Глава 24. Невидимые друзья и видимые враги
У матери Эилозы было усталое, с выступающими скулами лицо. Халат в цветочек болтался на худом теле, глубоко запавшие, чёрные, как у дочери, глаза перебегали с моего лица на лицо Гоша. Руками она поправляла выбившиеся из причёски пряди, едва ли осознавая, что делает.
— Здравствуйте, — я растянула губы в улыбке.
— Здрав… — в глубине квартиры что-то с грохотом упало.
— Татька! — раздался мужской бас, женщина вздрогнула и испуганно сжалась.
— Если вам что-то подписать, давайте, я подпишу, — торопливо зашептала она, прозрачный, словно стекло, кад-арт качнулся вперёд.
— Нет, — мы по поводу Эилозы, — сказал Гош.
— Татька! — заорали снова.
Женщина побледнела и прижала руку к горлу.
— Эилоза умерла. Уходите.
— Знаю. Она пришла ко мне после, — женщина дёрнулась, словно я её ударила. — Понимаете, она исчезла, — торопливо заговорила я, — Никто, кроме меня, её не регистрировал, но должен же быть ещё кто-то.
— Эилоза умерла! — она повысила голос и отшатнулась. — Она умерла и похоронена. Слышите?
— Да, — ответила я, пытаясь представить, каково мне будет, если однажды на пороге будет стоять человек и спрашивать о маме или отце, я так и не набралась смелости узнать у псионников, вернулся ли хоть кто-то. — Пожалуйста, скажите, к кому она могла пойти? Придирчивой учительнице? Одноклассникам? Заклятой подруге?
— Татька, — взревело ближе, — курва!
— Нам нужно имя. И мы уйдём.
— Лешка Веснявин, она с ним в одном классе училась, — женщина ухватилась за ручку. — Уходите.
Дверь захлопнулась, и в неё с той стороны ударилось что-то тяжёлое. Торопливый женский голос, захлёбываясь, объяснял, мужской ревел, последовал ещё удар.
— Пошли, — скомандовал Гош, — Если бы ей нужна была помощь, она бы попросила.
— Уверен?
— Нет, — звуки стали стихать, — всем не поможешь. Сейчас она не примет помощи ни от кого.
"Всем не поможешь", — какая мерзкая фраза. Уходя, я оглянулась на дверь раза два.
Три минуты потребовалось специалисту, чтобы выяснить адрес Веснявина, и десять, чтобы добраться до частного сектора, вплотную лепившегося к высотным многоэтажкам. Коробки из бетона и стали сменились приземистыми деревянными постройками, асфальт дорог — бугристым замерзшим песком, городской гул — хрустом лопающегося под колёсами льда.
Дверь открыли сразу, словно ждали. Парень, виденный мной один раз в жизни, за прошедшие два года вырос. Разница между четырнадцатью и шестнадцатью была очевидна. Он по-прежнему остался прыщавым подростком, но теперь я бы его так просто из автобуса не выкинула. Худой и сутулый пацан был выше меня на голову.
— Чего надо? — спросил он ломким голосом.
— Того, — Гош пнул дверь и бесцеремонно ввалился в прихожую, — родители дома?
— Нет, а чё?
— Ничё, советую позвонить, — Гош достал корочки. — Корпус правопорядка.
— Да ладно, — он близоруко сощурился, — я ничего не делал.
— Что у тебя с Эилозой Тавриной произошло?
— Ничего, — парень оглянулся куда-то вглубь квартиры. — Она давно умерла.
— Два года и три месяца, — вставила я.
— Мне вызвать службу контроля? — уточнил Гош.
— Нет, — парень снова оглянулся, — Послушайте, чего вам от меня надо? — вопрос прозвучал беспомощно.
— Гош, выйди, — попросила я.
— Зачем?
— Она здесь, — я повернулась к пацану, — где твой кад-арт?
Веснявин машинально поднял руку к груди и провёл пальцами по футболке. Камня разума не было. Именно так любит общаться Эилоза.
