Обед оставил у Бридона смутное впечатление, так как он по привычке наблюдал за сотрапезниками и анализировал свои оценки. Сервировка страдала изъянами, которые Анджела наверняка бы заметила и мигом исправила, но это и неудивительно, ведь хозяйничали здесь холостяки. Зато сам обед был выше всяких похвал, и подавали его с шумным и напористым радушием, словно ты за столом почетный гость. Комната, казалось, прямо кишела священниками – в действительности их было человек пять, не считая епископа, – и в том, как они себя вели, чувствовалось полнейшее отсутствие всякой официозности и чопорности, а постоянные мелкие знаки внимания доказывали гостю, что о нем ни на секунду не забывают. Бридону довольно отчетливо запомнилось, что застольная беседа, тон в которой задавали епископ и наиболее молодой из священников, представляла собой ученую, если не сказать техническую, дискуссию о перспективах местной футбольной команды на следующий сезон. У самого же Майлза концы с концами упорно не сходились и никакой версии не выстраивалось. Вот, к примеру, отец О’Шоннесси, он родился и вырос в Пулфорде и, похоже, никуда отсюда не выезжал. Или отец Эдвардс, говорящий с сильнейшим ирландским акцентом; трезвенник-визави то и дело потчевал его минеральной водой.

Соседями Бридона по столу были сам епископ и единственный здешний мирянин, что, надо полагать, тоже знаменовало трогательную заботу о госте. Представили этого человека как секретаря его преосвященства, и выглядел он, не в пример другим присутствующим, как типичный священнослужитель. На вид ему было лет пятьдесят; по натуре неразговорчивый, он высказывался редко, но с тем суховатым юмором, который, похоже, забавлял всех, кроме него самого. Бридон поневоле задумался, как этот человек в его-то годы угодил на такую должность, ведь его речь выдавала университетское образование и обширную эрудицию, и тем не менее он явно считал себя в этом доме нахлебником. Загадка разрешилась, когда, отвечая на какой-то вопрос о поездке в Чилторп, Бридон пояснил, что родом он не из Лондона, а из суррейской деревушки под названием Беррингтон.

– Как-как? – воскликнул мистер Эймс (так звали секретаря). – Не тот ли Беррингтон, что неподалеку от Хипли?

А когда Бридон спросил, знаком ли ему Хипли, он сказал:

– Знаком ли? Еще бы. Я десять лет служил в тамошнем приходе.

Перед глазами у Бридона тотчас возник приходский дом в Хипли, каким он виден с шоссе. Теннисная лужайка по фасаду, окаймленная кустами чудесных роз; невозмутимое достоинство дома, выстроенного в стиле королевы Анны; аккуратно подстриженные газоны. Да, этого человека вполне можно облачить в платье священника, и он великолепно впишется в этот просторный сад; так и видишь его в развевающемся от ветра саккосе – идет по дорожке к церкви позвонить в колокол перед вечерней, совершенно в своей стихии. А здесь, по собственной воле лишив себя духовного сана, он жил как наемный служащий, чуть ли не иждивенец в этом унылом доме, в этих безрадостных комнатах… Удивительно ли, что он молчалив и меланхоличен в разговоре.

Ничто так не сближает незнакомых людей, как общие воспоминания. Они, кажется, и учились в одном университете, в одном колледже, только в разное время, однако перебрали всех профессоров и служителей, эти вехи короткой студенческой памяти, и обсудили их замашки, а когда в конце трапезы епископ встал, рассыпаясь в извинениях, что у него назначена встреча, Эймс вызвался проводить Бридона в гостиницу.

– Я подумал, ваше преосвященство, нам не помешает взглянуть на дом бедняги Моттрама; смею надеяться, мистеру Бридону будет интересно. Тамошняя экономка, – пояснил он Майлзу, – из наших людей.

Епископ одобрил этот план, и, попрощавшись со всеми, они вышли из соборного дома.

– Да-а, – сказал Бридон своему провожатому, – замечательный у вас тут епископ.

– Согласен, – кивнул Эймс, – он неизменно пробуждает самые добрые чувства. Мало о ком можно сказать такое без оговорок.

– А вот Моттрам никак у меня не вписывается в это окружение.

– Потому что вы не провинциал. Наши с вами корни в Оксфорде и в Лондоне. А в таких городишках люди знакомятся и общаются потому, что они соседи.

– Даже духовенство?

– Католическое, во всяком случае. Видите ли, наши священники не переезжают из одной епархии в другую, они, что называется, привязаны к земле. А значит, в большинстве тоже местные, и остальное местное население чувствует себя с ними легко и просто.

– И все же… для человека в общем-то нерелигиозного… такая близкая встреча с вашей верой – это для него как бы вызов, разве нет? По-моему, он не может не откликнуться, тем или иным способом.

