7
Джон Красносвет
Старая Люси Лу говорит, что внутри каждого живого существа прячется тень и ждет, когда можно будет выбраться наружу. Бред, конечно, но в каком-то смысле у многих так и есть. Взять хотя бы Джерри: он смеется, кричит, дурачится, но из глаз у него выглядывает тень, ничуть не похожая на то лицо, которое он показывает миру. Пуганая-перепуганая тень, которая боится, что ее бросят одну или поднимут на смех, да даже просто увидят. Или Белла: умная, рассудительная, но наполовину тень. Даже больше чем наполовину. Тень настолько захватила ее, что едва ли Белла знает собственное тело.
А вот Тина совсем другая. Ее лицо и тело не служили убежищем для тени, они принадлежали только ей, и Тина понимала это. Потому-то мужчины и парни не сводили с нее глаз. Было ясно как день: красота Тины — это и есть сама Тина. Вся, целиком.
Когда мы шли к Глубокому озеру, мне безумно-безумно хотелось с ней переспать. И в конце дня, забравшись в крошечный шалаш, где мы жили с Джерри и Джеффом, я долго не мог заснуть, думая о том, как сильно ее хочу. Я спрашивал себя, почему же не переспал с Тиной, когда мог, и понимал, что причина куда сложнее, чем та, о которой я рассказал ей. Но что это такое, я и сам не знал.
А когда наконец заснул, то увидел сон из тех, что снятся каждому в Семье: о землянах, которые прилетели за нами сквозь Звездоворот на сияющем Апарате, чтобы забрать нас домой. Я же в эту минуту был далеко. Издалека я видел, как Апарат спускается с неба, и побежал туда, но постоянно на что-то натыкался, никак не мог подобраться ближе и вскоре понял, что он вот-вот поднимется в воздух, улетит на Землю без меня и никогда уже не вернется.
* * *
На следующий день Белла отправила меня с остальными на поиски пищи. Настоящей охотой это не назовешь: пришлось бродить возле самой Семейной изгороди, потому что со мной были большой Мет, Джерри и Джефф, который из-за своих ступней-клешней не может далеко ходить. Возле изгороди, конечно, много не наберешь, потому что там все пасутся, но нам в каком-то смысле повезло: Мет практически сразу заметил хвост трубочника, юркнувшего в воздушную жилу белосвета.
Трубочник оказался серым, толщиной в руку и в две-три руки длиной, с тридцатью-сорока парами крошечных клешней, блестящими глазами и безобразным ртом с острыми хищными черными зубками. Когда ищешь пеньковицу в обрубках деревьев и воздушных жилах, надо держать ухо востро, чтобы не напороться на такого трубочника. Малышне иногда так не терпится поживиться сладостями, что они забывают проверить, нет ли трубочников, а те нападают и кусают детей за голову. В Семье есть несколько детишек со шрамами на лице, а то и вовсе без глаз или без носа. Поэтому взрослые нас учили, что нужно убивать всех трубочников, которых только увидишь возле Семьи. А недавно мы стали их есть. Когда удаляешь кости и панцирь, остается прилично мяса, хотя оно, конечно, отдает грязью и у некоторых от него болит живот.
В общем, заметив, как трубочник юркнул в жилу, мы отступили, выждали, чтобы он там развернулся, а сами тем временем приготовили крепкую веревку из волнистой водоросли, которую захватили с собой, и завязали на конце петлю. У меня с собой была хорошая дубинка. Я ее сделал из ветки белосвета, а с широкого конца засунул два булыжника и заклеил клеем из шерстячьих копыт. Дубинку я передал Мету — высокому, неуклюжему тугодуму.
— А ты разве сам не хочешь, Джон? — удивился Мет, словно теперь, после леопарда, я имею полное право убивать любых зверей, каких мне вздумается.
Таким, как Мет, нужно, чтобы кто-то диктовал, как им быть и что думать.
— Нет. Ты его увидел, ты и убивай.
