске – для пешей прогулки расстояния были слишком велики, а верхом Кэролайн не ездила ни разу в жизни. Корина, кажется, поразило это обстоятельство, но потом он развел руками и сказал:

– Не беспокойся, ты скоро научишься.

Но Кэролайн не доверяла этим тварям с их уродливыми зубами и необузданной животной силой, и перспектива оказаться сидящей на спине у одной из них нисколько ее не привлекала. Корин горделиво знакомил ее со своими племенными кобылами и жеребцом Апачем, и Кэролайн кивала и улыбалась, изо всех сил пытаясь их различить. Все животные казались ей одинаковыми. Муж вез ее мимо всевозможных коралей, загонов для лошадей и коров, мимо приземистых, грубо сколоченных бараков, в которых жили объездчики. Кэролайн обратила внимание, как Корин свободно здесь держится, без малейшего следа неловкости и скованности, свойственных ему в Нью-Йорке. Они миновали жалкого вида землянку, выкопанную в почве и крытую досками и дерном.

– Это мог бы быть наш дом, появись ты на несколько лет раньше! – улыбаясь, сказал Корин.

– Это? – эхом отозвалась потрясенная Кэролайн.

– Эта нора – самое первое жилье, которое я здесь соорудил, когда застолбил свой участок в девяносто третьем. И я два раза в ней зимовал, пока не заполучил нормальный дом – я нашел его в прерии и перетащил сюда, ты можешь в это поверить?

– Ты украл дом?

– Не украл! Нет, не так. Я думаю, его поставил кто-то из переселенцев, чтобы занять землю, когда это еще не было разрешено. В общем, не важно, кто его построил, все равно он не то сам оттуда съехал, не то его прогнали. Дом просто стоял там, и никто в нем не жил, кроме гремучих змей. Ну, я их повытряхнул, затащил дом на платформу и перевез сюда. Славный был домик, но для семьи маловат.

С этими словами он схватил ее за руку и крепко сжал. Кэролайн стыдливо отвернулась.

– Для большой семьи? – неуверенно осведомилась она.

– Думаю, четверо или пятеро детишек было бы в самый раз, – усмехнулся Корин. – А ты как считаешь?

– Четверо или пятеро будет в самый раз, – согласилась она, широко улыбаясь.

– Смотри, а вот сюда мы пригоняем кобыл, которые собираются жеребиться.

– А это что? – спросила Кэролайн, указывая на шатер позади загона для кобыл.

– А… там живет семья Джо. Видишь, рядом землянка? Джо и его жена спят там, но их родня захотела поставить типи. В таких они всегда жили и живут до сих пор. Этот народ умеет чтить традиции.

– С чего бы это родственникам Джо жить в типи? – не могла понять Кэролайн.

Корин изучающе вглядывался в жену, не менее озадаченный, чем она сама.

– Да потому что они индейцы, радость моя. И им нравится жить, как они всегда жили, хотя сам-то Джо более прогрессивен. Он работал со мной с самого начала, с первых дней, а ведь я тогда мог с ним расплатиться только одеждой и пятицентовыми жестянками ричмондского табака. Один из моих лучших объездчиков…

– Индейцы? Здесь есть индейцы? – У Кэролайн затрепетало сердце, свело живот. Она бы не так ужаснулась, скажи ей Корин, что среди его стадов свободно рыщут волки. – Хатч сказал, что они давно ушли! – пролепетала она.

– Ну, многие ушли, это верно. Оставшаяся часть родных Джо живет в резервации, к востоку отсюда, на земле, которая идет до берегов реки Арканзас. У тех, которые остались на Территории Оклахома, вождь Белый Орел. Но другие несколько лет назад снова пошли на север. Вождь Стоящий Медведь повел их обратно в земли Небраски. Мне кажется, их больше мучила тоска по дому, чем остальных, – объяснил Корин.

Кэролайн почти не слушала эту краткую историю племени. Она не верила собственным глазам и ушам, не могла поверить, что здесь, почти на пороге ее дома, стоят лагерем дикари, известные своей жестокостью. На Востоке жуткие истории об их свирепости передавались из уст в уста годами и десятилетиями. Леденящий страх пригвоздил ее к месту. Поддавшись панике, Кэролайн выхватила у Корина поводья и потянула, направляя голову лошади назад, к дому.

– Эй, погоди, что ты делаешь? – вскрикнул Корин, пытаясь отобрать вожжи, пока лошадь, протестуя, мотала головой, грызя мундштук.

– Уедем отсюда! Я хочу домой, хочу быть подальше от них! – Кэролайн била дрожь. Она закрыла лицо руками, отчаянно желая спрятаться.

