Лейланд еле дождался его возвращения. Он узнал от Анджелы, что Бридон ушел с Бринкманом на прогулку, причем инициатива исходила от Бринкмана, и выступил он с ней неожиданно и настойчиво (Анджела не забыла сообщить и об этом). Лейланду, понятно, не терпелось первым услышать о бринкмановской исповеди. До обеда было еще целых полчаса, и Бридон, следуя примеру жены, предложил посидеть на «трактирной» скамейке – там можно без помех все обсудить.

– Ну как? – спросил Лейланд. – Я и надеяться не смел, что Бринкман отреагирует так быстро. Что он сказал? Вернее, что ты сообщишь мне из его рассказа?

– Ничего. Ничего он не рассказал. Мы только прогулялись в каньон и обратно.

– Слушай, старина, ты что темнишь? Я имею в виду, если Бринкман согласился поговорить с тобой под секретом, ради бога, так и скажи. Я уж как-нибудь потерплю.

– Да не говорил он со мной! Все, что он там наболтал, с тем же успехом могло быть сказано при всех, хотя бы в здешней гостиной. Ни черта не понимаю.

– Ну знаешь, нечего мне морочить голову! Понятно, ты куда щепетильней меня в этих делах, но сам посуди: что за беда, если ты расскажешь мне бринкмановские откровения? Мне от этого ничуть не легче и не труднее посадить тебя на свидетельскую скамью, не говоря уже о том, что, если ты не захочешь, я ничего из тебя не вытяну. Изводить я тебя не собираюсь, выуживать сведения хитростью тоже, честное слово. Только не прикидывайся, будто тебе не больше моего известно про то, что Бринкман делал в течение последней недели.

– Что, черт подери, я должен рассказывать? Ему правду говорят, а он не верит. Сказано же, по дороге в каньон он болтал все, что в голову взбредет, а на обратном пути молчал как рыба… не мог я развязать ему язык.

– А в самом каньоне?

– Рассуждал про каньон. Прелестное утро в обществе герра Бедекера. Ей-богу, больше ничего не было.

– Слушай, давай разберемся. Мы с тобой устроили разговор в том месте, где, как мы точно знаем, за стеной подслушивал Бринкман, и подслушивал не впервые. Я громко объявляю, что выписал, вернее запросил, ордер на арест, его арест, и что спастись от ареста можно только одним способом – покаявшись мне или тебе. Примерно через час он является к тебе, вы с миссис Бридон как раз сидите на улице и разговариваете. Он вообще не замечает миссис Бридон, но приглашает тебя на утреннюю прогулку – под явно надуманным предлогом, что покажет тебе этот свой дурацкий каньон. А потом без толку тратит час с лишним твоего и своего времени, болтая всякую чепуху насчет пейзажа. Мы что же, так это и проглотим?

– Пес с ним, придется проглотить. Для меня это такая же горькая пилюля, как и для тебя. Но видит бог, я дал ему все возможности высказаться – была бы охота.

– Может, он решил прощупать тебя, а? Вспомни, о чем он вообще толковал?!

– О Поултни, например. Он, дескать, типичный школьный учитель и так далее. Да, еще о геологии рассуждал – о вероятном возрасте Земли, если мне память не изменяет. Спросил, бывал ли я здесь раньше и много ли мне довелось путешествовать. Вот, кажется, и все.

– А ты сам ничего не брякнул, что могло бы его спугнуть, заставить передумать?

– Да я в жизни так не осторожничал, каждое слово взвешивал.

– Ну-ну… А ты-то что думаешь насчет всего этого?

– Может, Бринкман почему-то хотел увести меня из дому и решил, что это самый надежный способ, больше ничего мне в голову не приходит.

– Гм… может быть и так, конечно. Только зачем уводить тебя из гостиницы, тем более что он сам идет вместе с тобой?

– Не знаю. Нелепица какая-то. Ты уж прости, Лейланд, мне правда очень жаль. – Бог весть почему Бридон чувствовал себя виноватым, хотя решительно никакой вины за ним не было. – Слушай, я скажу тебе одну вещь… хоть оно и против уговора, но, думаю, не будет беды, если я тебе скажу. Симмонс не рассчитывал на страховку. То есть сперва-то рассчитывал, но недели две назад узнал о дополнении, согласно которому все отходило епископу… по крайней мере узнал, что ему страховка не светит. Так что версия насчет Симмонса, боюсь, требует пересмотра.

