Книга: Фазовый переход. Том 2. «Миттельшпиль»
Назад: Глава двадцать первая
Дальше: Примечания

Глава двадцать вторая

Волович не успел наклонить горлышко бутылки над стопкой, как «железнодорожник» твёрдо, но без излишней грубости отобрал у него коньяк.
– Достаточно, пожалуй. Не в кабаке всё же. Вам вопросы задали. Ну и начинайте отвечать. По порядку. Волович Михаил Иосифович. Это мы знаем. Возраст, род занятий, происхождение, сословие… Так, чисто справочно.
На первые два пункта он ответил честно – тридцать шесть лет, журналист. Дальше запнулся. Происхождение? Не дворянин точно. Не купец, не крестьянин. Раньше писал в анкетах – «из служащих». А здесь как?
– Родители – педагоги, – попробовал он выкрутиться. – Предыдущие два поколения тоже. А ещё раньше – мещане, пожалуй.
«Пенсне» хмыкнул и что-то записал карандашом в блокнот. Михаила всегда раздражало в чужих текстах распространённое: «Сделал пометку». Пометки коты и собаки делают, а люди пишут.
На какую ерунду внимание отвлекается, чтобы хоть на несколько секунд оттянуть «момент истины». Или, как в том анекдоте – «Пока не началось».
– Забыли, в каком сословии числились? А ведь не мальчик уже к семнадцатому году были, университет, наверное, окончили. Какой, кстати?
– Московский, разумеется, – ответил Волович, тут придумывать ничего не надо.
– Факультет?
– Филологический.
– У кого учились? – изобразил живой интерес «пенсне». – С какого года по какой?
Михаил впал в ступор. Сказать правду, что поступил в девяносто шестом? Не поверят. Ему тогда пять лет должно было быть, если «тысяча восемьсот». А про «девятьсот» лучше и не заикаться.
– Не помню, – только и выдавил он.
– Удивительно. С чего бы вдруг такая амнезия? Сословия не помните, когда и у кого учились – тоже забыли. Однако говорите грамотно, культурно, ни в каких житейских реалиях не путаетесь, рубли в валюту и обратно переводите без усилий. Сигареты вон американские выбрали, а не папиросы «Ира», «что остались от старого мира». Интересно это всё. И товарищ Агранов вас не в больницу Кащенко отправил, а сначала в тюрьму, потом в своё общежитие. На вольное поселение, так сказать… Вас самого это не удивляет?
Волович, в голове у которого слегка плыло всё, и не от коньяка поверх водки и пива, а просто так, словно перед обмороком, обречённо пожал плечами:
– Устал удивляться. В тюрьме четыре дня в потолок смотрел, только этим и занимаясь…
«Железнодорожник» сочувственно вздохнул:
– Ну хоть где работали, в каких газетах и журналах? Пусть не название, пусть только направление… Специальные, ведомственные или для широкой публики? Фельетоны писали, уголовную хронику или про политику? За большевиков, против?
Волович помотал головой.
– Как хотите – не помню. Чтобы не растягивать допрос – сразу скажу: не помню ничего с момента появления на окраине Москвы. Причём в воде. Как бы очнулся от холодной воды. Вылез на берег, стою, озираюсь. Тут автомобиль подъезжает. С чекистами. Сажают и везут. На Лубянку. К тому, кого вы назвали Аграновым. Он меня расспрашивал почти о том же, что и вы. Потом в тюрьму отправил. Из тюрьмы – в общежитие. Я спросил коменданта – мне разрешили прогуляться в город. Там встретились ваши люди. Доставили сюда. Вот всё, что я могу вам честно сообщить… Про газеты? Тоже не могу сказать. Ни названия, ничего. Кажется, политикой я занимался. Про выборы какие-то писал… Про демонстрации несогласного с властями народа…
Сказал и, внутренне сжавшись, стал ждать, что будет дальше. Последние фразы он приплёл специально. Насколько он помнил историю, последние «свободные выборы» здесь были только в Учредительное собрание. Десять лет назад. Тогда же и демонстрации антибольшевистские были. В то же время говорил он чистую правду. На борьбе за «чистые выборы» и против «антинародного режима» имя, можно сказать, себе сделал. Тут хоть на детекторе лжи проверяй – честен он, как на духу.