Корин, успокоив лошадь, сгреб руки Кэролайн в свои ладони.

– Ну же, послушай! – Он говорил серьезно, глядя ей в глаза. – Послушай меня, Кэролайн. Они хорошие люди. Люди, совсем как мы с тобой. Они хотят просто жить и трудиться… и растить своих детей. И забудь все, чего ты наслушалась на Востоке, – там любят изображать индейцев отпетыми злодеями. А я говорю тебе: они не хотят зла ни тебе, ни кому-то еще. В прошлом бывали распри, да, а виновниками частенько становились белые люди, но сейчас все мы хотим только одного – жить в мире и ладить по-соседски. Джо привел всю свою семью сюда, чтобы жить здесь и работать. Ни ты, ни я даже представить не можем, какого мужества это от него потребовало. Ты меня слушаешь, Кэролайн?

Она кивнула, но поверить в то, что говорил Корин, было слишком трудно. По ее щекам катились слезы.

– Не плачь, моя милая. Вся чушь, которую тебе рассказывали про индейцев, не имеет отношения к Джо. В этом я могу тебя заверить. А теперь идем, я вас познакомлю.

– Нет! – выдохнула она.

– Да. Теперь это твои соседи, а Джо – мой верный друг.

– Не могу! Пожалуйста! – прорыдала Кэролайн.

Корин любовно отер ее лицо платком. Он приподнял ее подбородок и нежно улыбнулся:

– Бедняжка моя. Ну не бойся, прошу тебя. Пойдем, пойдем. Как только ты их увидишь, в тот же миг поймешь, что тебе нечего бояться.

Поцокав языком, Корин развернул лошадь и направил коляску в сторону типи и землянки. Вокруг жилищ были натянуты бельевые веревки, громоздились сушилки для одежды, канаты, инструменты, конская упряжь. Рядом с типи горел костер, и когда они подошли поближе, то увидели, как маленькая женщина с проседью в волосах ставит на угли почерневший котелок. Спина старухи была согнута, но глаза ярко блестели из сеточки глубоких морщин, покрывающей ее лицо. Старуха ничего не сказала, только встала и кивнула, со спокойным интересом глядя на Кэролайн, пока Корин спрыгивал с коляски.

– Доброе утро, Белое Облако. Приехал представить вам свою молодую жену, – обратился к старухе Корин, почтительно касаясь пальцами широких полей шляпы.

Когда Кэролайн спустилась вниз, у нее дрожали все поджилки. Она глотнула, но в горле по-прежнему оставался комок, мешавший ей дышать. Мысли вихрем кружили у нее в голове, будто метель. Из землянки вышел мужчина, за ним девушка. Из типи появилась еще одна женщина, средних лет, суровая на вид. Обращаясь к Корину, женщина произнесла что-то непонятное, а он, к полнейшему изумлению Кэролайн, ответил.

– Ты говоришь на их языке? – вырвалось у Кэролайн, но она тут же смущенно замолкла, когда глаза всех присутствующих повернулись к ней.

Корин скромно улыбнулся:

– Да, разумеется. Ну, Кэролайн, вот это Джо, а это его жена Сорока, хотя чаще ее называют Мэгги.

Кэролайн пыталась улыбаться, но долго не могла справиться с собой и поднять глаза на этих людей. Когда ей все-таки это удалось, она увидела темного, мрачноватого мужчину, невысокого, но широкоплечего, и пухленькую девушку; разноцветные нити были искусно вплетены в ее волосы. Оба были длинноволосыми, скуластыми, с суровыми складками на лбу. Мэгги-Сорока улыбнулась и нагнула голову, чтобы заглянуть Кэролайн в глаза.

– Я очень рада с вами познакомиться, миссис Мэсси, – заговорила она, и ее английский оказался совершенно правильным, несмотря на заметный акцент.

Кэролайн изумленно воззрилась на нее.

– Вы говорите по-английски? – недоверчиво пробормотала она.

Мэгги польщенно захихикала.

– Да, миссис Мэсси. Лучше, чем мой муж, хотя я училась не так долго, как он! – похвасталась индианка. – Я так рада, что вы приехали. Здесь, на ранчо, слишком уж много мужчин.

