Глава 19

Библиотека, когда я вошла в нее, выглядела совсем обычно, а сивилла — если она была сивиллой — сидела в уютном кресле у камина. На ней были красный плащ и черная широкополая цыганская шляпа, завязанная под подбородком пестрой тесьмой. На столике стояла погашенная свеча, а цыганка, наклонясь поближе к огню, казалось, читала небольшую черную книгу, похожую на молитвенник. Она бормотала слова вслух, как часто делают старухи, и не умолкла при моем появлении. Видимо, она хотела дочесть абзац до конца.

Я встала на коврике и протянула руки к огню — они озябли, потому что я столько времени провела в гостиной вдалеке от камина. Я чувствовала себя спокойной, как никогда в жизни, — в наружности цыганки не было ничего пугающего. Она закрыла книгу и медленно подняла глаза на меня. Поля шляпы частично заслоняли ее лицо, но, когда она повернулась ко мне, оно оказалось далеко не обычным. Темно-коричневым, смуглым почти до черноты. Из-под белого завязанного под подбородком платка, совсем закрывавшего щеки, а вернее — скулы, выбивались черные лохмы. Она впилась в меня дерзким взглядом.

— Ну, так ты хочешь узнать свою судьбу? — сказала она голосом столь же решительным, как ее взгляд, столь же грубым, как ее черты.

— Мне все равно, матушка. Погадайте мне, если вам угодно, но мне следует предупредить вас, что я не верю гаданиям.

— Такие слова доказывают твое непокорство. Другого я от тебя и не ждала. Я услышала его в твоих шагах, едва ты переступила порог.

— Неужели? У вас чуткий слух.

— Да, и чуткий взгляд, и чуткий мозг.

— Для вашего ремесла необходимы все три.

— Да, и особенно когда приходится иметь дело с такими, как ты. Почему ты не дрожишь?

— Мне не холодно.

— Почему не бледнеешь?

— Я не больна.

— Почему не хочешь прибегнуть к моему искусству?

— Я не глупа.

Из-под платка и полей шляпы вырвался хриплый смешок, затем зловещая старуха достала короткую трубку и закурила. Понаслаждавшись минуты две-три успокоительным действием табака, она повернула скрюченное тело, вынула трубку изо рта и, неотрывно глядя в огонь, сказала внушительно:

— Тебе холодно, ты больна и ты глупа.

— Докажите, — сказала я.

— Докажу двумя-тремя словами. Тебе холодно, потому что ты одинока: ничто не питает скрытый в тебе огонь. Ты больна, потому что лучшее из чувств, дарованных человеку, самое высокое и самое сладостное бежит тебя. Ты глупа, потому что, как ни велики твои страдания, ты не призываешь его к себе и не делаешь ни шагу к нему навстречу.

Вновь она сунула в рот свою короткую черную трубку и энергично запыхтела.

— Это вы можете сказать почти всякой одинокой девушке, служащей в богатом доме.

— Могу-то могу, но будет ли это правдой для всякой?

— Всякой в моих обстоятельствах.

— Вот-вот! В твоих обстоятельствах! Но найди мне еще хотя бы одну точно в твоем положении.

— Ничего не стоит найти хоть тысячу.

— Ты и одной такой не сыщешь. Твое положение, если хочешь знать, особое: совсем рядом со счастьем. Да-да, стоит руку протянуть! Все нужное уже есть, остается только собрать его воедино. Случай разъединил его составные части, но стоит сблизить их, и плодом будет блаженство.

— Я не понимаю загадок. Ни разу в жизни мне не удалось найти ответа хотя бы на одну.

— Если хочешь, чтобы я говорила яснее, покажи мне свою ладонь.

— И ее надо позолотить, я полагаю?

— Уж конечно.

Я протянула ей шиллинг, и она сунула его в старый носок, который извлекла из кармана. Завязав в нем монету и убрав его, она велела мне протянуть руку, наклонила лицо почти к самой ладони и, не прикасаясь к ней, вперила в нее взгляд.

— Линии слишком тонкие, — объявила она. — Такая ладонь мне ничего не говорит. И линий ведь почти нету… Да и что такое ладонь? Судьба не там записана.

— Верю, — заметила я.

— Да, — продолжала старуха, — она запечатлена на лице: на лбу, около глаз, в самих глазах, в очертании рта. Встань на колени и подними голову.

— Ага! Теперь вы говорите дело, — заметила я, опускаясь на колени. — Еще немного, и я в вас поверю.