— Буду за дверью, — кивнул псионник и, пристально посмотрев на парня, вышел на крыльцо.
— Она этого не забудет, — сглотнул пацан и повёл меня по полутёмному коридору.
Я разглядела очертания плиты и мойки — справа располагалась кухня. Слева — пара закрытых дверей, стена с растительным узором обоев, под ногами линолеум. Обычный дом обычной семьи.
— Она в меня влюбилась, — выпалил Лёшка, прежде чем взяться за ручку очередной двери. — Ну, может, и не влюбилась, так, запала, а я парням рассказал. Они ржать начали. Элька ревела и со мной не разговаривала до самого… того.
Я вытолкнула её из автобуса и получила хвост, а этот оплевал чувства и удостоился лишь редких нерегистрируемых посещений. А ещё говорят, высшая справедливость существует.
Веснявин открыл дверь. Эилоза стояла посреди комнаты, невысокая, хрупкая, почти красивая, вечно обречённая общаться с теми, кого ненавидит. Увидев меня, она не удивилась, не задала ни одного вопроса. Мёртвые лишены любопытства и эмоций, за исключением ярости.
— Поговорим?
Она молчала.
— Знаю, почему ты не приходишь. Знаю, что подсунули мне в дом, — я остановилась напротив. — Ты сказала: "Много чего" случилось, может, теперь расскажешь?
— Нет, — она смотрела только на парня.
— Нет? Тогда ты не вернёшься. У тебя останется только он.
Я врала, лоскуток уже изъяли, и ничто не мешало ей прийти в гости. Люди, в отличие от блуждающих, умеют врать весьма неплохо.
Девушка, почти девочка, повернулась.
— Она приходила.
— Кто?
— Тень.
— Эилоза, пожалуйста, — попросила я, — кто?
— Она была тёмной. Совсем. Сквозь неё не видно тумана.
— Мужчина? Женщина?
— Вы все одинаковые.
Я закрыла глаза и сосчитала до пяти, если сейчас сорвусь на призрак, самой потом стыдно станет, как тогда в автобусе.
— Извините, что помешала, — пробормотала я, отворачиваясь, — не знаю, что за мужик живёт с твоей матерью. Отец? Отчим? Сожитель? Если это не приобретение последних дней, вряд ли он был тебе другом.
— Не могу войти туда, — Эилоза шевельнулась, тёмные глаза вспыхнули. — Она там, и я не могу.
— Верю. Но вряд ли он сидит возле неё двадцать четыре часа в сутки.
Призрак склонил голову. Я шагнула за порог, там меня и нагнал её голос.
— Нет власти большей, чем мы даём над собой сами. Это сказала ты, — я развернулась, но девушка уже уходила, растворялась в воздухе.
Парень вздохнул. Чего было больше в этом звуке, облегчения или разочарования, не знал и он сам.
Слова, брошенные в спину, отозвались болью, а потом воспоминанием. Когда-то Эилозе раз за разом приходилось слышать от меня эту фразу. Схватив телефон, я набрала номер. Он ответил после первого гудка.
— Илья, — закричала я, выбегая на крыльцо, — помнишь, что, по-вашему, написала Нирра в предсмертной записке?
— Нет власти большей, чем мы даём над собой сами. Изречение изволистов, — устало отозвался Лисивин.
— Я знаю, чья это фраза. И я знаю, что бабушка не могла её написать.
— Лена.
— Выслушайте, — Гош пристально посмотрел на меня. — Когда Эилоза в первый раз пришла, я…
— Первый хвост — это всегда страшно, — отозвался бабушкин друг, — представляю, как ты испугалась.
— Нет, не представляешь, — Гош открыл дверцу, и я забралась в машину. — Не можешь. Когда что-то невидимое наваливается на тебя среди ночи и ты падаешь, падаешь. Снова и снова.
— Лена, успокойся.