Кэролайн внимательнее пригляделась к девушке, одетой в скромную юбку и простую блузку. На ее плечи было наброшено пестрое тканое одеяло. Обута она была в мягкие башмачки, Кэролайн прежде таких не видела. Ее муж, в тяжелом, расшитом бисером жилете поверх рубахи, что-то пробормотал на своем языке, и Мэгги нахмурилась, ее короткий ответ прозвучал возмущенно. Джо был не так улыбчив, как его супруга, а выражение его лица казалось Кэролайн почти враждебным. Ее настораживали непроницаемая чернота его глаз и то, как его рот был сжат в прямую упрямую линию.

– Я никогда еще не встречала… людей чероки, – заговорила Кэролайн: общительность Мэгги вселила в нее некоторую уверенность.

– И сейчас не повстречали, – в первый раз заговорил Джо, и довольно ехидно. Его акцент был таким сильным, что поначалу не все было понятно.

Кэролайн обернулась к Корину.

– Джо и его семья из племени понка, – пояснил он.

– Но… Хатч говорил, что эти земли раньше принадлежали чероки…

– Так и было. Просто… ну, короче говоря, в этой стране много разных племен. Раньше Оклахома, как ни крути, была землей индейцев. Джо и его семейство не такие, как все, потому что захотели перенять кое-что из образа жизни белых людей. Большинство индейцев предпочитают жить сами по себе, в резервациях. А Джо попробовал заняться скотоводством, разохотился и теперь не намерен возвращаться к старому. Верно ведь, Джо?

– Разохотился бить тебя в карты, так вернее, – ответил понка, иронически скривив рот.

Когда они отъехали от типи, Кэролайн наморщила лоб:

– Джо… Не совсем обычное имя для… для понко…

– Понка. Это потому, что настоящее имя у него такое заковыристое – язык сломаешь. А означает Пыльный Смерч или что-то в этом роде. Куда проще выговорить «Джо», – объяснил Корин.

– Мне показалось, он не выказывает достаточно почтения к тебе… как своему хозяину.

На это Корин слегка нахмурился и взглянул на Кэролайн:

– Он меня уважает, уверяю тебя; и это уважение я сумел заслужить. Такие люди, как Джо, не выказывают почтение только потому, что ты белый, или у тебя есть земля, или ты платишь жалованье. Они уважают того, кто честен и прям, кто готов учиться и способен отнестись к ним с уважением. Здесь все немного не так, как в Нью-Йорке, Кэролайн. Людям приходится самим заботиться о себе и помогать друг другу, когда случается наводнение или, бывает, торнадо сметет все в один миг… – Корин умолк.

Теплый ветер из прерии наигрывал какую-то песню на спицах колес. Кэролайн, уязвленная отповедью, тоже молчала.

– Ты привыкнешь, и все уладится, не грусти, – уловив ее состояние, проговорил Корин уже менее напряженно.

Прошло несколько дней, и они устроили себе свадебное путешествие. Коляска тронулась в путь, как только солнце показалось на востоке, и почти три часа ехала на запад от ранчо. Они оказались в месте, где пышные холмы окружали неглубокое озеро, куда впадали два медленно текущих ручья. Серебристые ивы склоняли ветви, затеняя берег, и время от времени касались воды, отчего по отраженному в ней небу пробегала рябь.

– Как же здесь красиво, – с восхищенной улыбкой сказала Кэролайн, когда Корин поднял ее на руки и снял с коляски.

– Рад, что тебе понравилось. – Корин поцеловал молодую жену в лоб. – Это место одно из моих любимых. Иногда я приезжаю сюда, если надо что-то обдумать или когда на душе скверно…

– Почему же ты не захотел здесь поселиться? Почему устроил ранчо дальше на восток?

– Да я хотел, но Джеффри Бьюкенен меня опередил. Его ферма отсюда в двух милях, и он успел застолбить эту землю.

– Он не станет возражать против того, что мы приехали?

– Не думаю. Он парень добродушный, а главное, он и не узнает, что мы тут побывали, – ухмыльнулся Корин, а Кэролайн рассмеялась и, подбежав к берегу озерца, окунула руку в воду.

– Так ты часто сюда приезжаешь вот так? Часто грустишь?

– Случалось раньше, когда я впервые сюда приехал. Волновался, сумею ли правильно подать заявку на землю, беспокоился, что оказался так далеко от родных, подойдет ли земля для скота. Но в последнее время я сюда совсем не наведывался. Довольно скоро я понял, что все сделал как надо и лучшего даже желать не могу. Просто так в этой жизни ничего не происходит, вот во что я верю, и теперь я знаю, что поступил правильно.

– Откуда ты это знаешь? – спросила Кэролайн, повернувшись к мужу и вытирая пальцы о подол юбки.