Когда показался трубочник, махавоны разлетелись, но память у них короткая, так что, едва тот скрылся из виду, они снова облепили пеньковицу. Вскоре появилась и летучая мышь, черная, как смоль, как леопардова шерсть. Мышь порхала и пикировала, точно клочок темноты в светящемся лесу, хватая выползавших из пня махавонов.
Глупая мышь не догадывалась, что ее ждет. Цап! Трубочник высунул голову из пня, одним махом поймал мышь и проглотил — только косточки хрустнули. Да еще прихватил с мышью парочку махавонов. Послышалось цоканье, и трубочник юркнул обратно в воздушную жилу.
Я посмотрел на Мета. Он бы, конечно, предпочел, чтобы я руководил, но по моему лицу понял, что придется отдуваться самому.
— Ну… Джерри, Джефф, веревка готова? — спросил он.
Все трое тихонько подкрались к пню. Джерри с Джеффом расположились по бокам, свесив петлю над дырой. Мет встал перед ними с дубинкой наготове.
Появилась еще одна летучая мышь и стала спускаться, описывая круги над пнем. Ее крылья со свистом рассекали воздух; врезавшись в стаю махавонов, мышь схватила крошечными лапками самого большого — толстого синего — и снова взмыла ввысь сквозь сияющие ветки, все выше, выше, выше, на лету пожирая добычу. Вверх, вверх, вверх, потом по кругу и снова вниз, все ниже и ниже, до самой воздушной жилы.
— Давай! — крикнул Мет, завидев, что трубочник высунул голову. Джефф и Джерри затянули петлю. Мет махнул дубинкой. Послышался шлепок. Мышь, запищав, порскнула прочь.
В такой момент три вещи могут пойти наперекосяк. Во-первых, трубочник испугается, быстренько спрячется, и тогда его уже не поймать. Во-вторых, если ему дать по башке, но не затянуть петлю, он провалится обратно по воздушной жиле в Подземный мир и либо сгниет, либо его съедят тамошние обитатели. В-третьих, если затянуть петлю, а дубинкой не оглушить, трубочник начнет метаться, как бешеный, и тогда останется только изо всех сил держать веревку и молиться, чтобы она не порвалась, иначе он тебя тяпнет, а зубы у него очень острые. Но сейчас ребята все сделали правильно. Затянули петлю на шее трубочника и оглушили его дубинкой — если не насмерть, то до полусмерти точно. Когда Джерри с Джеффом вытянули его из жилы, трубочник еще дергался, махал лапами, щелкал и стриг клешнями воздух.
— Попался! — радостно завопил Мет и еще раз врезал трубочнику дубинкой.
Подбежал Джерри и наступил на добычу. Мет снова ударил зверя.
Джефф же был странным ребенком. До этой минуты он принимал живое участие в охоте, а сейчас замер поодаль и наблюдал за происходящим как бы со стороны.
— Мы здесь, — проговорил Джефф. — Все по-настоящему. Мы и правда здесь.
— Ну ты и придурок! — крикнул Мет и еще раз ударил подрагивавшего трубочника дубинкой. — Конечно, здесь, где же еще?
Джерри озадаченно посмотрел на Джеффа. С одной стороны, он всегда его защищал, заботился о нем, а с другой — очень его уважал, хотя Джефф был младше. Джерри понимал, что его брат особенный, не такой, как все, тогда как он сам — обычный парень.
Джефф присел на корточки возле трубочника, осторожно, как младенца, погладил его по разбитой голове, провел пальцами по горячему, покрытому чешуей тельцу.
— Бедненький. Бедный трубочник.
— Что ты несешь? — фыркнул Мет и посмотрел на нас с Джерри, словно приглашая посмеяться вместе с ним. Но мы не смеялись.
— Это же просто трубочник! — сказал Мет.
— Интересно, каково это — быть трубочником? — поинтересовался Джефф.