– Пересмотр уже состоялся. Очень интересно: значит, ты говоришь, Симмонсу было точно известно об изменении дядюшкиных планов.

– Да. Попробуй догадаться, откуда у меня эти сведения…

– А как по-твоему, он знал, где находится новое завещание? В смысле – в Лондоне или у самого Моттрама?

– Понятия не имею. Да и не все ли равно?

– Нет, не все равно. Ладно, раз ты сыграл в открытую, я плачу тем же. Но предупреждаю: тебе моя информация не понравится, потому что она не в пользу твоей версии о самоубийстве. Ну, слушай…

Лейланд глянул по сторонам, удостоверился, что никто не подсматривает, вытащил из кармана конверт и аккуратно вытряхнул из него на ладонь бумажный треугольничек. Голубая линованная бумага, вроде бы служебного вида. Уголок, явно оставшийся от какого-то сожженного документа, судя по опаленной гипотенузе. Бумажка была исписана «конторским» почерком – иначе этот гибрид уродства и разборчивости не назовешь. Три строчки, на каждой обрывки слов и широкие пустые поля. От огня уцелел нижний правый угол, а написано на нем было вот что:

– Ну как? – сказал Лейланд. – Думаю, вряд ли мы с тобой прочтем это по-разному.

– Да уж. Досадно для документа, хотя бы и в обрывке, попасть в руки детектива в столь превосходном состоянии. Не так уж много найдется глаголов, чтоб кончались на «вещаю» да еще употреблялись в официальных бумагах, а на следующей строчке явно было написано «заключенный», и думаю, я не ошибусь, предположив, что речь идет о страховом договоре. Ты, случайно, не помнишь, в каком месяце Моттрам подписал страховой договор на дожитие? У меня где-то записано, но листок наверху.

– В марте, – ответил Лейланд. – Содержание документа впрямь не вызывает ни малейшего сомнения. Это был экземпляр моттрамовского завещания, составленного с учетом страховки. Стало быть, либо совершенно новое завещание – такой вариант полностью исключить нельзя, – либо второе, последнее завещание, а точнее дополнение касательно страхового полиса, потому что в самом завещании, если ты помнишь, о страховке не было ни слова.

– Выходит, этот клочок бумаги, бесспорно, принадлежал Моттраму.

– Совершенно верно… Кстати, нашел я его при весьма любопытных обстоятельствах. Нынче утром приходил похоронный агент, ему надо было сделать… кое-какие приготовления. Как тебе известно, ключ от комнаты Моттрама я держу у себя; по моему приказу она была заперта после того, как мы с тобой ее осмотрели, ну, отпирали ее только раз, когда я показывал место происшествия коронеру. Похоронный агент пришел ко мне нынче утром за ключом, и я вместе с ним поднялся в номер, а пока он делал там свои дела, я бесцельно бродил по комнате и вдруг заметил этот вот клочок бумаги, который мы с тобой проглядели. И неудивительно, бумажка пряталась между столом и окном, в складке скатерти. Но все равно не пойму, как мы ее не увидели, ведь буквально землю носом рыли!.. Поскольку же комнату занимал Моттрам, едва ли так уж нелепо предположить, что это – клочок его завещания.

– Да, вроде бы вполне логично. А как это вписывается в твою версию? Я имею в виду…

– Ну, можно, конечно, допустить, что документ сжег сам Моттрам. Но если вдуматься, большого смысла тут нет. Мы с тобой знаем, и Моттрам знал, что это всего лишь скромная копия, а оригинал завещания находится в Лондоне, у юристов. Стало быть, документец не ахти какой важный. И я уверен, ты тоже обращал внимание, что зимой от бумаг проще простого избавиться, бросив их в горящий камин, а вот летом жгут бумаги разве только в крайних случаях – очень уж плохо они горят от спички. Да и целиком не сожжешь без ухищрений, ведь надо либо держать страницу в руке и, таким образом, оставить один уголок в сохранности, либо положить ее на решетку или куда-нибудь еще, но тогда пламя гаснет прежде, чем бумага догорит. В нашем случае совершенно ясно, что страницу держали в руке, иначе бы уголок не уцелел. Правда, отпечатков пальцев не видать.