— Я спокойна. Когда Влад привёз ко мне Нирру, я сидела в шкафу, держа в руках самый большой кухонный нож. И, как заведённая повторяла эту фразу. Знаешь, когда надежды не остаётся, начинаешь верить во что угодно, даже в волшебные слова.
— Тебя же предупреждали, что так будет, — я слышала в его тоне мягкий укор, — и я, и Нирра.
— Слова тех, кто ни разу не переживал атаку, звучали неубедительно, — продолжала я. — К тому времени я не спала уже двое суток. Угадайте, что сказала Нирра?
— Что?
— Что нет ничего глупее, чем цепляться за слова идиотов, которые из-за них же и умирали сотнями. Понимаете?
— Не очень.
— Она могла написать что угодно, только не эту глупость, в которую сама не верила. Это же Нирра!
— Теперь послушай меня, — в трубке что-то зашумело. — Была проведена почерковедческая экспертиза. Писала Нирра.
— Но…
— Мало того, листок был идентичен тем, что лежали у неё на столе, пачку открыли не более суток назад. Лена, всё проверили и перепроверили.
Я не выдержала, сбросила вызов и, не глядя, швырнула телефон. Он стукнулся об пол и отскочил куда-то под ноги. Никто не хотел верить, что Нирру Артахову убили. Никто.
Меня разбудили ночью, выдернули из сна, в котором я бегала по дому с обоями в цветочек и открывала все двери. Одну за оной, пока не нашла кабинет бабушки. Я не могла остановиться, хотя уже знала, что там увижу. И кого.
Не люблю такие пробуждения. Если новость не может подождать до утра, значит, это плохая новость.
— Тсс, — псионник прижал палец к губам и прошептал, — Одевайся.
Я подняла голову с дивана и заморгала, стараясь что-то рассмотреть в темноте.
— Куда? Зачем?
— В Тойскую обитель. Демон отдал распоряжение: ни при каких обстоятельствах не оставлять тебя одну.
— А как же? — я кивнула на закрытую дверь спальни Адаиса Петровича.
— Ему в столицу надо, — Гош выпрямился. — Давай быстрее, раньше выйдем — раньше вернёмся.
Темнота вечерняя и утренняя отличаются друг от друга. Первая опускается на землю тяжёлым непроницаемым покрывалом, основательно и неотступно. Вторая тонкая и непрочная, как паутина, готовая порваться от первого же прикосновения зарождающегося на горизонте солнца.
Сидя в теплом салоне машины, я то и дело клевала носом, глаза закрывались сами собой. Зевнув в очередной, пятый раз, я попыталась ощутить прежний страх перед обителью. Пыталась и не могла. Его место заняло сожаление и отчасти удивление собственному равнодушию. Ещё недавно казавшиеся такими весомыми эмоции исчезли.
— А где Демон? — спросила я. — Он сегодня у себя ночевал?
— Не знаю. По-моему он вообще не спал, с ночи уехал в Новогородище. Звонил оттуда, заслал отца в Заславль, — парень ухмыльнулся каламбуру.
— Что-нибудь нашли?
— Да как сказать.
— Не хочешь говорить? И не надо, — возмущения в голосе в четыре утра не было.
Я была готова ко всему: к ругани, нотациям, порицанию, которым меня могли встретить в монастыре, но представить себе, что нас не пустят, на это фантазии не хватило.
Гош колотил по воротам минут десять, прежде чем выдохся. Земля перед воротами была перелопачена, трава вырвана пластами, кресты сломаны и повалены. Я задалась вопросом: является ли эксгумация останков пси-специалистами осквернением? Что-то мне подсказывало, что да. Только не пойдёт призрак против целой команды специалистов. Да и привязки они сперва рвут, чтобы не заходить в клетку к пленному льву. Окружают умершего нулевым пространством, и всё, разбирай, собирай кости, сколько угодно. Разница в точке зрения. Если в человека стреляет другой человек, это убийство, а если офицер корпуса правопорядка — самозащита или жизненная необходимость. Так же и тут.
