И таки жаловались. Причем, поскольку жизнь не стояла на месте, жалобы шли уже не только от темных аратов, но и от нового люда, типа купцов и прочих разночинцев. А потому девять лет спустя, 24 ноября 1834 года появилось и новое положение, в петициях нойонов на имя губернатора Астрахани и самого Государя называемое не иначе как «соль смертная, горше полыни, страшнее засухи», вводившее систему «попечительства», в рамках которой нойонам запрещалось дробить улусы и аймаки наследниками. А также продавать и дарить подданных вместе со скотом и пастухов с семьями, зависимость которых с тех пор выражалась только в обязанности нести традиционные повинности. То есть отменялось «степное крепостное право», никаким законом не предусмотренное, но освященное вековой традицией. На «попечителей» же (бывших приставов) возлагалось за всем этим присматривать. Заодно прижали и лам, утвердив штат для каждого улуса, — и тем самым покончив с «бродячими монахами» (или попросту бродягами), а право назначения Главноуправляющего от министра уходило лично к Государю.

А еще двенадцать лет спустя, 23 апреля 1847 года, грянуло окончательное решение: управление калмыками ушло из-под МВД к Министерству государственных имуществ в лице управляющего Астраханской губернской палатой государственных имуществ, который стал называться главным попечителем калмыцкого народа и обладал мало чем ограниченными полномочиями. Уже по факту совсем исчерпавший себя «зарго» был ликвидирован, все гражданские и уголовные дела должны были разбираться в русских судах, но с обязательным участием заседателя-калмыка.

Формально на власть нойонов никто не посягал, но реальными руководителями улусов стали попечители, теперь обязанные не надзирать и советовать, но лично «проявлять заботу о снабжении населения продовольствием, о расширении торговли, о медицинской помощи, а также наблюдать за нравственным населения состоянием и обычной жизнью, по мере возможного насаждая среди калмыцких людей оседлость и земледелие путем предоставления льгот». Все по собственному усмотрению, но в рамках инструкций и согласовывая свои действия с «народными сходами», аналогичными волостным и сельским сходам русских губерний.

Иными словами, вслед за фактической отменой в калмыцких степях крепостного права Империя ввела там некую форму демократии. Что до нойонов и знати рангом пониже, фактической власти они лишились полностью, сохранив только право взимать с «подданных» подати. Хотя, конечно, и богатство, и влияние, и связи позволяли им контролировать деятельность сходов, да и с попечителями, — не ангелами, а обычными людьми, — находили общий язык. Так что потомки Хо-Урлюка возрастом постарше продолжали жить как жили, кряхтя и брюзжа на новые времена, а вот их дети и внуки, глядя вокруг, понемногу приходили к выводу, что Хо-Урлюк Хо-Урлюком, но, при всем уважении, так жить нельзя, а потому перебирались в города, — кто в Ставрополь или Астрахань, кто в Казань или даже Белокаменную, а иные и в самый Петербург, — вливаясь в цивилизованную жизнь, каждый в меру своих способностей. Одни поступали учиться, другие уходили в торговлю, в основном же поступали на службу, при необходимости легко соглашаясь креститься. Хотя необходимость такая, если не хотелось в армию, случалась не часто: «бурханщикам» дивились, но не щемили; калмыков в Империи считали за своих.

На том «особость», наконец, исчерпалась. «Волжские нетатарского рода кочевые» стали, наконец, обычным народом, каких в России немало, разве лишь по сословному статусу ближе к казакам и башкирам