– Мне кажется, если документ важный, его постараются уничтожить без остатка, разве нет?

– Конечно, если располагают временем. К примеру, если бы завещание сжег сам Моттрам. А здесь, похоже, действовали в спешке, и я подозреваю, что человек, который сжег эту бумагу, действительно спешил или по меньшей мере лихорадочно суетился, и было отчего: он совершил убийство, а в такой ситуации вообще мало кто способен сохранить присутствие духа.

– Значит, по-твоему, это Симмонс?

– А кто еще? Видишь ли, поначалу я оказался в некотором затруднении. Мы с тобой сделали самое естественное допущение: Моттрам держал свое дополнение в тайне, Симмонс знать ничего не знал и убил Моттрама, ошибочно полагая, что, как ближайший родственник, унаследует страховку. Если исходить из этого, то завещание он обнаружил случайно и сжег его по вполне понятным причинам. Однако ты говоришь, Симмонс знал про дополнение, а раз так – мои трудности снимаются сами собой. Здесь перед нами два преступления, причем оба – умышленные. Ты думал, что, так как Симмонс знал о дополнении, у него появляется вроде как моральное алиби. Напротив, это лишь затягивает петлю на его шее. Он решил разом уничтожить Моттрама и его завещание и таким образом получить наследство. Мотив тут просто как на ладони. На свою беду, Симмонс упустил из виду, что уничтоженный им документ всего-навсего дубликат, оригинал же находится в Лондоне.

– Это уж чересчур! По-твоему, Симмонс знал не только о существовании дополнения, но и о том, что Моттрам привез документ с собой и держит в комнате, где найти его будет очень легко?

– Ты забываешь о моттрамовской психологии. Обиженному дяде показалось мало просто исключить Симмонса из завещания; племянника надо было еще и поставить об этом в известность через юристов. Позднее, подготовив дополнение насчет страховки, Моттрам держал его от всех в строжайшем секрете и, однако же, как мы знаем, сообщил о нем Симмонсу. Мне думается, он написал Симмонсу письмо: «Я отказал страховку посторонним только затем, чтобы она не досталась тебе; заходи, когда я буду в Чилторпе, сам все увидишь». И Симмонс, не приняв в расчет скрупулезности законников, вообразил, что Моттрам привез с собой оригинал завещания, а не копию. И когда явился с визитом, ночью, точнее на рассвете, он завернул газ, распахнул окно, вскрыл чемоданчик для бумаг, отыскал завещание и поспешил сжечь его возле открытого окна. Вероятно, он подумал, что уцелевший клочок упал за окно, на самом же деле бумажка завалилась за стол, вот так-то!

– Надо полагать, про Симмонса тебе сказала Анджела? Ну, что он знал, что исключен из завещания?

– Миссис Бридон хотела как лучше. Она наверняка думала, что эта сенсационная новость развеет мои подозрения насчет галантерейщика. В сущности, все превосходно совпало. Вот тебе лишнее доказательство, что незачем тратить время на разгадку проблемы, пока нет уверенности, что сопоставлены все факты. Мы с тобой ломали себе головы над этой загвоздкой, а почему? Потому что не заметили на полу этот клочок бумаги – и возможно, никогда бы его не нашли, если б я не зашел туда с похоронным агентом. Теперь осталось только выяснить роль Бринкмана. Все прочее ясно как божий день.

– Ты так думаешь? Ладно, считай меня чудовищным консерватором, но даже сейчас я не прочь удвоить ставку.

– Сорок фунтов! Господи, старина, тебе не иначе как мешками деньги платят! Или тебя застраховали от проигрыша? Для моего жалованья это был бы серьезный урон. Но раз ты намерен швыряться деньгами, я возражать не стану.

– Отлично! Сорок фунтиков. Анджеле мы об этом все-таки не скажем. Слышишь? Ладненько лупит в гонг как ненормальная, значит, миссис Дэвис уже смахнула пыль с холодной баранины. Неплохо бы пойти заморить червячка. Ты как?