— Это единственный вход? — спросил псионник.
— Есть калитка с той стороны, — указала я, — но она всегда заперта.
— Пойдём, посмотрим.
Парень зашагал вдоль монастырской стены.
— Что ты тут ищешь? — спросила я, догоняя. — Или это тоже тайна следствия.
— Тётку Эми я тут ищу. В личном деле ни одного упоминания, ни одного живого родственника.
— Может, так и есть?
Гош отвернулся, не желая отвечать.
Мы завернули за угол. Проем в оштукатуренной стене закрывала тяжёлая деревянная дверь, которая, как я и говорила, была заперта. Но, в отличие от ворот, высота калитки не превышала и двух метров. Псионник разбежался, подпрыгнул, ухватился руками за верхний край и подтянулся, заглядывая на территорию обители.
— Тишь да гладь, — прокомментировал он увиденное и перелез на ту сторону.
Минутой позже скрипнул засов, и калитка распахнулась.
— Добро пожаловать, — сказал специалист.
Мы зашли в обитель с другой стороны, неухоженный сад остался по левую руку. Прошёл месяц, но ничего не изменилось. Никто так и не выложил окантовку клумбы камнями. Дорожка всё так же заканчивалась в нескольких метрах от стены, ведя в никуда. Деревянные брусья, покрытые снегом, промерзали на голой земле, пилу уже не было видно.
— Хочешь поговорить с настоятельницей? — спросила я.
— И с ней тоже, кто-то должен был видеть Эми.
Я повернулась к Гошу, собираясь уточнить, что будет, если он ошибся и девушку в монастыре никогда не видели. В этот момент железные грабли опустились ему на голову. Парень упал в неубранный снег.
— Вернулась, Мари! — бесшумно появившаяся Порфийя снова замахнулась.
Я едва успела отскочить в сторону, металлические штыри просвистели около лица, обдав щёку холодным воздухом.
— Где он? — спросила она и ткнула меня черенком в живот.
Я подставила руки и отвела удар, пальцы тут же заныли
— Где? — продолжала спрашивать монашка, — Мари!
— Я Лена, — отступая к оврагу, попыталась возразить я.
Гош, как упал, так и не шевелился.
— Плевать, такая же змея, как она, — грабли поднялись в воздух. — Я тридцать лет ждала. Больше не собираюсь.
Бежать некуда, за спиной вниз уходили замершие склоны оврага. Но я всё равно попыталась, бросилась в сторону, понимая, что не успею. Поскользнулась, упала на колено и больно ударилась о землю. Снег взметнулся, осыпаясь на дно ямы, где корни дерева превратились в толстую серебристую паутину. От удара бок обожгло болью. В первый момент показалось, что она насадила меня на железные штыри, как червяка на крючок. Слезы брызнули из глаз, даже закричать со страху не получалось.
— Где мой кад-арт? — выделяя каждое слово, спрашивала монашка, снова поднимая грабли.
Крови на них не было. Бок цел, хотя ощущался он так, словно к нему прижали раскалённый утюг. Я глотала холодный воздух между волнами накатывающей боли. Мыслей не было никаких. Ни встать, ни убежать, ни дать достойный отпор. Я подняла ногу и пнула её. В лодыжку, самое уязвимое место танцора. По себе знаю, как это травматично, как сустав простреливает до колена, так, что ещё несколько дней опираться на ногу невозможно.
По возрасту она годилась мне в матери, плюс лишний вес и эффект неожиданности были на моей стороне. Женщина вскрикнула. Грабли врезались в неопрятную кучку снега чуть левее и, кувырнувшись, свалились в овраг. Монашка упала на колено.
— Как была тварью, так и осталась, — простонала женщина. — Это ты могла ходить, куда угодно. Тебе не нужны камни, рядом всегда был отступник, сначала Пашка, теперь этот. А я? Как мне выйти отсюда без кад-арта? Как, Мари? Я вернула твои, отдай мой! Отдай!
