Совершенно удивительную плавность развития контактов Москвы с новыми претендентами на место в русском доме можно, конечно, объяснять, как пытаются некоторые, «особым сродством русских с монгольскими народами». Действительно ведь, и с бурятами, и с якутами (хоть и тюркоязычными, но монголоидами) все шло легче, чем с кем-то еще. Но, думается, это все же идеализм. С позиций же сугубо материалистических, объяснения куда проще. Ойратским беглецам нужны были новые земли и надежный покровитель, а Россия как раз сосредотачивалась, готовясь к маячащей на горизонте серии новых тяжелых войн. В первую очередь, конечно, с Речью Посполитой, а уж о Крыме и говорить не приходится. Крым и ногаи были язвой страшной, застарелой, а появление в приволжских степях новой силы, претендующей на многажды деленные-переделенные кочевья означало, что у Бахчисарая появилась проблема. Вот потому и.

Параллельно с тем, как Россия оправлялась от последствий Смуты, в степях у Волги восходила звезда тайши-нойона Шукур-Дайчина (или просто Дайчина). Сын уже известного нам торгутского Хо-Урлюка, он наследовал отцу (1644 год) уже в почтенном возрасте и, судя по всему, был человеком и мудрым, и очень сильным. Будучи полностью (осознанно) лоялен России, он в то же время не лебезил и не холуйствовал, жестко отстаивая интересы своего народа. На попытки Москвы диктовать, как и куда организовывать кочевья, например, отвечал предельно учтиво, но жестко: «Кочевать я пришел между Волгой и Яиком по нужде, потому что дальние калмыки, которые кочуют под Сибирью, меня потеснили. А ныне я иду на Яик, на свое кочевье», подчеркивая, что «земля де и воды божьи», а «земли, на которых мы и ногайцы ныне кочуем, были ногайскими, а не государства. Да и кочевать де нам окромя тех мест негде, к тому же по этой земле и по этим рекам государевых городов нет». И все.

А иногда бывал и откровенно резок. Скажем, царскому эмиссару Ивану Онучину, попробовавшему повысить голос, ответствовал: «Отцы наши, деды и прадеды от веку в холопстве ни у кого не бывали. Да и в книгах у нас того не написано, чтоб мы у кого в холопстве были. Живем мы сами по себе. Владеем сами собой и улусными своими людьми. Послами мы ссылалися наперед сего и ныне ссылаемся о мире и совете». И вместе с тем, при всей неуступчивости, неуклонно подтверждал преданность России делом, дав согласие «укрепить» устные шерти письменной присягой, что считалось уже делом очень серьезным. Согласно шерти от 14 февраля 1655 года, люди Дайчина становились подданными России. «Быть у российского царя, — значилось в клятвенной грамоте, — в вечном послушании. Не враждовать с подданными России, не совершать набеги на Астрахань и другиегорода. Не грабить и не убивать и в плен не брать ни россиян, ни подданных России татар ногайских, идисанских и юртовских и от всех неправд отстать, не иметь сношений с неприятелями России и на войне служить без измены».

Судя по всему, жесткий и неуступчивый нрав старого торгута в сочетании с безупречной надежностью, — его воины по первому требованию садились в седло и великолепно проявили себе в боях с крымцами, ногаями и турками под Азовом, — произвели на Москву благоприятное впечатление. К возражениям Дайчина в Москве прислушивались, его мнение учитывали, а в конце концов и вообще сделали на него ставку, постановив, что все сношения с «калмыками» будут осуществляться через него, — то есть явочным порядком признали Дайчина «ахлачи-тайшой», главой «зюнгорского народца», а тайшу Мончака, старшего его сына, наследником (хотя никакими ойратскими традициями это не предполагалось). Благосклонно отнеслись и к созданию им собственной бюрократии, не подчиненной тайшами и нойонам, а наоборот, сильно ограничившей их власть. Все попытки обиженных, — в том числе и родных братьев старика, Лавсана и Йелдена, — брыкаться были пресечены на корню, мягко, но бесповоротно, и что интересно, очень скоро все протестовавшие признали, что так и надо. Даже крепко обиженный Лавсан, усмирять которого Дайчину пришлось силой, как передают летописи, в итоге запретил своим сыновьям добиваться реванша, объяснив: «Не нападайте на моего старшего брата; и сам я слабее его, а уж вы и подавно не в состоянии сохранить в целости нутуг торгутский».