Глава 30

Чем ближе я узнавала обитателей Мур-Хауса, тем больше они мне нравились. Через два-три дня мое здоровье настолько поправилось, что я уже проводила внизу весь день и даже неподолгу гуляла. Теперь я могла разделять с Дианой и Мэри все их занятия, беседовала с ними, сколько им хотелось, и помогала им, когда и где они мне разрешали. В этой дружеской близости заключалась живейшая радость, которую мне довелось изведать впервые, — радость, рожденная полной гармонией вкусов, взглядов и нравственных убеждений.

Мне нравилось читать то, что читали они; то, что доставляло удовольствие им, приводило меня в восторг; то, что они одобряли, у меня вызывало благоговение. Они любили свое уединенное жилище, и я тоже оказалась во власти непреходящего очарования этого серого небольшого старинного здания с низкой крышей, мелким переплетом окон, обомшелыми стенами, двумя рядами старых елей, стволы которых все наклонились в одну сторону под ударами горных ветров, садом, где среди тисов и остролистов росли и цвели лишь самые неприхотливые цветы. Им были дороги лиловые вересковые пустоши, окружавшие их дом, неглубокая долина, в которую вела усыпанная галькой тропа от ворот их дома: сначала она вилась между поросшими папоротником откосами, а затем — между совершенно неухоженными, граничившими с морем вереска лужками, где паслись серые местные овцы и их ягнятки с мохнатыми мордочками. Как я уже сказала, все это было им бесконечно дорого. Я понимала их чувство, разделяла его силу и искренность. Меня покоряло волшебство этого края. Я ощущала благостность его уединенности, мои глаза наслаждались прихотливыми очертаниями холмов, необыкновенными красками склонов и долин, которые им дарили мхи, вереск, рассыпанные в траве цветы, ярко-зеленый папоротник и мягкие тона гранитных утесов. Все это было для меня тем же, что и для сестер, — чистым и пленительным источником радости. Порывы бури и нежные ветерки, ненастные и погожие дни, часы восхода и заката, лунный свет и облачные ночи этого края приобрели для меня то же обаяние, что и для них, наложили на меня те же чары, какими околдовали их.

И внутри дома мы находили то же единство вкусов. Обе они были образованнее и начитаннее меня, но я с увлечением следовала пути знания, которым они прошли до меня. Я пожирала книги, которые они мне одалживали. Каким наслаждением было обсуждать с ними вечером то, что я успевала проштудировать за день! Мысль встречалась с мыслью, мнение оказывалось созвучным мнению — короче говоря, гармония между нами была совершенной.

Если кто-то возглавлял наше трио, то, конечно, Диана. Физически ее превосходство надо мной было полным — красавица, исполненная энергии. В ее жизнерадостности чувствовался избыток сил и сознание цели, вызывавшие у меня изумление и ставившие меня в тупик. В начале вечера я поддерживала разговор, но вскоре мое красноречие истощалось, порыв угасал, и мне было вполне довольно сидеть на скамеечке у ног Дианы и, положив голову к ней на колени, просто слушать, как они с Мэри подробно разбирают тему, которую я только затронула. Диана предложила учить меня немецкому. Мне нравилось учиться у нее. Я видела, как приятна и как подходит ей роль наставницы, а мне не меньше нравилась и подходила роль ученицы. Наши характеры удивительно дополняли друг друга, и результатом явилась сильнейшая взаимная привязанность. Сестры узнали, что я рисую, — немедленно их карандаши и краски оказались в полном моем распоряжении. В этом искусстве — и только в этом! — я их превосходила, что удивило и восхитило их. Мэри часами сидела и смотрела, как я рисую, и вскоре выразила желание поучиться у меня: более внимательной, все схватывающей на лету и прилежной ученицы невозможно было бы пожелать. За подобными занятиями и развлечениями дни пролетали точно часы, а недели — точно дни.

Что до мистера Сент-Джона, то дружба, которая столь естественно и быстро возникла у меня с его сестрами, его не включала. Одна причина этого сохраняющегося между нами отчуждения заключалась в том, что он редко бывал дома, посвящая большую часть времени посещению бедных и больных среди своих прихожан, чьи жилища были разбросаны по пустошам.