– Я бы не сказал. Поразительно, какой огромный теоретический интерес человек иной раз проявляет к вере, оставаясь от нее практически за тридевять земель. Взять того же Моттрама – недели три назад он изводил нас дебатами насчет старого тезиса «цель оправдывает средства». Как протестант, он, конечно, толковал его совершенно однозначно: творить зло во имя грядущего добра. Душу вынул из епископа, все убеждал его, что по справедливости именно так и надо. Отказывался понять, почему епископ упорно твердит, что творить зло недопустимо ни под каким видом. И странное дело, он, похоже, искренне считал, что его позиция куда больше приличествует католику, чем наша. Однако вам это скучно.

– Нет-нет, напротив. Я хочу знать о Моттраме все, и глупо делать вид, будто вероисповедание не имеет тут ни малейшего значения. Как вы полагаете, он не собирался стать католиком?

Эймс пожал плечами.

– Откуда мне знать? По-моему, нет. Но человек он был религиозный, на свой лад, конечно, но никак не безбожник вроде Бринкмана. Вы с Бринкманом знакомы?

– Да, мы живем в одной гостинице. И признаюсь, он меня тоже интересует. Как вы его находите? Кто он, где Моттрам его подцепил?

– Не знаю. Мне лично этот коротышка не нравится. Неизвестно даже, кто он по национальности, но не англичанин, наверняка не англичанин, много лет жил в Париже. И нас всех терпеть не может. В Париже он, кажется, писал для какой-то газеты и водил дружбу с тамошними фанатиками-антиклерикалами, в результате его, по-моему, оттуда попросили. Моттрам, если не ошибаюсь, взял его по рекомендации кого-то из друзей; хотел вроде бы написать историю города, ну а Бринкман, ясное дело, пером владеет. Здесь у нас Бринкман бывал очень редко и чувствовал себя неуютно, точно собака среди змей. По-моему, он свято верит, что в нашем доме полно казематов. Словом, он насквозь пропитан зарубежным антиклерикализмом… Ну, вот мы и пришли.

Они свернули в короткую аллею, которая через обнесенный толстой стеной парк вывела их к парадному подъезду до отвращения безвкусного викторианского дворца. Именно дворца, на дом эта постройка была совершенно не похожа. Казалось, некая стихия перемешала элементы разнообразных стилей – готики, византийского, восточного – и выплеснула это диковинное месиво на краснокирпичного урода, воздвигнутого в начале семидесятых годов минувшего века. Кремовые и шиферно-серые изразцы змеились нелепыми узорами на пустом пространстве стен. Добрую половину нижнего этажа загораживали оранжереи. Что и говорить, этот дворец как нельзя более годился для той роли, какую он стал играть впоследствии, когда в нем разместили муниципальный музей и в дождливые воскресные дни публика заходила полюбоваться подлинными историческими памятниками Пулфорда.

– Ну как, – сказал Эймс, – чувствуете моттрамовскую атмосферу?

– Боже сохрани жить в этаких хоромах!

– Вот вам и расплата за непомерное богатство. Лишь один человек на тысячу способен, имея в распоряжении миллион, зримо запечатлеть себя, свое «я» во всем том, что его окружает. Конечно, этот ужас сотворил не Моттрам, но, уверяю вас, не купи он его у собрата-предшественника, он бы сам построил в точности такой же. Кстати, внутри там ничуть не лучше.

Последнее замечание Эймса оказалось вполне справедливо. Комнаты битком набиты дорогостоящей безвкусицей; стены сплошь увешаны скверной мазней местных художников; упитанные нимфы подпирают бесполезные капители; бархат, и тусклая позолота, и разноцветные мраморные столбики довершают сходство с большим вокзальным рестораном.

Никаких особых вещей, никаких любимых безделушек у Моттрама не было. Дом представлял собою плод его денег, а не его личности. Он дал архитектору полную свободу и жил среди всей этой варварской роскоши бездомным изгнанником.

Экономка мало что добавила к тому, что Бридон уже знал. В эту пору года хозяин всегда ездил отдыхать, вместе с мистером Бринкманом. Он рассчитывал вернуться недели через две-три. Никаких признаков депрессии или тревоги ни она, ни другие слуги не заметили; прощальных распоряжений, намекающих на долгое отсутствие, он не оставил. Письма велено было, как обычно, пересылать в «Бремя зол». Да их, в сущности, и не было, только несколько счетов и циркуляров. А к пулфордским докторам, во всяком случае регулярно, хозяин вряд ли ходил, а ездил ли он в Лондон к специалисту, она не знает. Болел ли он? Да вроде бы нет, разве что простужался иногда, а снотворное действительно время от времени принимал.

– Так и есть, – сказал Эймс, когда они вышли на улицу, – мы никогда не замечали у Моттрама признаков депрессии и тревоги. Но, помнится, намедни вечером он явился к нам несколько взбудораженный. Впрочем, не исключено, что это моя фантазия. Память и фантазия очень уж близкие соседки. И все же, когда он приглашал епископа к себе в Чилторп, у меня было явственное ощущение, что он слишком настойчив. Конечно, он очень симпатизировал епископу, но, честное слово, не до такой же степени! Послушать его – так без епископа ему просто отдых не отдых.