– Потому что у меня появилась ты. Когда погиб мой отец, я подумал… я какое-то время думал, что должен вернуться в Нью-Йорк, чтобы быть с матерью. Но, приехав, моментально понял, что остаться не смогу. И тогда я встретил тебя, и ты была готова уехать со мной, чтобы быть вместе… и если уж из того, что я лишился отца, могло выйти что-то хорошее, то вот ты-то и есть это хорошее, Кэролайн. Ты – то, без чего моя жизнь была неполной. – Корин говорил так радостно и с такой убежденностью, что Кэролайн была растрогана.

– Ты и правда так думаешь? – прошептала она, подойдя к мужу вплотную и чувствуя, как солнце печет кожу. Солнце зажгло огоньки в его глазах, окрасило их в цвет жженого сахара.

– Я правда так думаю, – тихо подтвердил Корин, и Кэролайн встала на цыпочки, чтобы поцеловать мужа.

Они расстелили ковер в тени ивняка, вынули припасы из корзины, выпрягли лошадь, и Корин привязал ее к дереву. Кэролайн уселась, тщательно подобрав под себя ноги, и налила Корину стакан лимонада. Он улегся рядом, опершись на локоть, и расстегнул пуговицы на рубашке, позволив свежему ветру проникнуть под ткань. Кэролайн смотрела на него почти украдкой, еще не освоившись с мыслью, что он принадлежит ей. До приезда на ранчо она даже не подозревала, что у мужчин на груди растут волосы, и вот теперь смотрела на завитки, влажные от жара его тела.

– Корин? – вдруг окликнула она.

– Да, любимая?

– Сколько тебе лет?

– Что? Да ты знаешь!

– Да нет же! Я только сейчас поняла – не знаю, сколько тебе лет. Мне кажется, ты намного старше меня – не на вид, я хочу сказать! Ну, и на вид тоже… немного, но главное – в другом. – Кэролайн смешалась.

Корин улыбался:

– Мне будет двадцать семь. Ну что, огорчена, что вышла за такого старика?

– Двадцать семь – совсем еще не старый! Мне самой месяца через два исполнится девятнадцать… Но послушай, у меня сложилось впечатление, будто ты живешь здесь уже целую вечность. Ты так здесь обжился, будто тебе лет пятьдесят, не меньше!

– Что ж, впервые я приехал сюда с отцом. Поездка была деловая – отец подыскивал новых поставщиков мяса. Он ведь торговал мясом, я тебе не рассказывал? Поставлял его в лучшие рестораны Нью-Йорка, и тогда все считали, что я должен пойти по его стопам. Но стоило мне попасть в эти края, я сразу понял, что мы держимся не за тот конец этой цепочки. Словом, больше я домой не возвращался. Шестнадцать мне было, когда я решил остаться здесь и научиться разводить скот, вместо того чтобы покупать его в виде туш.

– Шестнадцать! – отозвалась Кэролайн. – Неужели тебе не было страшно оставить вот так родной дом, семью?

Корин, немного поразмыслив, покачал головой:

– Я никогда в жизни ничего особо не боялся. Пока не пригласил тебя на танец…

Кэролайн зарделась от счастья, разглаживая юбки.

– Жарко сегодня, правда? Даже здесь, в тени, – заметила она.

– Хочешь знать самый лучший способ освежиться?

– Что за способ?

– Плавать! – объявил Корин, вскакивая на ноги и стягивая рубашку через голову.

– Плавать? Что ты имеешь в виду? – прыснула Кэролайн.

– Я покажу! – смеясь, Корин раскидал башмаки, стащил и отшвырнул в сторону брюки и, обнаженный, как Адам в раю, вбежал в озеро, ухая и поднимая брызги. Кэролайн, поднявшись, уставилась на него круглыми от изумления глазами. – Иди сюда, родная! Это так чудесно!

– Ты сошел с ума! – крикнула девушка. – Мне нельзя здесь плавать!

– Это почему же? – спросил он и мощными гребками поплыл через озерцо.

– Ну… здесь же… – она неопределенно махнула рукой, – вода мутная! И все на виду – кто угодно может подглядеть! А у меня нет купального костюма…

– Конечно есть! Он у тебя прямо под одеждой, – усмехнулся Корин. – И кому здесь подглядывать? Здесь на мили вокруг ни души – только ты да я. Ну, иди же! Тебе понравится!

Нерешительно подойдя к воде, Кэролайн расшнуровала башмаки и заколебалась. Солнечный свет зазывно плясал на поверхности воды, на мелководье лениво шевелили плавниками крошечные рыбки. Солнце припекало, жгло макушку, одежда казалась тесной и душной. Наконец, решившись, она нагнулась, стянула обувь и чулки, аккуратно сложила их на берегу. Затем, подобрав юбки до колен, пошла вперед, пока вода не дошла ей до лодыжек. Прикосновение холодной воды к липкой коже застигло ее врасплох.