— В смысле — «каково быть трубочником»? — удивленно воскликнул Мет и снова взглянул на нас с Джерри. Неужели мы не понимаем, что это смешно?
— Ну, например, о чем он думает, — пояснил Джефф.
Ребятишки вроде Джеффа — я имею в виду, с клешнями вместо ступней и с мышиными рыльцами, те, кого остальные дети не берут в игру, — ведут себя по-разному. Большинство отчаянно старается понравиться и подружиться со сверстниками. Другие вырастают хулиганами, норовят всеми помыкать, как Дэвид Красносвет. А меньшинство держится в стороне и думает о своем. Джефф как раз из таких. Он был умный-преумный, гораздо смышленее Джерри. В голове у него крутилось куда больше мыслей. У него был свой взгляд, своя точка зрения, которую он не стал бы скрывать, чтобы кому-то польстить. Мне в нем это очень нравилось. Я тоже в каком-то смысле держался в стороне. Не из-за клешней и прочего, а просто потому, что чувствовал себя другим. Совсем-совсем другим. Так что в некотором роде мы с Джеффом были духовно близки. Кое в чем мы были похожи, хотя Джефф был тихим и спокойным, и во многом мы все же отличались.
Мет свернул дохлого трубочника в клубок и обвязал веревкой. Джерри с Джеффом засунули руки в воздушную жилу и вытащили всю пеньковицу, до которой смогли дотянуться. Когда мы вернулись в Семью, оказалось, что наш трубочник — лучшая добыча за сегодня, и все принялись нахваливать Мета, мол, отличный охотник. А ведь было время — и не то что несколько поколений назад, а еще когда я был маленьким, — люди убивали трубочников и бросали в лесу на съеденье древесным лисицам и звездным птицам: считалось, что такое дрянное мясо не стоит даже тащить домой.
* * *
Мы с группой поели, потом Старый Роджер обыграл меня в шахматы, а после этого я снова отправился к Иглодревам, чтобы увидеть Тину.
— А вы двое, похоже, подружились, — говорили при виде меня Иглодревы и переглядывались понимающе, как будто чтобы понять, что парень с девушкой нравятся друг другу, нужно быть семи пядей во лбу, хотя в этом нет ничего особенного.
Мы с Тиной прошли мимо Бруклинцев, Лондонцев и Синегорцев, и все они таращились на нас, переглядываясь, как будто хотели сказать: «Видали?» Мы направились за скалы, к Глубокому озеру, которое сияло внизу, в укромном месте, в окружении камней и светящихся деревьев, как мир внутри мира внутри другого мира. Мы спустились на берег, туда, где были в прошлый раз. Над водой порхала летучая мышь диковинной переливчатой окраски — то взмывала вверх, то снова спускалась. В зарослях кувшинок угнездилась пара уточек; птицы трещали и ворковали друг с другом, разглаживали лапками перья. На головах у уток сверкали крошечные зеленые огоньки. В чаще леса у Синих гор кричала звездная птица-самочка: «Аааа! Ааааа! Ааааа!»
Вдруг прямо возле нас раздалось уханье самца в ответ: «Хуум! Хуум! Хуум!» От неожиданности мы даже подскочили, потому что не заметили птицу на дереве в ярком свете белых огней. Птица хлопала золотистыми крыльями и трясла синим хвостом, так что разноцветные звезды мерцали. Наклонив голову, она скосила на нас черный плоский глаз, внутри которого, словно тайные мысли, мигали огоньки, открыла и закрыла черный крючковатый клюв, как будто хотела что-то сказать, но передумала. Из-под крыльев показались чешуйчатые лапы: птица свела кончики пальцев, и послышалось щелканье длинных черных когтей.
