Леонард Хэмм едва мог пошевелиться. Он лежал в шахтерском поселке уже несколько дней с неимоверной болью от глубоко засевших осколков в спине. Он был слаб и слабел с каждым днем от голодной диеты из двух чашек дробленой кукурузы – или что ему там давали. Несколько человек уже умерли – от заброшенных ран, от холода или от совокупности неясных недугов, крадущих у них желание жить. В лагере хозяйствовали неконтролируемые диарея и пневмония. Канавы захлебывались человеческими испражнениями. Многие были так больны и слабы, что не могли дойти до отхожего места – в лучшем случае успевали скинуть штаны сразу за дверью в барак. Земля за халупами превратилась в мешанину из замерзшего кала и мочи.

Ходили слухи о наличии в лагере бинтов и лекарств, но Хэмм, например, их не видел. Единственной их защитой от холода были примитивные стены из грязи и глиняная черепичная крыша; китайцы не выдали ни одного одеяла. Рубин продолжал приносить украденную еду, но Хэмма приводила в ужас мысль о том, что между ним и голодной смертью стоит лишь суицидальная храбрость одного человека. Неужели их тюремщики действительно собирались держать их в этом ледяном чистилище, пока они тут все не перемрут? Хэмм с каждым днем верил в это все больше.

Прошло три недели, медицинской помощи все не было. Американские врачи заглядывали к ним, но ничем, кроме надежды, помочь не могли. Самых больных забирали в госпиталь – так называли его охранники, – но по лагерю быстро прошел слух, что лучше от такой передислокации отказаться: то был натуральный «дом смерти». Говорили, что корейские медсестры назначали инъекции, за считаные минуты убивавшие больных солдат. Свидетелей не было, но из госпиталя почти никто не возвращался живым.

В хижинах царил хаос. Находящиеся в бреду ребята с невылеченными ранами кричали ночи напролет. Смрад гноя, крови и омертвелой плоти стал невыносимым, охранникам приходилось зажимать носы, чтобы пересчитать пленников – важная процедура, позволявшая понять, сколько еды нужно приготовить на каждую хибару.

Страшно голодные, солдаты часто молчали о свежих трупах, появлявшихся среди них, в надежде получить полагавшуюся им порцию.

Как-то утром, ничем не отличавшимся от других, дверь в хижину, которую Хэмм делил с еще пятнадцатью парнями, распахнулась. Жильцы спали, плотно улегшись друг к другу, когда взрыв ледяного воздуха ворвался в дом. То немногое тепло, которое они ухитрились накопить за ночь, моментально испарилось. Комната наполнилась коллективным стоном. Глаза пленников повернулись на серый свет из окошка над дверью, когда вооруженные солдаты вошли внутрь и уставились на них.

Корейцы начали поднимать и выгонять людей на улицу. Первый, второй, третий, четвертый, еще несколько, Рубин теперь, Буржуа, Хэмм, еще пять трясущихся фигур выскочили на лед и грязь за домом. Корейцы сердито тараторили, тыча в них штыками и гоняя вперед-назад, словно марионеток. Несколько человек, слабые от голода и холода, увядали как виноградные лозы без воды. Когда Буржуа запнулся, его жахнули по голове. Его слабость оскорбляла корейцев, его грубо подняли, ударили еще раз и вернули в строй. Еще немного посипели, поныли, потолкались – и жалкая группка тронулась вперед, не попадая в шаг. Пока они уходили от длинного барака, по обеим сторонам подтянулась дюжина корейцев, чтобы попинать их по коленным чашечкам и сердито поорать, когда у заключенных не получалось маршировать.

Хэмм отсчитал примерно шестьдесят метров до того места, где их криком остановили возле водосточной канавы. Корейцы методично расставили восемь человек плечом к плечу, затем подтолкнули их к краю – пятки дотронулись до выступа обрыва. По команде корейцы отошли назад, выстроились в шеренгу и подняли винтовки. Двое ребят тихо всхлипывали. Еще один молил о пощаде. Корейцы молча уставились на них холодными глазами и дулами винтовок. Один из парней обмочил штаны. Моча стекала по штанине на землю – кореец выдал омерзительный смешок. Остальные присоединились. Другой солдат упал на колени, заплакал. Смех стал громче. Корейцы захлопали в ладоши и по коленям, хотя тень жажды крови не сходила с их лиц.

Затем Рубин, стоявший плечом к плечу с Хэммом, сделал шаг вперед, схватил упавшего человека за руку и помог ему подняться. Хэмм посмотрел в сторону, на лицо Рубина. Тот уставился в глаза палачей без капли страха. Хэмм не успел отвернуться, как Рубин предложил ему вторую руку, жестом показал остальным сделать то же самое и твердым голосом сказал группе молиться. Затем что-то запел на иврите.

Леонард Хэмм тоже молился. Он молился своему Богу и Иисусу об избавлении, сначала тихо, затем громко – так, чтобы слышали корейцы. Спустя несколько минут молилась вся восьмерка. Хэмм снова повернулся на Рубина. Тот, едва моргая, уставился прямо на людей с винтовками.

Корейцы подняли винтовки, прицелились. Они так громко смеялись, что едва могли удержать оружие, но Хэмм был уверен, что как только один из них сделает выстрел, остальные последуют его примеру. Он уже видел их в действии – в искалеченных лицах и телах мертвых американцев, разбросанных по всей стране. Он знал, что жизни нескольких жалких америкашек ничего для них не стоят.