Вообще люди, к которым он попал, казались ему гораздо страшнее Агранова. Если только они не подосланы Аграновым же, чтобы взять его, так сказать, с другого конца. Но верилось в это слабо. Зато Михаил каким-то верховым чутьём понимал, что по-любому говорить и им, кто он и откуда, никак нельзя. Поверить-то они скорее всего поверят (как и Яков), люди серьёзные и явно неглупые, сообразят, что никакой вражеский агент такую «легенду» лепить не станет. Разве что за сумасшедшего примут, но нет, эта тема уже поднималась и отработана.
А раз поверят, то начнут вытягивать из него абсолютно всё, что он знает о «другом мире». А главное – будут добиваться, чтобы выдал секрет «перехода». И цель. Ну и что он ответит? Значит, единственная разумная тактика – до последнего изображать потерю памяти. Как бы нелепо это ни выглядело. Впрочем, почему так уж нелепо?
Он много чего читал и слышал о самых разных вариантах амнезий, ретроградных и антироградных, полных и «мозаичных», о выпадениях памяти строго выборочных. Бывают ещё и конфабуляции, сиречь ложные воспоминания при полностью сохраненных качествах личности, опровергнуть которые при отсутствии документальных доводов невозможно. И ряд других, крайне интересных повреждений мыслительного процесса. То есть подкован был Михаил в этой теме гораздо лучше, чем бухгалтер Берлага со своими жалкими магараджами, кунаками и слонами. А что вы хотите – XXI век, время всеобщего увлечения психическими расстройствами, извращениями и психоанализом.
«Железнодорожник» встал и, перегнувшись через стол, два раза быстро, сильно и очень больно ударил Воловича по лицу раскрытой ладонью. В голове зазвенело, как от хорошего нокдауна, и было это вдобавок гораздо обиднее, чем удар кулаком.
– За что? За что вы меня бьёте? – откинулся Михаил на спинку стула, чувствуя, что из носа потекла кровь. Ему захотелось сжаться в комочек и спрятаться под стол. Вдруг не найдут. Или – оказаться в уютной и спокойной тюремной камере ГПУ. О Москве XXI века отчего-то даже не вспомнил. Мир вокруг сжался до сиюминутной реальности, какие там прошедшие и будущие времена! Чистый инфинитив.
– А чтобы дурака не валял, – спокойно ответил «пенсне». – Давай я тебе чуть подробнее обстоятельства времени и места изложу, раз ты филолог. Как и я. Окончил тот же факультет в девятьсот десятом. Так что кое-что ещё помню. И что ты с университетским образованием – вижу. Тут не прикинешься. Что в ту, что в другую сторону.
– А я вот помню, как бывший камергер дворником успешно много лет прикидывался, – неизвестно к чему сказал Волович. Видимо, просто по привычке не оставлять без ответа ни одну реплику собеседника.
– Чушь! Час-другой – ещё можно, да и то немыслимо театрально выйдет. А больше нет – простая моторика выдаст. О вербальных сбоях и принципах построения силлогизмов говорить даже не будем.
Михаилу всё здесь было дико и невероятно, но этот разговор, после двух ужасных пощечин, вообще выходил за любые рамки. Кафка, натуральный Кафка.
«Железнодорожник» усмехнулся каким-то своим мыслям и ещё раз ударил Воловича. Прежним образом.