Тина развязала набедренную повязку и бросилась в теплую воду. Звездная птица, со свистом разрезая воздух, пролетела над озером и скрылась в лесу. До нас донесся шум ее крыльев, стук веток белосветов и несколько громких криков: «Раа! Раа! Раа!» Я нырнул за Тиной. Мы не стали возиться с устрицами — ведь все, что лежали поближе, мы собрали еще в прошлый раз. Вместо этого мы принялись соревноваться, кто быстрее доплывет до того берега и обратно, рассекая длинные узкие полосы водносветов или проплывая под ними, если заросли оказывались слишком густыми. Под водой казалось, будто мы летим над скалами, уходящими в глубину, над сияющими водяными огнями и волнистыми водорослями, над зелеными и красными тигровыми рыбами, над крошечными синими рыбками, которые плескались на мелководье. Все ниже и ниже, отмель за отмелью: Глубокое озеро не чета Большому и Длинному, где, нырнув, достаешь до дна. В Глубоком озере дна не видно.
— Ты придумал, о чем мы сегодня будем говорить? — спросила Тина, когда мы вылезли на берег, и отсыпала мне орехов с водносветов.
— Мы здесь, — ответил я, прожевав орех. — Так говорит Джефф. Слышала? Мы здесь. Мы и правда здесь.
Тина не рассмеялась, как Мет. Она прищурилась, пытаясь понять, что я хочу сказать, и наконец кивнула:
— Ага, — ответила она. — Слышала, конечно. Мы здесь. Ну и?
— Почти никто даже не задумывается об этом. Они хлопочут по хозяйству, едят, сплетничают, жалуются на жизнь, снова что-то жуют, потом с кем-нибудь переспят, а тут и на боковую пора… и никогда не задумываются о том, где они живут и где могли бы быть.
— Ну почему же. Мне кажется, они как раз только и делают, что мечтают о том, где могли бы быть.
— В смысле, на Земле? Да, они хотели бы пожить бок о бок с Обитателями Сумрака. Они хотели бы, чтобы с неба спустился корабль и увез их прочь от всех наших бед. Ты это имела в виду?
— Да. Именно так.
— Это все равно что вообще не думать о том, где они и где хотели бы оказаться, — возразил я. — Потому что в таком случае им не надо ничего делать.
— А тебе разве не хотелось бы попасть на Землю? — нахмурилась Тина. — Чтобы с небес лился свет, ну и так далее?
Как же мы мечтаем об этом свете. Всю свою жизнь мы тоскуем по нему.
— Конечно, хотел бы, — ответил я. — Но что толку об этом говорить? Я же не на Земле, верно? И, может, никогда туда не попаду. Я в Эдеме. Мы все в Эдеме. И это все, что у нас есть.
Я обвел рукой, указывая на вид, который открывался нашим глазам: порхавшая над самой поверхностью крохотная переливчатая летучая мышь, касаясь воды кончиками пальцев, оставляла на озерной глади искристый след; ветвь белосвета нависала над собственным отражением; блестящие рыбки сновали в сплетении корней у самого берега.
«Хуум! Хуум!» — закричала звездная птица в чаще.
«Ааа! Ааа!» — откликнулась другая.
— Ну да, — согласилась Тина. — Это все, что у нас есть.
Она отстранилась и посмотрела мне в глаза.
Сейчас все было иначе, чем в прошлый раз. Иногда парни и девушки решают переспать, просто чтобы не разговаривать и не думать о том, что происходит. Все равно что уснуть или набить рот едой. Или спрятаться на дереве от леопарда. Поэтому раньше мне не хотелось спать с Тиной. Но сейчас все было иначе. Это не то же самое, что сбежать от леопарда на дерево. Это как встретить его без страха. Я наклонился, чтобы поцеловать ее в нежные, жестокие, насмешливые губы. Я потянулся к Тине. Она придвинулась ко мне. Я…
«Гааааааар! Гааааааааар! Гааааааааар!»
Донесшееся из Семьи гудение эхом отразилось от скал. «Гааааааар! Гааааааааар! Гааааааааар!» Омерзительная какофония: звуки не сочетались друг с другом. «Гааааааар! Гааааааааар! Гааааааааар!» — раздавалось с поляны Круга. «Гааааааар! Гааааааааар! Гааааааааар!»