Она кричала, брызгая слюной, обращалась ко мне, как к Маринате. Мозолистые красные пальцы вдруг обхватили мою ногу. Цепляясь за одежду, женщина поползла вперёд, полубезумные глаза не отрывались от серебряной цепочки у меня на шее.
— Отдай!
Я пнула её снова, на этот раз в лицо, без силы и замаха. Скорее от растерянности и испуга. Всё, чего мне хотелось, это оттолкнуть её от себя.
— Что вы вытворяете? — раздался срывающийся голос, от церкви к нам бежала высокая фигура. — Прекратите, немедленно!
— Покушение на пси-специалиста, — хриплый голос Гоша, поднимающегося за спиной Порфийи, заставил меня облегчённо выдохнуть, — от десяти до пожизненного.
Парень был жив и относительно цел, не считая рассечённой брови и крови, заливавшей глаз и скулу.
— Вы не представились, — подбежавшая настоятельница была вне себя от ярости. — Вы проникли на территорию, как воры, она защищалась.
Монашка визгливо расхохоталась. Гош зачерпнул снега и приложил к ране.
Ветер ударил снизу вверх, окатив спину холодом, кад-арт потеплел. Псионник прыгнул вперёд, схватил меня за руку, рывком поднимая на ноги, и прижал к себе. Я не смогла сдержать стона от вспыхнувшей в боку боли. Зрачки парня расширились, вокруг сгустилась аура невидимого напряжения.
Все посмотрели вглубь оврага, на его грязно — снежные склоны, на замерзшую бугристыми выступами грязь на дне. Блуждающий решился на атаку в присутствии пси-специалиста, пусть слабенькую, скорее, обозначающую присутствие, чем желая причинить вред, но тем не менее. Этому должна быть причина.
— Вы совсем не удивлены? — Гош посмотрел на настоятельницу — Что ещё вы скрыли? — он отстранил меня, поднял руку, чуть шевеля пальцами. — Наворотят во славу божью, а нам расхлёбывай.
Он прислушался к завыванию ветра, к далёким крикам птиц, нашему шумному дыханию и стал спускаться, цепляясь за посеребрённые инеем корни.
— Нет, — застонала Порфийя, — нет, — она поползла к краю, — это моё, не смей!
— Не надо, милая, — настоятельница подошла к монашке.
Мы следили за спускающимся вниз псионником, каждую секунду ожидая подвоха. Специалист остановился, когда до дна оставалось не более полутора метров. Он замер и резко дёрнул головой, напомнив мне того, другого Гоша, который вогнал нож мне под ключицу. Сименов всматривался в густое переплетение корней, но видел что-то или нет, оставалось лишь гадать. Он протянул руку, отдёрнул, отмахнулся от чего-то невидимого, достал из кармана платок и, обмотав вокруг ладони, вытащил из земли небольшую коробку. Тайник был устроен в одной из ниш, в которых так удобно ставить ноги, и спрятан за корни дерева.
— Нет, — голос Порфийи сорвался на визг, и, если бы не настоятельница, она бы свалилась вниз. Она не замечала ничего: ни снега, ни сглаженного временем края оврага, ни пустоты под руками.
— Полно — полно, успокойся, — женщина попыталась прижать монашку к себе, но та с силой оттолкнула её, да так, что настоятельница упала.
Раздались нестройные выкрики. Я оглянулась, позади уже успело собраться два десятка женщин в чёрных и серых одеяниях.
В руке у Гоша тускло поблескивала жестяная коробка, мама в таких хранила чай или пуговицы. Пальцы, обмотанные платком, чуть подрагивали, он очень стараться не коснуться находки голой кожей.
— Я всего лишь хотела уйти отсюда, всего лишь уйти, — Порфийя схватилась за голову.
Псионник стал осторожно взбираться обратно, и, судя по движениям, не столько боялся упасть сам, сколько уронить жестянку.