– Так о чём я? – как бы не заметил этого «пенсне». – Меня, кстати, Ардальон Игнатьич зовут, а товарищ заместитель управляющего дорóгой – Станислав Стефанович. Так вам удобнее будет и заодно понятнее, что только полное и чистосердечное признание и согласие на сотрудничество обеспечат вам дальнейшее существование. Иначе какой нам смысл перед вами раскрываться? То есть или вы с нами, или…
– Паровозная топка, – без выражения продолжил его мысль Станислав Стефанович. – Никаких следов, даже запаха не останется, дым из трубы с хорошей тягой идёт, и сразу в атмосфере рассеивается. Куда удобнее, чем в стационарном крематории…
Михаилу стало совсем плохо, он с удовольствием провалился бы в беспамятство, но не получалось. И сфинктеры, на удивление, сохраняли тонус, хотя услышанное сейчас было куда страшнее того, что сказал ему Ляхов на прощание.
– Да товарищи, дорогие, – рыдающим голосом проговорил он, – всё же я прекрасно понимаю. Но нечего мне вам сказать, как вы не хотите поверить? Агранов три часа меня допрашивал и убедился, что не вру я! Сказал, расставаясь: «Живите, вспоминайте, нам спешить некуда. Тюрьма не хуже клиники Ганнушкина… А то и к нему самому обратимся». Думаете, мне самому легко? Ну это как спросонья бывает. Помнишь, кажется, сон во всех деталях, а попытаешься удержать – сразу как туман рассеивается. И у меня сейчас так же. Кажется – была у меня жизнь, как у всех людей, учился, работал, вот язык культурный сохранился, вы правильно заметили, и всё, что умел, – вроде бы умею. Увидел сигареты в «Торгсине» – потянуло купить, знал, что вкуснее и удобнее папирос. Но где их курить научился, где раньше покупал – полный мрак. Ничего не могу воспроизвести из прошлого. Как мать звали – и то не скажу, а четыре дня промучился, вспоминая. Помню, однажды на праздник какой-то, Новый год, кажется, напился сильно – и тоже утром ничего понять не мог. Ни где я, ни что за женщина со мной лежит, и почему она совсем раздетая, а я совсем одетый, даже в туфлях… Сейчас – почти то же самое.
Ардальон Игнатьич кивнул боевику-автоматчику, тот исчез в ближнем тамбуре, вернулся с метровым куском резинового садового шланга. И без всякого предупреждения начал наотмашь хлестать Воловича по чему придётся, не трогая при этом головы.
Больно было до невероятности, даже через одежду. Михаил вывалился из полукресла, упал на пыльную ковровую дорожку в позе эмбриона, пряча голые кисти рук между колен. Откуда-то в голове билось знание, что таким шлангом легко можно перебить тонкие кости, а тогда будет совсем плохо.
– Хватит пока, – услышал он голос Ардальона. – Для вразумления – хватит…
Напрасно люди выдумывают всякие изощрённые методики пыток. От иголок под ногти до магнето полевого телефона. Не говоря уже о химии. На самом деле если есть какая польза от прогресса в пыточном деле, так это экономия сил самого дознавателя. А так результат одинаковый. Волович уже готов был сказать всё, что угодно, и подписать, что подсунут, если б потребовалось. Одно останавливало – сознание того, что «признание» только ухудшило бы его положение. Обычно пытаемый только ради этого и начинает говорить – чтобы перестали мучить. Хоть расстрельную статью на себя взять, лишь бы вот сейчас перестали.
А в его положении? Чем больше скажешь, тем больше дашь палачам повода продолжать, в надежде узнать «главную тайну». И ничем их не убедишь, что как раз её-то и не знаешь. Раз сначала молчал, а потом признаваться начал, а теперь снова замолчал, значит, нужно ещё добавить. И расколешься, до донышка, никуда не денешься.
Не так стройно и логично рассуждал Михаил, пока шланг изощрённо гулял у него по почкам, по рёбрам, по ягодицам и бёдрам. Но если бы перенести клочья раздёрганных мыслей на бумагу, в стройном порядке, отделив от всплесков тёмной вегетатики, получилось бы нечто похожее. По сути.