Никакая погода не служила препятствием исполнению его пастырских обязанностей: и в дождь, и в ведро, завершив часы утренних занятий, он брал шляпу и в сопровождении Карло, старого пойнтера его отца, отправлялся по зову любви или долга — не знаю, как сам он на это смотрел. Порой, когда день выпадал особенно ненастный, сестры старались удержать его дома, и тогда он говорил с особой улыбкой, более серьезной, чем веселой:

— Если я позволю какому-то ветру или побрызгавшему дождю помешать мне исполнить столь простую работу, как подобная лень подготовит меня к будущему, которое я себе избрал?

Диана с Мэри обычно отвечали на эти слова легким вздохом и на несколько минут погружались в печальные мысли.

Но и кроме этих частых отлучек, для дружбы с ним было еще одно препятствие: его характер казался сдержанным, замкнутым и даже мрачным. Ревностный в пастырских трудах, безупречный в жизни и привычках, он тем не менее, казалось, не обладал той душевной безмятежностью, которая должна быть наградой каждому истинному христианину и добродетельному человеку. Часто по вечерам, сидя у окна за письменным столом, заваленным бумагами, он отрывался от книги или откладывал перо, опирался подбородком на ладонь и предавался не знаю каким мыслям, но особый блеск в глазах, расширение и сужение зрачков свидетельствовали, что они были бурными и волнующими.

Кроме того, мне кажется, Природа для него не была той сокровищницей радости, как для его сестер. Один лишь раз — всего один раз — он в моем присутствии упомянул о суровом очаровании холмов и своей врожденной любви к древним стенам, которые называл своим домом. Однако и тон, и слова, в какие были облечены эти чувства, казались скорее мрачными, чем благодарными, и он словно бы никогда не гулял по пустоши, чтобы просто насладиться окутывающей ее благостной тишью, никогда не искал и не упоминал тысячи маленьких радостей, источником которых могли служить эти вересковые просторы.

Такая необщительность долго не позволяла оценить его ум. В первый раз мне довелось почувствовать силу этого ума, пока я слушала, как мистер Сент-Джон проповедовал у себя в мортонской церкви. Если бы я могла воспроизвести эту проповедь! Но подобное мне не по силам. Я даже не способна точно описать свое впечатление от нее.

Начал он спокойно — более того, тон и звучание его голоса оставались неизменными до конца, — однако строго обуздываемый жар веры скоро дал о себе знать в выразительности интонаций, во внутренней мощи его слов. Она все возрастала, оставаясь подавляемой, сжатой, управляемой. Красноречие проповедника заставляло сердце трепетать, ошеломляло ум. И с начала и до конца — отзвуки странной горечи, отсутствие утешительной кротости. Частыми были упоминания суровых догматов кальвинизма — избранности, предопределения, осуждения. И каждая ссылка на них звучала точно смертный приговор. Когда он кончил, я не почувствовала себя успокоенной, просветленной, возвысившейся духом — напротив, меня преисполнила невыразимая печаль. Мне казалось — не знаю, какое впечатление осталось у других, — что красноречие это вырывалось из глубин, где осела густая тина разочарований, где бурлили неутолимые устремления, высокие, но пугающие в своей неукротимости помыслы. Я уверилась, что Сент-Джон, ведущий столь чистую жизнь, добродетельный, ревностный, тем не менее еще не обрел того мира в Боге, который превосходит человеческое понимание. Не обрел, как не обрела этого мира и я, жертва скрытых, надрывающих душу сожалений о моем разбитом кумире и потерянном элизиуме. На этих страницах я перестала упоминать о них, но они по-прежнему беспощадно терзали и угнетали меня.

Меж тем миновал месяц. Диане и Мэри вскоре предстояло покинуть Мур-Хаус и вернуться к совсем иной жизни и обстановке, к жизни гувернанток в большом оживленном городе на юге Англии, где обе служили в семьях, богатые и чванливые члены которых видели в них лишь прислугу и ничего не желали знать об их внутренних достоинствах, ценя только приобретенные ими знания, как ценили искусство своего повара или вкус своей камеристки. Мистер Сент-Джон все еще не сказал мне ни слова о работе, которую обещал подыскать для меня, однако время было на исходе — я должна была найти какое-нибудь место. Как-то утром на несколько минут оставшись в гостиной наедине с ним, я осмелилась приблизиться к эркеру, который его стол, кресло и книжная полка превратили в подобие кабинета. Я намеревалась поговорить с ним, хотя никак не находила слов, в которые могла бы облечь свой вопрос, — ведь всегда очень трудно разбить лед сдержанности, защищающий подобные натуры. Но тут он вывел меня из нерешительности, заговорив сам. Подняв голову на звук моих шагов, он сказал:

— Вы хотите о чем-то меня спросить?