К настоятельнице подбежали сразу две послушницы, но она, сумрачно взглянув на раскачивающуюся Порфийю, поднялась без их помощи. Над краем оврага появилась каштановая макушка парня, женщина тут же протянула к нему руки с загнутыми пальцами, похожими на садовые цапки.
— Лена, — позвал парень напряжённым голосом, — здесь привязка.
Я наклонилась и под разочарованный стон монашки выхватила из его рук коробку. Мы, люди, существа толстокожие, наша энергия внутри нас, надёжно спрятана за силой личности, призраку до неё не добраться. Он может атаковать разум, но не может забраться внутрь. Мы можем водить на поводке хоть блуждающего, хоть бультерьера. Псионники, энергия которых преобладает над личностью, как оказалось, уязвимы. Для призраков специалисты словно огонь, если приблизиться, можно сгореть, но если костёр разводят на твоей могиле, ничего не остаётся, кроме как выпить эту энергию, хотя бы ради того, чтобы не обжечься.
Гош выбрался из оврага, кровь из рассечённого лба больше не шла, на коже, несмотря на холод, выступил пот.
— Открой, — попросил он, пальцы всё ещё подрагивали, будто он нёс килограммовую гирю.
Потёртая крышка слезла с коробки крайне неохотно. Тайнику не больше года, иначе в нашем климате она бы совсем заржавела и облезла. Внутри что-то громыхнуло, так пара — тройка фасолин перекатывается в пустом эмалированном тазу.
Мы заглянули в потускневшее от времени нутро. Порфийя в очередной раз всхлипнула, настоятельница прищурилась и выпрямилась. В коробке лежала кость. Я не биолог, не медик, не археолог, но эта вытянутая штука очень напоминала то, что остаётся от куриной ножки после обеда.
— Это даже не осквернение, — сказал Гош, — Это нарушение целостности объекта.
— Отдай! — монашка стала подниматься.
— Вы знали, что призрак здесь? Знали и молчали? — парень посмотрел на настоятельницу. — Работы брошены, материалы гниют, ни одного человека поблизости, — он обвёл рукой округу.
— Мы живём в мире со всеми божьими созданиями, — пафос фразы был испорчен очередным то ли смехом, то ли воем. — Порфийя?
— Да пошла ты, — монашка отняла руки от лица, из-под чёрного, сползающего на лоб платка нас ожёг злой взгляд. — Что Порфийя? Меня Палия зовут. Святую строит. Как бормотуху местным продавать, так Порфийя, не самой же ручки пачкать. Призрак завёлся, так Порфийя терпи. А когда к самой хвост привязался, сразу отступницу позвала, ни дня не вытерпела.
— Отступницу? — Гош уцепился за слово, — эту? — он похлопал себя по куртке и вытащил потёртую фотографию, которую не один день таскал в кармане. Эми улыбалась с куска картона одной из самых соблазнительных улыбок, — или другую? Говорите. Неужели вы не понимаете, чем дальше, тем хуже, в первую очередь вам. Сколько ещё сестёр вернулось? Сколько ходит из кельи в келью?
Монашки, собравшиеся за спиной, зашумели, слышались всхлипы и торопливые молитвы.
— Вы уберёте её отсюда? — она указала на коробку.
— Да.
— Хорошо, мы вызывали человека ваших способностей. Неофициально.
— Человека? Неофициально?
— Эмилию Шмиль, это её тётка вернулась сюда, уж не знаю, почему.
Я могла бы ей ответить. Потому что она ненавидела место, в котором прожила большую часть жизни. Сожалею, но призраки не врут.
— Не в службу же контроля мне звонить, — настоятельница поджала губы. — Кладбище досталось нам от прежней матушки, ничего было не исправить. Да и разве пристало божьим людям звать на помощь безбожников? Митириада говорила, что племянница её мужа — псионник, вот я и позвонила Эмили, она приехала.
— По документам, Эми сирота, — проговорил Гош.
