Глава 14. Покойся с миром

Бабушку предали земле ранним утром. Действо, устроенное в угоду толпе и на радость журналистам, не вызвало у меня никаких чувств.

В ту ночь, когда Гош привёз меня обратно в Ворошки, оставив едва пришедшего в себя отца в больнице Малозереца, когда я не знала, что будет, не знала, что было, и не могла ответить внятно ни на один вопрос псионника, мне позвонили.

— Алленария Сергиевна? — спросил молодой голос.

— Да, — ответила я.

И это было единственным членораздельным словом, которое мне удалось вставить в разговор.

Девушка трещала как заведённая, легко переходя от упрёков к воодушевлению. Марию, так звали собеседницу, назначили координатором похорон, и девушка была озадачена, почему ближайшая родственница, не связалась с ней. Имперская служба контроля взяла на себя расходы на погребение. Всё было уже спланировано, расписано и оплачено.

Нирре Артаховой была оказана честь быть погребённой с первыми лучами солнца. Так сложилось, из века в век мы хоронили своих мёртвых на рассвете. Раньше люди верили: если предать тело земле до начала дня, ушедший не вернётся. Несколько столетий и развитие пси — науки не оставили от этого заблуждения камня на камне, но оставили нам традицию. Быть погребённым на заре считается хорошим тоном.

Следуя указаниям Марии, я уже через полчаса была в Вереево, где приземлился самолёт с коллегами бабушки и её телом, а ещё через два часа стояла на холодном воздухе продуваемых со всех сторон Ворошков. Народу съехалось предостаточно. Чиновники и депутаты, которым полагалось находиться здесь по долгу службы. Псионники, чей долг был несколько иным. Официальный представитель императора, произносящий речь. Священник, ведущий службу. И многие другие. Море лиц, не выспавшихся и бодрых, любопытных, брезгливых и отрешённых.

Вспышки фотоаппаратов журналистов высвечивали людей, выглядевших в сером нарождающемся утре едва ли лучше блуждающих. Мы все призраки в этот час, в это мгновение, когда ночь уже отступила, а день ещё не начался. Солнце ещё не сорвало мутную предрассветную плёнку с пробуждающегося мира. Час перехода. Час небытия.

Речь я произносить отказалась. Хватило и стояния в первом ряду, на шаг ближе к гробу, чем все остальные. По протоколу рядом должны стоять родители, но их не было. Бабушку одели в один из лучших деловых костюмов, а лицо прикрыли плотной вуалью. Сколько я ни отводила глаз от полупрозрачной ткани, он, словно приклеенный, возвращался обратно. Искала, и одновременно боялась увидеть это.

"Штырь вошёл в правый глаз и прошёл насквозь"

К разочарованию репортёров, мои глаза так и остались сухими. Статьи наверняка разразятся противоречиями. Ктото назовёт меня сильной, другие не удержатся от намёков на наследницу незаконно добытых миллионов, которая не смогла даже изобразить скорбь. Чего ж сразу не миллиардов, зарытых в саду под старой яблоней?

— Мы живы, пока о нас помнят. Живите. И помните, — священник закончил службу традиционным напутствием.

Блуждающий, действительно, может существовать лишь до тех пор, пока жив хоть один человек, хранящий его в памяти. Тот, кто его знал, кто любил или ненавидел, дружил или враждовал, тот, кто был частью жизни умершего. Будь наш мир устроен по- другому, призраков стало бы намного больше, чем людей, и мы исчезли бы просто как вид.

Я кивнула рабочим. Молчаливо внимающие люди зашевелились, зашептались, переминаясь с ноги на ногу. Двое мужиков в чёрных костюмах закрыли гроб и деловито вколотили в крышку пару гвоздей.

Зачем? — чуть было не спросила я. Они, что, её боятся? Боятся, что Нирра выберется оттуда?

Мужчины взялись за концы чёрных лент и приподняли гроб над вырытой в рыже — бурой земле ямой. Небо на востоке едва заметно посветлело. Вот — вот оно насытится лазоревым цветом первых лучей и верхний край раскалённого диска солнца сотрёт серый цвет, раскрасив землю.

Но бабушка этого больше не увидит.

Ленты зашелестели, деревянный ящик быстро опустился вниз, мягко стукнувшись о дно ямы. Я зачерпнула ладонью размокшую грязь и бросила на красную крышку. Глупый, неизвестно откуда берущий начало ритуал. Желание живых "сделать, как положено", предназначенное для успокоения собственной совести, для возврата последнего долга, даже если ты никогда ничего не занимал.

Вот только мёртвым всё равно.

— Буду помнить тебя. Всегда, — мой шёпот был еле слышен.

Я отошла в сторону, чтобы людям было удобнее скидывать новые и новые комки грязи, а потом подходить с притворно участливыми глазами и монотонными соболезнованиями.

Мне было безразлично. Никто не сможет больше сожалеть о бабушке, чем я.

Они подходили и уходили, иногда трогали за руки, иногда смущённо топтались на месте. Целая вереница незнакомцев.