Леонард Хэмм был также уверен, что все, что осталось от его жизни, – это вспышка из дула и доза свинца… Два джипа и БТР остановились возле канавы и выгрузили взвод китайцев. Солдаты указали на американцев и что-то громко закричали. Китайцы подходили ближе, корейцы резко опустили оружие, но при этом сдержанно хихикали. Начался спор, довольно быстро превратившийся в легкую стычку. Наконец появился китайский офицер и что-то сердито прогавкал – корейцы рванули наутек.

Усталые от ужаса, парни попадали на землю. Хэмма стошнило. Китайцы о чем-то поговорили между собой и предложили пленникам комки жевательного табака, пока те медленно приходили в себя.

Все, кроме одного, смогли вернуться во вшивую хижину самостоятельно. Джеймса Буржуа пришлось нести. Дикие удары по голове нанесли солдату непоправимый урон. С того самого момента он стал рабом неразличимого бреда, смазанных видений и длинных периодов зловещего молчания. Тибор понял, что этот парень уже никогда не будет прежним.

Все оставшееся время в Корее, а затем следующие пятьдесят лет своей жизни Леонард Хэмм пытался понять, где Тибор Рубин сумел найти столько храбрости, чтобы противостоять расстрельной команде. Да, вполне вероятно, отчасти это было результатом нацистского плена. Но Тибор тогда был подростком. Здесь было что-то еще, не только опыт прошлого. И даже не только вера. Его спокойствие перед лицом смерти показалось Хэмму почти сверхъестественным. О чем он думал, смотря на ружья? Хэмм так никогда и не осмелился спросить.

Китайцы, разогнавшие расстрельную команду, пришли вернуть лагерь под свою ответственность. Вскоре после их прибытия северокорейцы покинули поселок. Новые старые надзиратели за две следующих недели ничего не изменили в рутине лагеря, но двадцать седьмого ноября – этот день Леонард Хэмм никогда не забудет – офицер выкрикнул имена двадцати восьми пленников и приказал им покинуть свои хибары. Почти все они были больны или ранены. Услышав свои имена, Хэмм и Рубин, по-прежнему лечивший свою ногу, доковыляли до открытого кузова грузовика, припаркованного за бараком, где офицер на безупречном английском зачитал документ, в котором говорилось, что в качестве жеста доброй воли народ Китая отправляет их домой.

Парни напряглись. Они видели, как забирали раненых, якобы в «госпиталь». Никто не вернулся. Но в этой группе все были вполне себе ходячими. Никто даже думать не собирался умирать. Тут офицер позвал Рубина, тот выбрался из кузова, и они столкнулись лицом к лицу – офицер спросил, откуда он. Рубин ответил, что родился в Венгрии.

Офицер спросил, что он делает в американской армии. Рубин ответил, что любит Соединенные Штаты и что отправился добровольцем. Лицо офицера напряглось.

– Ты слеп, – сказал он.

– Ничего я не слеп, – ответил Рубин. – У меня все хорошо с глазами.

Так, он его правильно понял? Хэмм был не уверен. Этот парень быстро на все реагирует. Иногда даже слишком быстро.

Офицер покосился на него и ткнул ему в грудь: США надули тебя. Ты всего лишь капиталист, милитарист, империалист. Ты останешься здесь, чтобы познать истину.

Хэмм подумал, что рядовой Рубин вряд ли понял тираду офицера. Но тот не проявил ни гнева, ни страха. Просто отвернулся от офицера, пожал плечами и побрел к баракам.

Хэмм и остальные остались в грузовике. В конце того же дня его и товарищей обменяли на значительно большее число северокорейцев, затем отправили в эвакуационный госпиталь в Южной Корее. Оттуда его самолетом отвезли в Японию, а затем – в военный госпиталь «Леттер-ман» в США. Врачи обнаружили у него еще больше осколков и легочную инфекцию, но в итоге он пошел на поправку.

Для Леонарда Хэмма война закончилась. Позже он напишет, что счастлив, что выбрался оттуда живым и «целым куском. А вот насколько целым был этот кусок, не так уж тогда было и важно». Почти сразу он попытался вытеснить ужасы Кореи из сознания. Вместе с ужасами он вытеснил и своего друга Рубина.

Хэмм не ожидал больше увидеть рядового Рубина; он был твердо убежден, что вредная привычка последнего таскать еду из вражеских запасов рано или поздно прикончит его. Но тяжело было вообще не думать о человеке, который спас тебе жизнь, и не раз. Он искренне считал Рубина самым храбрым парнем на земле. Нельзя было забыть такого человека, верного друга. Но война продолжалась, и Хэмм все больше убеждал себя, что Рубин не вернется. Он попытался сложить все мысли о рядовом Рубине в специальный «ящик» и запрятать его в глубинах своей памяти. Но, как и все остальные воспоминания о войне, не дававшие ему покоя на гражданке, мысли о Рубине продолжали к нему возвращаться.

Выжившие под Унсаном находились в заброшенном лагере еще два месяца. Шестьдесят дней без солнца и бесконечных мерзлых ночей слились в единый мучительный блер. Все похудели, всех доканывали острые приступы желудочно-кишечных болезней или валила пневмония. И все же те, кому повезло избежать серьезных травм, те, кто до последнего не отпускал надежду, выжили. Те же, кто отпустил свою веру, пусть даже они были относительно здоровы, мирно позволили своей жизненной силе раствориться в вечном холоде.