Я стояла на коленях в полушаге от нее. Она помешала в камине, и угли вспыхнули ярче, однако их отблески осветили только мое лицо, ее же, когда она откинулась в кресле, еще больше погрузилось в тень.

— С какими чувствами ты пришла ко мне сейчас? — сказала она, вновь внимательно вглядевшись в меня. — Какими мыслями полнится твое сердце все часы, которые ты проводишь в той комнате, где эти знатные люди мелькают перед тобой, будто тени, отбрасываемые волшебным фонарем; а если вспомнить, как мало общего между тобой и ими, так для тебя они и вправду лишь призраки, а не существа из плоти и крови.

— Я часто чувствую себя усталой, иногда сонной, но печальной лишь изредка.

— Так, значит, какая-то тайная надежда поддерживает твой дух и успокаивает тебя, пророча светлое будущее?

— Вовсе нет. Самая моя заветная надежда — откладывать часть моего жалованья и накопить сумму, достаточную, чтобы открыть собственную маленькую школу, арендовав для этого дом.

— Убогая пища для поддержания духа! И сидя на этом диванчике в окне — как видишь, мне известны твои привычки…

— Вы узнали о них от слуг.

— А! Ты думаешь, что очень проницательна? Ну… быть может, и так, если сказать правду. Я знакома здесь кое с кем… с миссис Пул…

Услышав это имя, я вскочила на ноги.

«Ах, так! — подумала я. — Значит, тут и правда замешана дьявольщина!»

— Не тревожься, — продолжала колдунья, — на нее можно положиться, на нашу миссис Пул. Она умеет молчать и достойна всяческого доверия. Однако, как я начала говорить, сидя на этом диванчике, ты не думаешь ни о чем, кроме своей будущей школы? И тебя нисколько не интересуют те, кого ты видишь перед собой на диванах и в креслах? Хотя бы кто-то один? И нет хотя бы одного лица, в которое ты вглядываешься с особым вниманием? Нет никого, за чьими движениями ты следишь, хотя бы из любопытства?

— Я люблю наблюдать за всеми лицами, за всеми движениями.

— И ты никогда не выделяешь кого-то одного? Или, может быть, двух?

— Очень часто. Когда жесты и взгляды какой-нибудь пары словно рассказывают их историю — да, мне нравится следить за ними.

— И какие же истории ты предпочитаешь остальным?

— Ну, у меня нет большого выбора! Тема почти всегда одна и та же: ухаживания, грозящие завершиться одной и той же катастрофой — свадьбой.

— И тебе нравится эта однообразная тема?

— Я к ней равнодушна. Меня она не касается.

— Не касается? Когда знатная барышня, молодая, жизнерадостная, полная здоровья, чарующая красотой, наделенная всеми благами высокого положения и богатства, сидит и улыбается в глаза джентльмену, которого ты…

— Что — я?

— Ты знаешь… и, быть может, о котором ты высокого мнения.

— Я не знаю никого из этих джентльменов и даже двумя словами ни с кем из них не обменялась. А что до высокого мнения, то некоторых я нахожу солидными, почтенными и пожилыми, а других — молодыми, щеголеватыми, красивыми и веселыми, но все они, бесспорно, могут наслаждаться улыбками кого им угодно; меня это никак не трогает.

— Ты не знаешь здесь ни одного джентльмена? Ты ни с кем из них и словом не обменялась? И скажешь то же самое про хозяина дома?

— Его здесь нет.

— Какой сокрушительный довод! Весьма хитроумная передержка! Он уехал утром в Милкот и должен вернуться сегодня же или завтра утром. Разве это исключает его из списка твоих знакомых? Так сказать, отрицает самое его существование?

— Нет. Но я не вижу, какое отношение имеет мистер Рочестер к тому, о чем вы говорите.

— Я говорю о барышнях, улыбающихся в лицо джентльменам. И последнее время столько таких улыбок дарилось глазам мистера Рочестера, что они переполнились ими до краев. Неужели ты этого не заметила?

— У мистера Рочестера есть право дорожить обществом своих гостей.

— О его правах речи нет. Но разве ты не замечала, что среди историй о свадьбах в этой гостиной наиболее увлекательные и длинные касаются мистера Рочестера?

— Интерес слушателей развязывает язык рассказчика, — сказала я более себе, чем цыганке, чьи странные речи, голос, манера держаться к этому времени меня словно заворожили. Одна неожиданная фраза срывалась с ее губ за другой, пока я не запуталась в таинственной паутине, стараясь понять, что за невидимый дух неделю за неделей наблюдал за моим сердцем и запечатлевал каждое его биение.