— Неродная племянница, — она пожала плечами. — Брат её мужа покойного вроде девушке отчимом приходился, — настоятельница вздохнула. — Не знаю, что она сделала, но после Мира нападала только в овраге.
— А ты и рада, — зло сказала Порфийя. — Главное, чтобы от тебя, непогрешимой, отстали.
— Хватит, — женщина отряхнула юбку, — Твоими устами говорит…
— Кто? Нечистый? Значит, это он говорит, что я хочу уйти отсюда. С ними.
— Что? — на этот раз спросила одна из тех монашек, что топтались позади.
— То, — припечатала Порфийя. — Я хочу уйти отсюда вместе с отступниками. Всё слышали?
— Я вас в камере службы контроля запру, — пообещал Гош, — а не в мир выведу.
— Службы контроля? Отлично, — она протянула руки, словно кто-то собирался надевать на них наручники.
Мы возвращались в деревню вдоль русла замерзшего ручья. Воспоминания о монастыре остались ещё более тягостными, чем в первые два раза. Порфийю заперли в келье. Гош вызвал конвой. Я, да и никто в монастыре, не понимала, что случилось с образцовой до этого послушницей. Женщины шептались, несмотря на строгие взгляды настоятельницы, крестились, молились и снова шептались, прячась по углам и тревожно оглядываясь. На этот раз угроза обители пришла не извне, а изнутри.
— Её кад-арт можно найти? — спросила я.
— Можно, — ответил псиониик, — если только они в экстазе веры святую воду в них не залили. Электроника и влага не лучшее соседство.
— Она могла обратиться в сад камней, — не понимала я, — заплатила бы штраф, всё лучше, чем сидеть за стенами. Да и чем помогут стены против блуждающих?
— Ничем, — парень подал руку, помогая перепрыгнуть через очередную ледяную промоину, коробка в руках загремела, найденный сувенир псионник велел взять с собой. — Но она верила в это. Даже ты поверила, когда думала, что убила Лисивина.
— Я тогда не думала, — буркнула я. — Хорошо, но зачем портить камень или отдавать его кому-то?
— Ответ ты и сама знаешь. Чтобы тебя не нашли. Для получения нового надо удостоверить личность, этого она допустить не могла лишь в одном случае.
— Она преступница?
— Скорей всего. Откатаем пальчики и узнаем.
— Тогда почему она решила уйти сейчас?
— Может, срок давности за её преступление истёк. А может, — он задумался, — как она кричала, когда я доставал коробку.
— Она знала, что это, — догадалась я. — Она не могла выйти без камня разума, так как боялась своего хвоста. Но с таким сувениром к ней ни один призрак не подошёл бы. То есть теперь у неё была защита от блуждающих, но не было документов. Замкнутый круг. И тут появляюсь я, слишком похожая на ту, которой она отдала кристалл.
— А может, у неё просто сдали нервы. Всё узнаем. Главное, я был прав, Эми увязла в этом по шею.
— Порфийя узнала о тайнике и его содержимом от неё?
— Почему нет? Подобное тянет к подобному. Двадцать пять лет назад она сошлась с Маринатой, сейчас с Эми.
Мы вышли из голого зимнего леса на окраину Суровищ, туда, где пару часов назад оставили машину. Солнце уже поднялось над горизонтом, нетронутый снег искрился, словно присыпанный блёстками. Улица была пустынна, поэтому автомобиль, стоявший напротив дома Авдотьевны, мы заметили сразу. Чёрный цвет, хищный силуэт, вороховские номера. Демон.
— Он же должен быть в Новогородище, — нахмурился Гош.
И тут раздался крик. Неловкий, рычащий, царапающий горло. Мужской.
Мы бросились на неогороженный участок. Пёс, который в прошлый раз не высунул и носа из конуры, стоял, натягивая цепь, и глухо ворчал на двух мужчин. Один из них прижимал голову второго к чурке для колки дров, в руке металлом блестел топор.