— Да. Я бы хотела узнать, не слышали ли вы о каком-нибудь месте, для которого я могла бы подойти?

— Да, я нашел и кое-что придумал для вас уже три недели назад, но, поскольку вы как будто были полезны и счастливы здесь, поскольку мои сестры, несомненно, привязались к вам и ваше общество доставляло им редкое удовольствие, я не счел нужным мешать вам до тех пор, пока их отъезд из Мур-Хауса не должен будет заставить и вас его покинуть.

— Они ведь уезжают через три дня? — сказала я.

— Да, а когда они уедут, я вернусь в свой дом при церкви в Мортоне, Ханна переберется туда, и старый дом будет заперт.

Я подождала, полагая, что он продолжит объяснения, но он, казалось, вновь погрузился в свои мысли и, судя по выражению его глаз, забыл и о моем деле, и обо мне. Я была вынуждена вернуть его к теме, которая, понятно, представляла для меня живейший интерес и не терпела отлагательств.

— Какое место имеете вы в виду, мистер Риверс? Надеюсь, проволочка не усугубит для меня трудности получить его?

— О нет, поскольку только от меня зависит предложить его вам, а от вас — принять его.

Он вновь помолчал, словно ему не хотелось продолжать. Я потеряла терпение. Быстрый жест, требовательный, устремленный на него взгляд сообщили ему о том, что творилось в моей душе, лучше всяких слов и с меньшими затруднениями.

— Вы напрасно так торопитесь, — начал он. — Скажу откровенно: я не могу предложить вам ничего заманчивого или выгодного. Прежде чем объяснить, я хотел бы напомнить, как уже ясно дал вам понять, что моя помощь вам может быть не более, чем помощь слепого хромому. Я беден. Выяснилось, что после уплаты долгов моего отца в наследство мне достанется лишь этот ветшающий дом, ряды кривых елей за ним и кусок местной почвы перед ним с тисами и остролистами. Я ничтожен. Риверсы — древний род, но из трех последних его потомков две зарабатывают горькую корку зависимости среди чужих людей, а третий считает себя чужим в родной стране, причем не только в жизни, но и в смерти. Да, и считает, обязан считать этот жребий честью для себя и уповает лишь на тот день, когда на его плечи будет возложен крест разрыва со всеми плотскими связями и когда Глава церкви воинствующей, коей он — смиреннейший воин, прикажет: «Встань, следуй за Мной!»

Эти слова Сент-Джон произнес тем же голосом, каким читал свои проповеди, — спокойным глубоким голосом, храня бледность лица и блистая взглядом. Затем он продолжал:

— А так как я сам беден и ничтожен, то могу предложить вам лишь место бедное и ничтожное. Возможно, вы даже сочтете его унизительным для себя — ведь я успел увидеть, что вы привыкли к утонченности, как выражаются в свете. Ваши вкусы влекут вас к идеальному, и вы жили в обществе людей, во всяком случае, образованных, я же считаю, что никакое служение не может унизить, если оно — на благо человеков. Я утверждаю: чем засушливей и тверже почва, которую вспахать — долг христианского труженика, чем скуднее плоды, кои приносит его труд, тем выше честь. Тогда он уподобляется первопашцу, а первопашцами Слова Божьего были апостолы, вел же их сам Иисус Искупитель.

— Так что же? — сказала я, когда он снова умолк. — Продолжайте.

Прежде чем продолжить, он посмотрел на меня: казалось, он неторопливо читает по моему лицу, словно по раскрытой книге. Выводы, к которым он пришел, отчасти нашли выражение в его следующих словах:

— Мне кажется, вы примете место, которое я вам предложу, и на некоторое время останетесь здесь — но не навсегда. Как и я не мог бы до конца жизни вести мирное, узкое и все время сужающееся существование английского деревенского священника. Ибо вашей природе, как и моей, присуще свойство, не приемлющее покоя, хотя и по иным причинам.

— Объясните же! — попросила я настойчиво, когда он снова умолк.