— Интерес слушателей! — повторила она. — Да, мистер Рочестер часами преклонял слух к прекрасным губам, которые получали наслаждение от возложенной на них обязанности говорить с ним. А мистер Рочестер внимал им с такой охотой и выглядел таким благодарным за предоставленное ему развлечение, ты заметила?

— Благодарным? Я не помню, чтобы хотя бы раз подметила благодарность в его лице.

— Подметила? Так ты вела наблюдения! И что же ты подметила, если не благодарность?

Я промолчала.

— Ты видела любовь, не так ли? И, заглядывая вперед, ты видела его женатым и его супругу — счастливой?

— Хм! Не совсем. Ваш пророческий дар иногда вам изменяет.

— Так какого дьявола ты видела?

— Не важно. Я пришла сюда спрашивать, а не исповедоваться. Значит, известно, что мистер Рочестер женится?

— Да, и на красавице мисс Ингрэм.

— Скоро?

— Все свидетельствует в пользу такого вывода. И несомненно (хотя с дерзостью, за которую тебя бы следовало проучить, ты как будто в это не веришь), они будут на редкость счастливой парой. Он не может не любить такую красивую, благородную, остроумную девицу, наделенную всеми светскими талантами. И вероятно, она тоже его любит — если не его самого, так его кошелек. Я знаю, она считает поместье Рочестера партией во всех отношениях отличной, хотя (Бог меня прости) я кое-что сказала ей про это час назад, так она на удивление помрачнела: уголки губ у нее опустились не менее чем на дюйм. Я бы посоветовала ее чернолицему кавалеру поостеречься: если явится другой, с кошельком потяжелее и поместьем побольше, ему конец.

— Матушка, я пришла сюда, чтобы узнать не судьбу мистера Рочестера, а мою. Но о ней вы мне ничего не сказали.

— Твое будущее пока неясно: когда я гляжу на твое лицо, одна черта противоречит другой. Случай назначил тебе толику счастья, это я знаю. И знала до того, как пришла сюда нынче вечером. Он очень бережно ее для тебя отмерил, я сама видела. От тебя зависит протянуть руку и взять, но сделаешь ли ты это — вот загадка, которую мне должно разгадать. Встань опять на колени у огня.

— Только ненадолго. Огонь меня жжет.

Я встала на колени. Она не нагнулась ко мне, а просто глядела, откинувшись на спинку кресла. Потом забормотала:

— Пламя отражается в глазах, глаза блестят, как роса. Взгляд их мягок и исполнен чувства. Они улыбаются моей речи. Они восприимчивы — в их ясных глубинах впечатление сменяет впечатление. Когда они перестают улыбаться, их омрачает печаль. Нежданная томность отягощает веки — знак меланхолии, рожденной одиночеством. Они прячутся от меня. Избегают дальнейшего проникновения в их тайны и насмешливым взглядом словно отрицают истину того, что уже мной открыто, — отрицают присущие им чуткость и грусть, но их гордость и сдержанность только утверждают меня в моем мнении. Глаза благоприятны.

Что до рта, то порой он наслаждается смехом и склонен излагать все мысли, посещающие мозг, хотя, полагаю, хранит молчание об опытах сердца. Подвижный и чуткий, он не предназначен для того, чтобы замыкаться в вечном молчании одиночества. Это рот, которому следует говорить много, улыбаться часто и дарить симпатией своего собеседника. Рот тоже обещает удачу.

Я вижу лишь одно препятствие для счастливого исхода — это лоб. Он как будто утверждает: «Я могу жить в одиночестве, если того требуют от меня самоуважение и обстоятельства. Мне не нужно продавать душу, чтобы обрести блаженство. Я владею внутренним сокровищем, родившимся вместе со мной, и оно поддержит мою жизнь, если все внешние радости окажутся мне недоступными или будут предложены за цену, которую я не могу уплатить». Лоб провозглашает: «Рассудок твердо сидит в седле и держит поводья, он не позволит чувствам вырваться на волю и увлечь его в пропасть. Пусть бешено бушуют страсти, необузданные язычники по своей сути, пусть желания сулят множество суетных радостей — последнее слово в каждом споре останется за здравым смыслом, как и решающий голос в принятии каждого решения. Ураган ли, землетрясение или пожар — я все равно буду следовать наставлению того тихого голоска, который истолковывает веления совести».

