Глава XXI. СЕВЕРНАЯ СТОЛЕТНЯЯ (3)

Как мы уже знаем, Дмитрий Иванович Павлуцкий был человеком крупным, сильным, ловким и до каких-то пор удачливым. Но все-таки человеком. В чукотском же фольклоре образ его почти все людское утратил…

Это нечто инфернальное, вне рациональных толкований. «Усища торчат, как у сотни моржей, копье длиною по локтю так широко, что затмевает солнце; глаза железные, круглые, вся одежда железная, зубов впятеро больше, чем человеку положено». Кто-то говорит даже: «главный эпический злодей». Однако и это неверно. В сказании о поединке «седого таньгина» с храбрым Элленутом явно прослеживается уважение и даже некоторая симпатия к старому богатырю, который (естественно, потерпев поражение, — его в чукотских легендах постоянно побеждают) сохраняет и мужество, и достоинство, учтиво поздравляет отца героя и просит, как подобает мужчине, о смерти, чтобы избежать позора. А все-таки получив помилование, благородно отдает все имущество, вместе с женами, победителю и «уходит пешком о посохе». Есть, конечно, и о зверствах. Причем таких, что кровь стынет. Что и понятно, у чукчей воображение на сей счет было богатое. Что едва ли совсем неправда, но и на правду не похоже: на руках капитана кровь множества «немирных чукоч», и едва ли все они были вооружены, однако же известны и имена едва ли не десятка «инородческих» сирот, взятых им по итогам походов в приемыши и хорошо устроенных). Относительно же зверств, так мифический Павлуцкий, в общем, не совсем Павлуцкий. Легенды чукч называют его и другими именами, чаще всего «Якуниным» или «Якуней», реже «Павлухом» и «Пахой», иногда «Моржом-Казаком», «Большим Ванькой» и так далее. Скорее всего, драгунский капитан из Тобольска стал чем-то нарицательным, «отвлеченным предметом», которому приписывалось все, так или иначе не укладывавшееся в рамки повседневного понимания, а потому и особо запомнившееся. По крайней мере, Шкловский в 1892-м, когда все уже, казалось бы, быльем поросло, с удивлением отмечал: «Этот капитан — самый популярный герой на крайнем северо-востоке Сибири. Он местный Роланд», — а Роланд, пусть даже из эпоса, а не из поэмы Ариосто, — согласитесь, фигура, хотя и сложная, но никак не отрицательная.