Его подхватили под руки, кое-как утвердили в углу поездного дивана, на стуле бы он не усидел. «Путеец» помахал перед его лицом картонной папкой вместо веера, посмотрел в зрачки, хмыкнул удовлетворённо:
– В порядке клиент. Здоровущий, соответственно фамилии…
Михаилу сунули в рот зажжённую сигарету. Его собственный «Кэмел». Губы и зубы были целы, поэтому затянулся он нормально, только рукой сумел дотянуться до сигареты с третьего или четвёртого раза. Тремор, боль в плечах и дискоординация. Но ничего, получилось.
Бил автоматчик умело, ничего не скажешь. Пока хлестал – глаза на лоб от боли вылезали, а сейчас вроде и ничего, так, ноет, саднит кое-где, но вполне терпимо.
Очевидно, эти мысли отразились на его лице, потому что Ардальон, присевший напротив, сказал участливо:
– А вы не обольщайтесь, Михаил Иосифович. Это вас для первого знакомства приласкали просто. Чтобы в курс дела ввести. А если Валерьян всерьёз возьмётся, как раз всё время между «сеансами» будете от боли волком выть и кровью мочиться. А чтоб с собой чего богопротивного не сделали, наручнички на ночь надевать будем. Вот и думайте, что оно лучше – форс держать или по-хорошему сказать, о чём спрашиваем…
– Да нечего мне сказать, нечего, понимаете вы это? – почти заорал Волович, едва успев подхватить выпавшую сигарету. – Вы ж умный на вид человек, образованный. Неужели не видите – никакой я не шпион, не агент белых и иностранных разведок. И не Джордано Бруно – не из-за чего мне на костёр идти, муки терпеть. Про Агранова всё сказал, как было. А больше нечего! И ни про каких представителей Югороссии ничего не знаю. И что такое – Югороссия ваша…
– Стоп, стоп, уважаемый. Тут язык чуть придержите. Ничего, значит, не знаете. И про Югороссию тоже. Даже не слышали? А где ж вы жили всё это время?
Похоже, господин «пенсне» только сейчас задумался всерьёз. Поначалу ему всё казалось простым и понятным. Взяли человека, неизвестно откуда доставленного прямо в «Центральный аппарат» ОГПУ, а не в рай– или даже губотдел, к примеру. С которым сам Агранов беседовал долго и с глазу на глаз. Такого удостаивались лишь «весьма важные персоны». Резиденты зарубежных разведок, например, или контрреволюционеры с именем, как тот же Савинков. А потом совсем непонятное началось. Подержали три дня во «внутрянке», на допросы больше не вызывали, это достоверно известно. И сидел в одиночке, ни к кому его не подсаживали, ни в роли «наседки», ни, наоборот, для «раскрутки». Надзиратель за непомерные для него сто рублей каждую минуту отсидки «загадочного узника» им по полочкам разложил.
А потом вдруг взяли и отпустили. Пусть и под «гласный надзор», но отпустили же! И что это может значить?
Потому и решили взять этого человечка к себе, поработать с ним. В борьбе с ренегатской властью нельзя ни одного шанса упускать, а этот шанс представлялся весьма и весьма перспективным.
Только сработали, теперь Ардальону это стало понятно, топорно до крайности. Что поделаешь, все опытные товарищи повыбиты или перебежали на сторону Троцкого с Аграновым. Импровизировать приходится с теми, кто есть. Но задача трудной не казалась. Изъять человека, поговорить с ним по-доброму или как получится, повлиять на струны, те или иные, он и выложит что-нибудь важное и интересное. Наверняка. Тогда и дальше работу планировать можно.
Но сразу всё не так пошло. Наперекос. И всерьёз думать приходится начинать в самой невыгодной позиции.
Ардальон Игнатьевич, фамилию имевший почти фельетонную – Лютиков, был человеком одновременно и умным, и моментами жестоким, почти до патологии. Отчего знающие его поближе люди за глаза называли – «Злютиков», и он, когда нужно, умело маневрировал между двумя этими прозваниями, а также и ипостасями.