— Сиськи Джелы! — прошипела Тина, приподнялась и села.
Мы много раз слышали этот призыв. Так звучал сигнал всей Семье собраться на поляне. Это была Гадафщина. Видимо, старейшины наконец договорились о днях и годах, решили, что пора настала (с прошлой Гадафщины минуло ровно триста шестьдесят пять дней), и велели Каролине и остальным членам Совета достать рога, сделанные из полых веток, и созвать всех новошерстков и юношей, которых только смогут найти, чтобы те протрубили сбор.
«Гааааааар! Гааааааааар! Гааааааааар!»
Звук противный, но слышен хорошо. Зов разносился по долине, брюзгливый, как сами Старейшины. Он долетит и до охотников на шерстяков в снегах на Холодной тропе. И до тех, кто выкапывает черное стекло у Проходного водопада. И до тех, кто ищет пеньковицу наверху, у снежной глыбы Диксона. И все они поймут, что это значит.
«Гааааааар! Гааааааааар! Гааааааааар!»
— Нам не обязательно бежать туда со всех ног, — заметила Тина.
— Да мы вообще можем не ходить, — согласился я.
Она посмотрела на меня.
— Ты прав. Что они нам сделают?
— Ровным счетом ничего. Ну, ничего особенного.
Тина печально улыбнулась.
— Да. Но если мы не пойдем, то не сможем думать ни о чем другом, верно? Только о том, что нас позвали на Гадафщину, а мы не явились.
Я кивнул. Семья была внутри нас, не только во внешнем мире. Если мы не сделаем того, о чем просят, Семье даже не придется нас упрекать: чувство вины будет грызть нас внутри, в нашей собственной шкуре. Не захочется ни целоваться, ни ласкать друг друга. Я почувствовал, как съежился мой член при мысли об этом.
Мы встали и полезли на скалу — прочь с Глубокого озера, обратно к Семье.
* * *
У Лондонцев день только начался. Синегорцы видели десятый сон. У Бруклинцев в группе остались только маломамки, старики, клешненогие и малышня: все прочие отправились в Альпы на большую охоту за травняками. Но какая разница, спишь ты или нет, в Семье ты или за изгородью. Сейчас все стекались к поляне Круга.
На обратном пути, проходя по Семье, мы видели стариков, маломамок, детишек, новошерстков, тех, кто спал, тех, кто ел, тех, у кого день только начинался; все они спешили на поляну. И пусть в чаще леса мы не могли разглядеть остальных, но точно знали: охотники и собиратели бросили все дела и возвращаются домой, даже если дорога займет пару дней. Все обитатели Эдема, все люди во всем мире устремились к Поляне Круга. Уж так оно повелось: будь ты хоть в лесу, хоть в горах, хоть у Проходного водопада, где вода с ревом рушится в темноту, — где бы ты ни был, кто бы ты ни был, ты все равно в Семье.
У ручья Диксона, миновав жилище старого Джеффо с его бревнами, шкурами и ямой с клеем, мы нагнали Джерри с Джеффом.
Джерри, как всегда, впился в меня взглядом, чтобы узнать, в каком я настроении, и подстроиться под него.
— Чертова Гадафщина! — бросил он, догадавшись, что я злюсь, и запустил палкой в низко летевшую мышь.
Удар оказался метким. Джерри сломал мыши крыло. Она рухнула на землю, корчась от боли, вереща и протягивая к нам крошечные голые ручки, словно просила пощады.
— Попалась! — пробормотал Джерри, наступил на мышь и раздавил ее.
Джефф покосился на крошечный трупик, — мышь оказалась серебристокрылая, несъедобная, — потом посмотрел на брата, перевел взгляд на меня, на Тину и снова уставился на Джерри.
«Гааааааар! Гааааааааар! Гааааааааар!» — трубили рога, требуя нашего присутствия и послушания.