Отлично сказано, лоб! Твои требования будут приняты с уважением. Мои планы обдуманы, верные планы, как я верю, и в них учтены требования совести, советы рассудка. Я знаю, как скоро поблекнет юность и увянет ее цвет, если в предложенной чаше счастья окажется хотя бы капля стыда или горечи сожалений. И я не желаю самопожертвования, скорби, погибели — мне они чужды. Я хочу лелеять, а не губить, заслужить благодарность, а не исторгнуть кровавые слезы… Или даже просто соленые. Моей жатвой должны стать улыбки, нежность, сладость… Достаточно! Мне кажется, я брежу в блаженнейшей лихорадке. Мне хотелось бы продлить этот миг ad infinitum, но я не смею. До сих пор мне удавалось сохранить власть над собой в полной мере и не нарушить данную себе клятву, но дальнейшее может оказаться выше моих сил. Встаньте, мисс Эйр. Оставьте меня: «Пьеса доиграна до конца».

Где я? Сплю или бодрствую? Мне приснился сон, и я все еще сплю? Голос старухи изменился, ее выговор, жесты — все было знакомо мне, как мое собственное лицо в зеркале, как моя собственная речь. Я поднялась с колен, но не ушла. Я посмотрела, я помешала в камине и снова посмотрела, но она опустила поля шляпы и поправила повязку на лице, снова сделав мне знак уйти. Огонь осветил ее протянутую руку, и я, очнувшись, готовая ко всему, тотчас обратила внимание на эту руку.

Морщинистой клешней старости она была не более чем моя собственная. Я увидела упругую кожу, гибкие гладкие пальцы — на мизинце сверкал перстень. Нагнувшись, я посмотрела на него и узнала камень, который видела сотни раз прежде. Вновь я поглядела на лицо. Оно уже не было скрыто от меня. Наоборот, шляпа была сброшена, повязка сдвинута, голова наклонена ко мне.

— Что же, Джейн, вы меня узнаете? — спросил знакомый голос.

— Только снимите красный плащ, сэр, и тогда…

— Но пояс завязан узлом. Помогите мне.

— Разорвите его, сэр.

— Ну, в таком случае прочь рубище! — И мистер Рочестер сбросил свой маскарадный костюм.

— Право, сэр, что за странная идея!

— Но отлично воплощенная, э? Вы не согласны?

— С барышнями вы, очевидно, отлично сыграли свою роль.

— Но не с вами?

— Со мной вы не изображали цыганку, сэр.

— Так кого же я изображал? Себя самого?

— Нет. Кого-то непостижимого. Короче говоря, мне кажется, вы старались разговорить меня или вовлечь во что-то. Вы говорили вздор, чтобы заставить меня говорить вздор. Вряд ли это честно, сэр.

— Вы прощаете меня, Джейн?

— Не могу ответить, пока не обдумаю всего. Если по размышлении я приду к выводу, что ни в какой особой глупости не повинна, то попробую вас простить, но все-таки вы поступили дурно.

— А! Вы были очень сдержанны, очень осторожны и очень разумны.

Я подумала и решила, что в целом так и было. Но, правду сказать, я насторожилась с самого начала нашего разговора. Подозрение, что это какой-то маскарад, возникло у меня почти сразу. Я знала, что цыганки и гадалки не говорят так, как говорила эта лжестаруха. К тому же я заметила и измененный голос, и старания скрыть лицо. Но мои мысли обращались к Грейс Пул, этой живой загадке, этой тайне тайн, какой я считала ее. О мистере Рочестере я не подумала ни разу.

— Ну-с, — сказал он, — о чем вы задумались? Что означает эта серьезная улыбка?

— Удивление и комплименты самой себе, сэр. Полагаю, вы разрешите мне уйти?

— Нет, погодите немного и расскажите мне, чем занимается общество в гостиной.

— Разговаривают о цыганке, я полагаю.

— Сядьте! Скажите, что они говорили обо мне?

— Мне лучше не оставаться тут долго, сэр, ведь уже почти одиннадцать и… О! Вы знаете, мистер Рочестер, что после вашего отъезда сюда приехал неизвестный джентльмен?

— Неизвестный! Нет. Но кто? Я никого не ожидал. Он уже уехал?

— Нет. Он сказал, что знает вас давно и может позволить себе вольность подождать вашего возвращения здесь.

— О черт! Он назвал свое имя?

— Его фамилия Мейсон, сэр, и он приехал из Вест-Индии. Из Спаниш-Тауна на Ямайке, если не ошибаюсь.