Подпольный свой нынешний псевдоним придумал тоже без затей, но со смыслом – «Шило». И он, и напарник его, Станислав Стефанович Выдревич («Тормоз»), принадлежали к глубоко законспирированному, на словах и по материалам партийных съездов давно разгромленному, идейно и физически, «левому уклону» в партии. Левее некуда. Но не совсем того плана, что имел место в «настоящем» СССР, при товарище Сталине.
Здесь «левые», они же «твёрдокаменные ленинцы» (почему должны были бы считаться скорее «правыми»), полностью отрицали всё, что происходило в стране и в партии с того самого рокового дня, когда «белые» нанесли «красным» сокрушительное поражение в Таврии, а товарищ Ленин скоропостижно скончался. Бессовестно поступил, нужно сказать, – бросил соратников на произвол судьбы и под власть «Иудушки» Троцкого.
А тот, понятное дело, тут же и проявил всю свою подлую сущность «межрайонца», заключил с белыми мир, ещё более «похабный», чем пресловутый «Брестский», отдал им самые населённые и плодородные губернии и оставил в «помещичье-буржуйском рабстве» миллионы рабочих и крестьян. При этом никого из «твердокаменных» не интересовало то, что в Югороссии помещиков не существовало в принципе и вся земля была поделена «по едокам» среди вполне свободного крестьянства. И было оно вполне довольно наконец наступившим «мужицким счастьем».
Поначалу ждали, что возмущённые трудящиеся сметут и в Стране Советов ненавистного «Иудушку», но – не вышло. Если Брестский мир сам собой через полгода «приказал долго жить», то Харьковский держится уже почти семь лет.
А в РСФСР пышным цветом расцвел так называемый НЭП (хотя правильнее было бы – расцвела), то есть тот же, слегка задрапированный красной материей капитализм. И партия перерождается на глазах. Революционные лозунги заменили троцкистские «Учитесь торговать!» и «Обогащайтесь!», несмотря на то что Х съезд РКП заявил, будто НЭП является только «тактическим отступлением», при сохранении за партией «командных высот в политике и экономике» и курса на «полную и окончательную победу в мировом масштабе».
Первый раз «левые» попытались исправить положение и вернуть власть в свои руки в начале двадцать первого. Второй – в двадцать пятом. Не получилось. Дошло до того, что Троцкий позвал на помощь против бывших «товарищей» врангелевских золотопогонников, которые и залили Москву святой пролетарской кровью.
Однако не смирились истинные революционеры. Царских застенков, виселиц и каторги не боялись, три года рубились с «беляками» на просторах России, от Каменец-Подольска до Читы, так не склонять же голову перед предателем «рабочего дела»!
Нет, склонить-то можно, признать «былые ошибки», «разоружиться перед партией», а там посмотрим, чья возьмёт. Не может же миллионная партия и многомиллионный народ так и жить покорно, набивая брюхо «кулацкими подачками» и «объедками с барского стола», неотвратимо скатываясь туда, откуда Ильич, не жалея сил и самой жизни, тащил их и тащил, к свободе и свету?!
Лютиков и Выдревич, как и многие сотни таких же «леваков», сумели в своё время не подставиться, не попасть в мясорубку и молотилку чуть не ежеквартальных «чисток» и «месячников критики и самокритики». Наоборот, как большевики с дореволюционным стажем, вполне заслуженно состояли членами ЦК и занимали серьёзные административные должности, вполне справляясь с возложенными на них обязанностями.
