Большевики и – шире – коммунисты были удивительно даровитыми правоведами, создателями законов. Уже в 1917–1919 годах, в разрухе, доставшейся от Николая II, когда немцы захватывали Одессу, когда войска десятков государств вторгались в пределы России, началось создание советского права, массива советского законодательства.

В 1929 году ВЦИК и СНК приняли постановление, в котором выразили основные требования к тому, какими словами и выражениями должно писать законы (нормы права). Они выделили три основных требования:

– ясность (обывательская понятливость);

– точность (однозначность);

– популярность (распространенность).

В сравнении с династией Романовых большевики относились к законотворчеству так, что сложно их обвинить в том, что они хотели, как Романовы, исключительно «стращать и не пущать». Наоборот, как ни странно, но именно после 1917 года было много сделано для развития правовой науки и общественного правосознания.

Важно, чтобы язык закона был естественный и живой, то есть родной, русский. Любые нерусские слова русским общественным подсознанием воспринимаются как мусор (в самом прямом смысле) и сильно отрицательно влияют не только на какие-то высшие пласты, не только на духовность, нравственность, культуру, мораль, разные виды установок (общества) и прочее, но и на совершенно определенные приземленные технические детали сознания, понимания и работы закона.

У Сергея Георгиевича Кара-Мурзы есть по этому поводу текст в его известной книге «Манипуляция сознанием» (глава 17 «Воздействие на оснащение ума»):

«Ницше писал: «Больные лихорадкой видят лишь призраки вещей, а те, у кого нормальная температура, – лишь тени вещей; при этом те и другие нуждаются в одинаковых словах». Когда людей готовят к большой программе манипуляции, снимая их психологическую защиту и усиливая внушаемость, то тем самым у них «повышают температуру». Они, услышав те же самые слова, что и раньше, видят только призраки вещей и явлений. И призраки эти незаметно создаются манипулятором. В это время спасение каждого в том, чтобы не верить призраку и добиться ясного смысла слов. Но ни сил, ни времени на это не хватает. Манипуляторы фабрикуют и вбрасывают в общественное сознание огромный поток ложных понятий и слов-амеб, смысла которых установить невозможно.

При этом манипуляторы тщательно избегают использовать слова, смысл которых устоялся в общественном сознании. Их заменяют эвфемизмами — благозвучными и непривычными терминами. До сих пор (более десяти лет!) в официальных и даже пропагандистских документах реформы не употребляется слово «капитализм». Нет, что вы, мы строим рыночную экономику. Беженцы из Чечни? Что вы, у нас нет беженцев, у нас демократия. Это временно перемещенные лица. А вспомним ключевое слово перестройки дефицит. В нормальном языке оно означает нехватка. Но с помощью промывания мозгов людей уверили, что во времена Брежнева «мы задыхались от дефицита», а сегодня никакого дефицита нет, а есть изобилие. Но пусть бы объяснили, как может образоваться изобилие при катастрофическом спаде производства. Много производили молока – это был дефицит; снизили производство вдвое – это изобилие. Ведь это переход к понятийному аппарату шизофреника. И маскируется этот переход с помощью новояза – извращения смысла слова. Нехватка – это изобилие!

Замена русских слов, составляющих большие однокорневые гнезда и имевших устоявшиеся коннотации, на иностранные или изобретенные слова приняла на радио и телевидении России такой размах, что вполне можно говорить о семантическом терроре, который наблюдался в 30-е годы в Германии. Киллер вместо наемного убийцы, спикер вместо председателя, лидер вместо руководителя, электорат вместо избиратели и т. д. Часто создаются заведомо неприемлемые для русского языка конструкции – лишь бы нарушить строй языка, лишить его благотворной для сознания силы. Вдруг дикторы телевидения начинают называть программу новостей «новостной блок». Новостной! Простодушно следуют за манипуляторами люди, даже «лидеры оппозиции». Думают, видимо, что так они выглядят современными, овладевают «политическими технологиями». Стали, например, говорить «протестный электорат». Ломают язык и в то же время самими этими словами создают отчуждение – ведь их коннотация оскорбительна для избирателей. Когда слышишь «протестный электорат», возникает образ озлобленной массы, голосующей в пику властям, и этой массой должны овладеть «лидеры оппозиции».