— Не премину. И вы узнаете, как скудно мое предложение, как буднично, как неблагодарно. Теперь, когда мой отец скончался и мне дано самому распоряжаться моей судьбой, в Мортоне я останусь недолго — думаю, что покину его еще до истечения года. Но пока я здесь, я буду отдавать все свои силы благу прихода. Когда два года назад я его принял, в Мортоне не было школы: детей бедняков изначально лишали возможности улучшить свой жребий. Я учредил школу для мальчиков, а теперь намерен открыть школу для девочек. Ради этой цели я снял строение, к которому примыкает домик в две комнаты для учительницы. Получать она будет тридцать фунтов в год. Предназначенный ей дом уже обмеблирован — очень скромно, но вполне достаточно благодаря доброте мисс Оливер, дочери единственного богатого человека в моем приходе — мистера Оливера, владельца игольной фабрики и литейной в долине. Та же барышня платит за образование и одежду сироты из работного дома с условием, что она будет оказывать учительнице помощь в той домашней работе и уборке школьного помещения, на какую у нее самой не будет хватать времени, занятого ее прямыми обязанностями. Хотите стать этой учительницей?

Вопрос он задал торопливо, видимо почти ожидая негодующего или в лучшем случае пренебрежительного отказа, — не зная всех моих мыслей и чувств, хотя о некоторых и догадываясь, он не мог предугадать, как я восприму такое предложение. Бесспорно, место было более чем скромным, но, с другой стороны, я искала безопасного убежища, а что-либо укромнее Мортона трудно было бы найти. Оно требовало большого труда, зато в сравнении с местом гувернантки в богатом доме обеспечивало самостоятельность, а страх перед зависимостью от чужих людей жег мою душу, как раскаленное железо. В такой работе не было ничего неблагородного, недостойного или нравственно унизительного. Я приняла решение.

— Благодарю вас за это предложение, мистер Риверс, и принимаю его с радостью.

— Но вы поняли меня? — сказал он. — Это деревенская школа, и вашими ученицами будут самые бедные девочки, дочери батраков, в лучшем случае не слишком зажиточных фермеров. Учить их вам придется вязать, шить, читать, писать, считать, и только. Что вы будете делать с остальными вашими знаниями? Ведь большая часть вашего ума, чувств, вкусов останется без применения.

— Постараюсь сохранить их до того времени, когда они понадобятся.

— Так вы понимаете, за что беретесь?

— Да.

Теперь он улыбнулся — и не горькой, не печальной улыбкой, но радостной и очень довольной.

— Когда вы приступите к выполнению своих обязанностей?

— Завтра я отправлюсь в свой дом, а школу, если вы желаете, открою на следующей неделе.

— Отлично. Пусть будет так.

Он встал, прошелся по комнате, остановился, снова посмотрел на меня и покачал головой.

— Что именно во мне вызывает у вас неодобрение, мистер Риверс? — спросила я.

— Долго вы в Мортоне не останетесь, нет-нет!

— Почему? Какая у вас причина думать так?

— Я прочел это в ваших глазах. Они не из тех, что обещают мириться с однообразием жизни.

— Я лишена честолюбия.

При слове «честолюбие» он вздрогнул и повторил его.

— Нет. Почему вы подумали о честолюбии? Кто честолюбив? Я знаю, во мне есть честолюбие, но как вы догадались?

— Я говорила о себе.

— Ну, если вы не честолюбивы, в таком случае вы…

— Что?

— Я хотел бы сказать: «страстны». Но вы могли бы понять меня неверно и рассердиться. А в виду я имел следующее: человеческие привязанности и симпатии для вас крайне важны. Я убежден, что вы не сможете долго довольствоваться досугом, проводимым в одиночестве, и монотонным трудом, не дающим никакой пищи ни уму, ни сердцу. Как не могу я, — добавил он с особой выразительностью, — прозябать в этой трясине, замкнутой горами. Вся моя натура, данная мне Богом, противится этому. Способности, дарованные мне Небом, парализованы, не приносят пользы. Вы слышите, как я противоречу себе? Я, который в проповедях призывал довольствоваться самым смиренным жребием, указывал, что даже дровосеки и водоносы своим трудом славят Господа, — я, Его служитель, носящий сан, впадаю почти в исступление от желания вырваться отсюда. Что же, приходится искать средство примирить склонности с нравственными принципами.

Он вышел из комнаты. За этот короткий час я узнала о нем больше, чем за весь прошлый месяц, и все же он оставался для меня загадкой.