И параллельно продолжали беспощадную подпольную борьбу, заново восстанавливая разгромленные ячейки, накапливая силы, внедряя своих людей во все структуры не до конца разложившейся партии. «Сдавали» ОГПУ продавшихся нэпманам бюрократов-ренегатов, не за страх, а за идею трудясь в РКИ и партгосконтроле, до абсурдных пределов расширяя их права и компетенцию. При случае – физически уничтожали тех не подлежащих перевоспитанию «предателей», до кого могли дотянуться. Находили и «в своём коллективе воспитывали» новых единомышленников, жаждущих справедливости и «всемирной коммуны», писали программные статьи и поощряли творческую молодёжь, мыслящую в правильном направлении. Один перспективный юнец написал и даже напечатал в университетской многотиражке поэму, где были прошедшие мимо внимания редактора слова:
Но мы ещё дойдём до Ганга,
Но мы ещё умрём в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла родина моя!

Вот такие и подхватят ленинское знамя, сегодня испохабленное «проституткой Троцким». Прав был Ильич, когда заклеймил его так, на века, задолго до того, как всё случилось. Рассмотрел своим всевидящим взором его подлую натуру…
Нашлись свои люди и в ОГПУ, в близком окружении самого хитрого и опасного из предателей, Якова Агранова. Доложили они немедленно, что подобрали где-то люди из секретно-политического (а почему именно из него, кстати?) отдела странного человека и что лично начальник ГУГБ им занимался. А всем известно – главный инквизитор на мелочовку не разменивается.
Вот о чём говорили чекист с беспамятным бродягой – неизвестно, прослушки в аграновском кабинете не имелось. И потом в тюрьму ненадолго посадили «гостя из ниоткуда», а потом совсем отпустили. Вопрос – зачем?
Самое простое решение – взять, да и поспрашивать.
Ну вот, взяли. И что? Молчит, говорит, что не помнит ничего.
А если правда? И Агранов на самом деле умнее их всех. Не сумел ничего добиться, не стал пытать до смерти, а взял, да отпустил. Пусть погуляет. Глядишь – найдётся кто-то, кто «гостем» заинтересуется.
И зачем-то этот самый Агранов вышел на связь с югороссами. С непонятной их «полпредшей» и жандармом кадровым. На него материалы нашлись, и довольно подробные, в архивах Петроградского охранного отделения. Про довоенную службу. И про военную нашлось, и про службу у белых. На расстрел гражданин Кирсанов давным-давно заработал. А вот даже и не маскируется. Под прежней фамилией по Москве ходит. Дипломатический паспорт его защищает. Ничего, придёт время, от пролетарской пули не спасётся.
Но что-то ведь этих персон в личности «гостя» заинтересовало?
Значит, и не их он агент?

 

Лютиков сам решил заняться этим непонятным персонажем. А он ведь не просто «какой-то там»! Он руководитель МГК «коммунистов-ленинцев», он же по совместительству заведующий «партийной контрразведкой», он же, легально и официально, – заместитель директора МГУ «по общим вопросам». Проверенный товарищ, с дореволюционным стажем, давно бы ему прямой путь в наркомы или секретари ЦК, а не хочет. «Пролетарскую скромность» проявляет.
А для подпольщика его нынешний пост хороший, удобный – оклад жалованья очень приличный, паёк «академический», квартира при университете, где, как и в его служебном кабинете, под разными предлогами десятки людей ежедневно бывают, не уследишь. График работы – свободный, масса времени и одновременно неограниченные возможности работать с тысячами студентов и студенток, которые есть самый подходящий, перспективный материал для грядущей, четвёртой по счёту и окончательной революции.
То стихотворение про Ганг и прочее как раз один из членов университетского литобъединения написал. Разве согласятся такие ребята до старости «общество всеобщей средней зажиточности» строить? А кроме «Общества Самых Молодых Гениев» ещё сотен пять уже подготовленных идейных бойцов-практиков в университете имеется, некоторые – с опытом Гражданской войны. Прочие в кружках Осоавиахима и Всевобуча занимаются. И оружия припасено достаточно. Половина военных складов Московского военного округа под контролем. Момент бы только нужный пришёл.