Мистер Рочестер стоял рядом со мной, держа меня за руку, словно собирался подвести меня к креслу. При этих моих словах его пальцы конвульсивно стиснули мое запястье, улыбка застыла на его губах, горло как будто сжала судорога.

— Мейсон!.. Вест-Индия! — повторил он тоном, каким, наверное, говорящий автомат произносит свою единственную фразу. — Мейсон!.. Вест-Индия! — повторил он. А потом еще трижды, все больше и больше бледнея. Казалось, он не понимает, где он и что с ним.

— Вам дурно, сэр? — спросила я.

— Джейн, я получил страшный удар… Страшный удар, Джейн! — Он пошатнулся.

— О! Обопритесь на меня, сэр.

— Джейн, однажды вы уже предложили мне свое плечо. Подставьте мне его еще раз.

— Да, сэр, вот! И руку тоже.

Он сел и заставил меня сесть рядом. Сжимая мою руку в обеих своих, он растирал ее, глядя на меня очень расстроенным мрачным взглядом.

— Мой дружок, — сказал он, — чего бы я не дал, чтобы оказаться на уединенном острове только с вами, свободным от тревог, опасностей и страшных воспоминаний.

— Не могу ли я помочь вам, сэр? Ради вас я готова отдать жизнь.

— Джейн, если мне понадобится помощь, я буду искать ее у вас. Обещаю!

— Благодарю вас, сэр. Только скажите мне, что надо сделать, и я хотя бы попытаюсь.

— А пока, Джейн, принесите мне из столовой бокал вина, они сейчас там ужинают. И скажите мне, с ними ли Мейсон и что он делает.

Я пошла в столовую. Общество ужинало там, как и сказал мистер Рочестер, но они не сидели за столом, так как блюда стояли на буфете и каждый накладывал себе на тарелку что хотел. Они собрались группами, с тарелками и рюмками в руках, и, казалось, были очень веселы. Смех мешался с оживленными голосами. Мистер Мейсон стоял у камина, беседуя с полковником и миссис Дент. Он был словно бы в таком же прекрасном расположении духа, как и они все. Я налила вина в бокал (мисс Ингрэм наблюдала за мной, хмуря брови, — вероятно, она считала, что я посмела забыть о своем положении) и вернулась в библиотеку.

Мертвенная бледность мистера Рочестера исчезла, он вновь выглядел решительным и суровым.

— Твое здоровье, милосердный дух! — сказал он, беря у меня бокал, осушил его и вернул мне. — Так что же они делают, Джейн?

— Смеются и разговаривают, сэр.

— А они не выглядят серьезными и озадаченными, будто услышали что-то неожиданное?

— Ничуть. Шумят и веселятся.

— А Мейсон?

— Он тоже смеялся.

— Если бы они все вошли сюда и плюнули мне в лицо, что бы вы сделали, Джейн?

— Выгнала бы их вон, сэр, если бы могла.

Он чуть-чуть улыбнулся:

— А если я пойду к ним, а они только холодно переглянутся и начнут переговариваться вполголоса, а потом повернутся ко мне спиной и выйдут один за другим? Вы пойдете с ними?

— Не думаю, сэр. Я предпочла бы остаться с вами.

— Чтобы утешить меня?

— Да, сэр, чтобы утешить, насколько это было бы в моих силах.

— А если они подвергнут вас остракизму за то, что вы останетесь со мной?

— Я, вероятно, просто об этом не узнаю, а если бы узнала, то меня бы это ничуть не тронуло.

— Значит, ради меня вы посмели бы подвергнуться общему осуждению?

— Посмела бы, как и ради любого другого друга, заслужившего мою верность, как, полагаю, ее заслуживаете вы.

— Вернитесь в столовую, осторожно подойдите к мистеру Мейсону и шепните ему, что мистер Рочестер вернулся и хочет его видеть. Проводите его сюда, а потом оставьте нас.

— Хорошо, сэр.

Я выполнила его просьбу. Все гости уставились на меня, когда я спокойно прошла между ними и, сообщив мистеру Мейсону, что его ждут, вышла из столовой впереди него. Проводив его в библиотеку, я поднялась к себе.

Поздно ночью, когда я уже легла, я услышала, как гости расходились по спальням, и различила голос мистера Рочестера — он говорил:

— Сюда, Мейсон, вот твоя комната.

Голос был веселый, у меня полегчало на сердце, и я скоро уснула.