– Н-да… и что бы это значило?

– Что угодно или вовсе ничего. Возможно, он правда впал в депрессию, благо причины-то были, вот и решил, что лучше бы залучить себе в компанию кого-то еще, кроме Бринкмана, тогда он сумеет справиться с депрессией. Или… не знаю. Он вообще был скрытный. Подарил его преосвященству автомобиль, заранее выяснив, какой именно ему подойдет, и знали бы вы, скольких ухищрений ему это стоило, но своего замысла он до последней минуты не раскрыл. А намедни вечером… сейчас мне кажется, будто я уже тогда заподозрил за всем этим какую-то заднюю мысль. Но так ли это на самом деле? Не знаю.

– Ну а в целом-то вы разделяете версию самоубийства?

– Я этого не говорил. Кстати, вполне возможно, что человек, каким-то образом предчувствующий насильственную смерть, сперва постарается сколотить компанию, а уж потом поедет в такой медвежий угол, как Чилторп, согласны?

– А враги у него в Пулфорде были, как вы думаете?

– У кого их нет? Но враги врагам рознь. Для своих работников он, по-моему, был этаким цербером, поборником палочной дисциплины, как в старину. В Америке обездоленный работник иной раз в отместку хватается за ружье. Но у нас в Англии такое не принято. Даже взломщики, говорят, как правило, ходят безоружными, из опасения, что выстрелят, поддавшись минутному соблазну. Возможно, в Пулфорде и найдется две-три сотни людей, которые злобствуют на моттрамовскую удачливость и обзывают его кровопийцей, но ни один из них не станет подстерегать его в глухой аллее, чтобы угостить по затылку обрезом железной трубы.

– Что ж, большое вам спасибо за все. Я был бы очень рад, если бы в ближайшие день-два у вас нашлось время приехать в Чилторп и помочь мне распутать эту историю. Впрочем, это, наверно, уже чересчур?

– Вовсе нет. Епископ завтра уезжает на конфирмацию, и время у меня, пожалуй, найдется. Раз вы полагаете, что от меня будет толк, я обязательно приеду. Чилторп мне нравится, там все радует глаз – кроме кошмарных отбивных! Нет-нет, заходить не стану, мне пора возвращаться.

Анджела позволила себе слегка поиронизировать над долгим мужниным отсутствием, но, видимо, провела время не без пользы. Даже в позднеготическую церковь не поленилась зайти. Они быстро вернулись в Чилторп, где у дверей гостиницы их нетерпеливо дожидался Лейланд.

– Ну как, – спросил он, – разузнали что-нибудь про Моттрама?

– Честно говоря, улов невелик. Самое любопытное вот что: один весьма и весьма наблюдательный человек сообщил, что на прошлой неделе, когда Моттрам заходил к епископу, он выглядел несколько взбудораженным и слишком уж настойчиво приглашал его преосвященство к себе в Чилторп. Тот же наблюдатель не мог отделаться от впечатления, будто Моттрам что-то скрывал, вынашивая некий секретный замысел. Я побывал и в его доме – жуткое место, разумеется, с электрическим освещением. Повидал экономку, вполне безобидная особа с примесью ирландской крови; ничего нового она не рассказала, однако думает, что у пулфордских докторов Моттрам не лечился.

– Та-ак, а что ты скажешь о епископе?

– В самом деле – что? Хм, оказывается, подвести итог весьма непросто. Принял он меня чрезвычайно радушно и любезно; в манерах – ни крупицы высокомерия, как у иных важных шишек, и все же он настоящий церковный иерарх. В нем чувствуется совершенная естественность, и я готов поклясться, он человек честный.

– Тем лучше, – сказал Лейланд.

– Ты о чем? Получил ответ на свою телеграмму?

– А как же! И очень подробный. Юристы без звука сообщили все факты. Лет пятнадцать назад Моттрам составил завещание, главным образом в пользу своего племянника. Через несколько лет он это завещание аннулировал и сделал другое, согласно которому его имущество должно пойти на благотворительные цели – самые что ни на есть никчемные, такая уж у них, у богачей, манера. Точно я не запомнил, но, кажется, он хочет, чтобы его дом стал каким-то дурацким музеем, обеспечивает создание муниципальной художественной галереи, и прочее в том же духе. Но вот что важно: в последнем завещании страховка на дожитие вообще не упомянута. А три недели назад он сделал дополнение насчет того, как распорядиться деньгами, которые выплатит Бесподобная.

– И как же именно?

– Эти полмиллиона целиком отходят пулфордскому епископу, и использовать их надлежит на нужды епархии, по его собственному и его преемников усмотрению.