 

«Но если этот Волович – не гэпэушный агент и не белогвардейский – тогда чей? И агент ли вообще? Агентов разве так готовят и забрасывают? – Лютиков только сейчас к этой простейшей мысли пришёл. До этого азарт голову закружил, как же, большая тайна в руки сама идёт! С самим начальником ГУГБ связанная! – И легенды у них всегда – не подкопаешься: и снаряжение по легенде, да и сами по себе люди другие. А этот – жирный хлюпик. И голова пустая, и карманы. Во взгляде никакого характера не просматривается. А разве без характера в шпионы можно? Нет, в шпионы-то можно, если на своём месте сидишь и какие-то секреты связнику сбрасываешь, деньги за то получая. А вот в «закордонники», в диверсанты, в резиденты, допустим, в «агенты глубокого залегания» – таких самый последний дурак не возьмёт».
«Стоп, стоп, – мелькнула хвостиком мысль. – Карманы, говоришь, пустые? А доллары тогда откуда?»
Об этом он вполне дружелюбно спросил Михаила, даже ещё полную стопку налил, чтобы, значит, зла не держал.

 

…Не следует всё же забывать, что Волович, при всех его негодяйских качествах, был человеком из следующего столетия, на генетическом уровне усвоивший его ни с чем не сравнимый опыт. Об истории, в том числе и новейшей, и о психологии знал больше, чем все здешние учёные и политики. С теми аспектами этих наук, о которых в двадцать седьмом году ещё и задумываться не начали.
Поэтому дать нужный ответ ему труда не составило.
– Когда в тюрьме переобувался, под стелькой бумажку нашёл. Как туда попала – понятия не имею. Но довольно давно она там лежала – сильно грязная и на сгибах потёртая была. Воняла, прошу прощения. Мыть пришлось и сушить, да и то кассирша в Торгсине долго купюру в руках вертела…
– Ботинки ж ваши были?
– Мои, без сомнения. Понял, о чём вы. Значит, сам я деньги туда и положил. Когда и зачем – упаси бог, не знаю. Не помню и этого.
– Почему «упаси»? «Ей-богу» надо говорить, – машинально поправил Ардальон.
– Наверное, вы правы. Но уж как сказалось. А знаете что? – вдруг загорелся идеей Михаил. – Давайте вместе моей загадкой займёмся. Как Шерлок Холмс и Ватсон у Конан Дойла. Вы заинтересованы, а уж я – неизмеримо больше хочу истину, значит, установить. Я буду вам говорить всё, что вспомню, вы – анализировать и силлогизмы строить.
– Слышь, Шило, а парень дело говорит, – вдруг вмешался Выдревич. – Забить его мы завсегда сможем, хоть насмерть, а кому от этого лучше станет? А если вместе помаракуем, он, даже если и вражина настоящая, куда больше вольно или невольно выболтает, да и нас на мысли какие наведёт…
– Какая из него вражина? – резонно спросил Лютиков. – Ни беляк, ни из троцкистов, на простого вора – и то не тянет. Просто – «Таинственный незнакомец». И ты, Тормоз, сегодня же найдёшь в своих энкапээсовских больницах самого лучшего психиатра. Или правда, самого Ганнушкина – пусть они этого перца нам на молекулы разложат…
Вагон, после короткой остановки на каком-то полустанке, вышел за пределы очень тогда компактной Москвы, фактически – в пределах Окружной железной дороги, и резвее застучал колёсами по частым стыкам. За окнами потянулись то берёзовые, то осиновые, то еловые перелески.