– Господи! – выдохнула она.

– Ну, что скажешь, так легче? – Корин подплыл ближе. Его ягодицы белели под водой, рябь искажала очертания.

Кэролайн не могла удержаться от смеха.

– Ты похож на лягушку в ведре! – поддразнила она мужа.

– Ах вот как? – И он обдал ее брызгами с ног до головы. С визгом Кэролайн отпрянула. – Иди, иди сюда, поплавай! Я бросаю тебе вызов!

Кэролайн осмотрелась, как будто за спиной вдруг могли появиться наблюдатели, готовые осудить ее за легкомыслие, а потом сняла платье и повесила на ивовые ветви. Снимать шелковую сорочку она не стала, по обнаженным плечам бежали мурашки. Кэролайн обхватила себя за плечи и снова подошла к кромке воды. Здесь она помедлила, наслаждаясь прикосновением ила к босым ногам. Никогда прежде она не испытывала подобного и сейчас, подобрав нижнюю юбку, смотрела вниз, рассеянно улыбаясь и поджимая пальцы ног. Желая поделиться новыми ощущениями, она подняла голову и обнаружила, что притихший Корин пристально смотрит на нее.

– В чем дело? – встревожилась она.

– В тебе. Просто любуюсь тобой… Ты храбрая. И прекрасная. Я никогда не видел ничего подобного, – просто ответил он. Мокрые волосы прилипли ко лбу, отчего он казался моложе, совсем мальчишкой.

Кэролайн собиралась только поплескаться у берега, но прохладное касание воды и возбуждение от слов Корина придали ей смелости. Она зашла по пояс, вода подхватила и закрутила полупрозрачные складки сорочки вокруг ее ног. С нервным смешком Кэролайн легла на спину, доверившись воде, которая держала ее на поверхности. Волосы намокли, сразу стало прохладно.

– Иди сюда, поцелуй меня, – потребовал Корин.

– Сожалею, сэр, я слишком занята плаванием, – величественно провозгласила Кэролайн, неловко шлепая руками. Она плавала только в детстве, около летнего дома родителей.

– Я должен получить свой поцелуй, даже если придется тебя догонять, – заявил Корин.

Хохоча и молотя ногами, Кэролайн попыталась ускользнуть – надо признаться, однако, что она не так уж старалась.

Солнце клонилось к горизонту, когда они преодолели последний подъем и увидели огни дома на ранчо, поблескивающие внизу. Кэролайн обгорела на солнце, непривычным было ощущение от платья, надетого без нижней сорочки. На губах был привкус воды. Ее запах остался у обоих на коже и волосах. Они занимались любовью на берегу ручья, и томление еще наполняло все ее тело теплом и тяжестью. Внезапно она поняла, что совсем не хочет возвращаться домой. Ей хотелось, чтобы вечно длился этот день, чтобы они с Корином снова оказались в этом тенистом уголке, продолжали любить друг друга, ни о чем не думая и ни о чем не тревожась. Будто прочитав ее мысли, Корин натянул вожжи, остановил лошадь и посмотрел на их дом, а потом повернулся к ней.

– Ну что, хочешь домой? – спросил он.

– Нет! – горячо воскликнула Кэролайн. – Я… я хотела бы, чтобы каждый наш день был похож на этот. Он был просто восхитителен!

– Согласен с тобой, любимая. – Корин взял ее руку и поднес к губам.

– Обещай, что мы снова там побываем. Я не желаю приближаться к дому ни на дюйм, пока ты не пообещаешь мне это.

– Пора домой! Ночь скоро наступит… но я обещаю тебе, что мы снова туда съездим. Мы можем ездить туда когда захотим, – мы будем ездить туда, и у нас впереди еще множество таких дней, как сегодня. Клянусь тебе.

Кэролайн видела только силуэт Корина в синем мерцании ночи, она уловила отблеск его глаз, очертания улыбающегося рта. Протянув руку, она коснулась его щеки.

– Я люблю тебя, – просто сказала она.

Покачивая поводьями, лошадь начала ленивый спуск вниз, к деревянному дому, и с каждым ее шагом Кэролайн ощущала, как в душе растет смутное предчувствие. Она смотрела на темную долину впереди – и вдруг поняла, что боится: боится, несмотря на клятву Корина, что не будет в их жизни такого же счастливого и беспечного дня, как тот, что только что прошел.