По мере приближения дня разлуки с братом и отчим домом Диана и Мэри становились все грустнее. Обе пытались держаться как обычно, но, как ни старались побороть свою печаль, им не удавалось полностью победить ее или утаить. Диана дала мне понять, что это будет совсем иное расставание, чем прежние. Вероятно, новая разлука с Сент-Джоном будет продолжаться долгие годы, если не всю их жизнь.

— Он все принесет в жертву своему давнему решению, — сказала она. — Родственные узы и чувство даже еще более могучее. Сент-Джон держится невозмутимо, Джейн, но он просто скрывает лихорадку, снедающую его изнутри. Возможно, вам он кажется мягким, но в некоторых вещах он неумолим, как смерть. А хуже всего то, что совесть не позволяет мне отговаривать его от необратимого решения, и, разумеется, я даже на миг не могу его осудить. Верное, благородное, истинно христианское решение, и все же оно сокрушает мне сердце. — На ее прекрасные глаза навернулись слезы, а Мэри ниже наклонила голову над шитьем.

— Мы остались без отца, а скоро останемся без дома и без брата, — тихо произнесла она.

И тут наш разговор был прерван одной из тех неожиданностей, которые судьба словно нарочно подстраивает в доказательство поговорки «беда никогда не приходит одна», усугубляя эти беды подтверждением присловия о том, что «близок локоток, да не укусишь». Мимо окна прошел Сент-Джон, читая письмо. Переступив порог, он сказал:

— Дядя Джон скончался.

Обе сестры замерли. Но они не были ни потрясены, ни сражены горем: известие это, видимо, имело для них важность, но не поразило их чувства.

— Скончался? — повторила Диана.

— Да.

Она пристально посмотрела на брата.

— Ну и?.. — спросила она тихо.

— Что — ну и? — сказал он, храня мраморную неподвижность черт. — Ди, что — ну и? Да ничего. Прочти.

Он бросил письмо ей на колени. Она пробежала его глазами и протянула Мэри, которая прочла письмо молча, а затем вернула брату. Все трое обменялись взглядом, все трое улыбнулись — задумчиво и тоскливо.

— Аминь! Будем жить как жили, — сказала наконец Диана.

— В любом случае для нас это ничего не меняет, — заметила Мэри.

— Но с большой силой понуждает воображение рисовать картину того, что быть могло бы, — сказал мистер Риверс, — создавая слишком яркий контраст с тем, что есть на самом деле.

Он сложил письмо, запер его в ящике письменного стола и ушел.

Несколько минут царило молчание, затем Диана обернулась ко мне.

— Джейн, вас, конечно, удивили и мы, и наши тайны, — сказала она. — И вы считаете нас жестокосердыми, потому что нас не слишком удручила смерть такого близкого родственника, как дядя. Но мы не знали его, не видели ни разу в жизни. Он был братом нашей матери. Между ним и нашим отцом очень давно возникла ссора. Это по его совету батюшка вложил большую часть своего состояния в коммерческие предприятия, которые его разорили. Они обвиняли друг друга, расстались в гневе и так никогда и не помирились. Позднее дядя повел дела более удачно и, как оказывается, нажил состояние в двадцать тысяч фунтов. Он так и не женился, и, кроме нас, за одним исключением, других родственников у него не было. Впрочем, то родство не ближе нашего. Отец всегда лелеял надежду, что дядя искупит свою вину, оставив свое состояние нам. В этом письме нас известили, что он завещал все до последнего пенни не нам, если не считать тридцати гиней, которые должны быть поделены между Сент-Джоном, Дианой и Мэри Риверсами для покупки трех траурных колец. Разумеется, у него было полное право поступать, как ему вздумалось. И все же подобные известия повергают в некоторое уныние. Мы с Мэри считали бы себя богатыми, получи мы по тысяче фунтов каждая, а Сент-Джон принял бы такую же сумму с радостью, так как она дала бы ему возможность сделать много добра.

Объяснение было дано, выслушано, и тема оставлена. Больше ни мистер Риверс, ни его сестры ни словом к ней не возвращались. На следующий день я отправилась из Марш-Энда в Мортон. Днем позже Диана и Мэри покинули его и отбыли в далекий Б. Еще через неделю мистер Риверс и Ханна переехали в дом священника при мортонской церкви, и старая усадьба была покинута всеми.