– Мне вот чрезвычайно интересно, как это при полной потере памяти вы ухитрились сохранить свою личность нетронутой, и даже такие хитрые вещи не забыли, что такое доллары, как их до «товарного вида» довести, куда с ними бежать и на что потратить… Удивительная прямо избирательность, – задумчиво сказал Выдревич, вернувшийся к уже затронутым Воловичем моментам. Сейчас он как-то незаметно утратил вид жестокого пыточных дел мастера и стал вполне располагающим к себе путейским инженером. – Правда, я и не психиатр. У них там, бывает, такое случается…
– Меня тоже это удивляет. Знаете, есть впечатление, что в меня будто какая-то программа вложена… не та, о которой вы подумали, – предупредил Волович, заметив недоумение в глазах собеседников, – не школьная программа и не какая нибудь «Готская»… В моём понимании «программа» – это нечто вроде диска, что вставляется в «механическое пианино». Понятно? Или проще сказать – как бы глубоко загипнотизирован я. Велено всё лишнее забыть, а что для чего-то нужно – оставили. И я ни малейшего понятия не имею – человек ли я ещё или неведомо чей инструмент, умеющий говорить и двигаться…
«Вон как хорошо завернул! – с гордостью подумал Михаил. – Пусть теперь мозгами ворочают. Объясню им, что самое правильное теперь – ждать, когда «программа» снова себя покажет. То есть повторить то, до чего Агранов уже додумался…»
Но Лютиков и без него понял, к чему клонит непонятный персонаж. Только подобный вариант его совсем не устраивал. Ждать неизвестно чего, неизвестно сколько и что получить взамен? Пшик! Как в известной сказке?

 

Дверь, ведущая в тамбур, тихо открылась, и в салон неуловимо-стремительными движениями, словно бы даже и несвойственными обычным людям, скорее – каким-то тропическим змеям, втекли сразу три человека, вооружённых короткими пистолет-пулемётами, раза в три более компактными и лёгкими, чем американский «Томпсон», чудо техники двадцатых годов.
– Всем не двигаться, – скомандовал один из ниоткуда возникших бойцов, лицом удивительно напомнивший Воловичу тех морских пехотинцев, что защищали дачу президента во время неудачного путча. – Руки за голову. Все! Стреляем по коленям, если что, а это больнее, чем в лоб…
Спорить никто не стал, только у Лютикова быстро-быстро задёргалась щека. Застарелый тик, в нормальных обстоятельствах себя не проявлявший. Волович как-то сразу понял, что для него, похоже, события поворачиваются к лучшему. Эти парни с автоматами, похожими на милицейские «АКСУ», явно из «нашего» времени.
Но вошедший вслед за ними человек к «нашим» никак не относился. Одетый в элегантное сиреневое летнее пальто, широкополую шляпу, с лицом «нордическим», но вполне современным для начала двадцатого века, с пронзительно-синими глазами, он вызывал невольное уважение и некоторый холодок в животе.
– День добрый, коллеги, – поздоровался он с Лютиковым и Выдревичем, стягивая тонкую кожаную перчатку с правой руки. – У вас здесь курят? – Он потянул носом. – Ну, тогда и я. Куда едем, кстати?
– Да так, просто по окрестностям катаемся, – ответил Лютиков, справившийся с тиком. – А что у нас заинтересовало белую контрразведку?
– Я присяду? – так же вежливо спросил закуривший толстую папиросу из золотого портсигара, неоднократно виденного Воловичем у своих московских «знакомых», очередной гость.
– Да ради бога, Павел Васильевич, – заулыбался Выдревич. – Пусть ваши люди опустят оружие. Мы сопротивляться не собираемся. Так понимаю – у нас появились некие общие интересы?
– Как вы хорошо умеете угадывать, товарищ, – ответил яркой улыбкой гость. – Именно общие интересы, о которых следует говорить конфиденциально. Пусть ваши люди в тамбур отправляются. Но без глупостей. Мои ребята за ними присмотрят. А мы поговорим обстоятельно и не торопясь… На темы, могущие представлять весьма серьёзный и взаимный интерес для всех присутствующих.
Волович не поверил себе, но странный, явно знакомый его похитителям гость, представляющий ещё большую, чем они сами и, наверное, Агранов, силу, краешком губ улыбнулся ему и вроде бы даже подмигнул.

notes

Назад: Глава двадцать первая
Дальше: Примечания