Нирру Артахову похоронили на Аллее Славы, среди других героев империи. Престижнее было только в императорских усыпальницах. Вот бабушка бы посмеялась, если б могла.

— Лена, — Илья Лисивин подошёл последним.

Глаза, как и у многих, скрыты тёмными очками, от этого казалось, что передо мной стоит незнакомец. Зачем вообще чтото говорить, когда слова, как крупные куски, застревают в горле? Я подалась вперёд и сильно, как в детстве, прижалась к человеку, искренне скорбящему по Нирре.

— Лена, — твёрдые руки неловко обняли меня в ответ.

— Ей плохо? Вон там беседка, — Мария тотчас оказалась рядом. — Медицинская помощь нужна?

Я замотала головой. Ничего не хочу видеть, ничего не хочу слышать.

— Ну, тогда, Алленария Сергиевна, просто передохните, у нас ещё поминки.

Я кивнула, понятия не имея, смотрит девушка или нет. Илья Веденович тоже промолчал. Так, неловко сцепившись, мы и побрели.

Сегодня нелёгкий день. Я уже осознала смерть бабушки. Осознала и оплакала. А псионник? Сомневаюсь, что он мог позволить себе такую роскошь. Нет ничего хуже отсроченной боли.

Один шаг его — два моих. Лисивин напоминал деревяшку, худой и напряжённый. Голоса людей сначала слились в один монотонный гул, а потом стали отдаляться. Не надо ни о чем думать, чтото решать, говорить, общаться, надо просто идти.

— Илья, простите меня, — я сжала руки, заставляя его остановиться. — Простите за то, что я наговорила тогда.

Он стоял, не шевелясь и не реагируя, лишь вздымающаяся грудь показала, что он ещё здесь, что он ещё слышит.

— Вы были правы. Я успокоилась. Я поняла, — никак не получалось сказать то, что я на самом деле чувствую.

Никогда не поверю в самоубийство бабушки. Но, если скажу об этом сейчас, получится, что я снова обвиню его во лжи, в нежелании найти преступника.

— Илья, — потянувшись, я сняла с псионника очки, — Не хочу… Ох.

Руки замерли, потому что там за завесой тёмного стекла был совсем не тот, кого я ожидала увидеть. Карие, вечно печальные глаза потухли. Они не принадлежали больше человеку. Одеревеневшие руки, ещё недавно служившие защитой, превратились в капкан.

Если раньше из женского кокетства я жаловалась, что такая мелкая и тощая, то сейчас вознесла за это молитву. Присев, я ужом вывернулась из кольца рук и отступила, не в силах оторваться от нечеловечески расширенных зрачков псионника.

— Ты должна умереть, — он не дёргался, не прислушивался к чемуто неведомому, но его спокойная убеждённость пугала намного сильнее.

Холод страха обхватил ступни и стал подниматься выше, заставляя тело цепенеть. Как далеко мы ушли! Какая беседка? Ограды и памятники закончились, впереди только редкий ельник да бескрайнее поле, за которым окружная дорога с востока окольцовывала город.

Хрупкое самообладание дало трещину. Пусть в отличие от остальных он не сделал ни шага, ни угрожающего жеста, но я знала, на что способен этот человек.

Кричать, звать, умолять — порывы сменяли друг друга, не давая реализовать ни один. Ноги путались, в голове одно, на деле другое. Я сделала единственное, что могла. Побежала. Ботинки тяжело топали по размягчённой влагой почве, по осыпающимся иголкам, веткам и грязно чёрным остаткам травы. Главное не споткнуться, не упасть, петляя между оград и крестов, старых и новых, ржавеющих и окрашенных. Ещё чуть — чуть, сегодня погост не самое безлюдное место в городе. За спиной тишина. Только не оглядываться.

Деревянный скелет беседки вынырнул с левой стороны. Впереди уже виднелись памятники аллеи славы, тёмные подвижные пятна траурных костюмов, когда чтото тяжёлое с силой врезалось мне в спину.

— Помог… пфф, — падение о землю выбило остатки дыхания.

— Надо умереть, — в голосе псионника послышался укор.

Он ухватился за мою правую ногу и потянул, оттаскивая назад. Я вцепилась в землю руками, до боли загоняя грязь под ногти и сдирая ладони.

— Аааа, — я подняла голову, наткнулась взглядом на знакомую фигуру, и крик утих, так толком и не возникнув.

Мы были далеко, и ручаться я не могла, но эта походка, этот оборот светловолосой головы, эта высокая фигура. Демон. Где же ему быть, как не здесь!

— Надо! — припечатали убеждённостью изза спины.

"Нет", — эхом ответил внутренний голос, который я иногда принимала за бабушкин. Та нотка упрямства, что досталась мне от неё, пусть и не по линии крови.

Я упёрлась руками в землю и перевернулась, чувствуя, как скользит в крепком захвате лодыжка, как она тормозит движение, в которое вложена вся сила и резкость. Словно пытаешь выполнить горизонтальный пируэт. Красивого, как в кино, приземления не получилось. Шваркнувшись больным плечом, взвизгнула и перекатилась на спину. Ногу больше ничто не удерживало.

Мужчина склонился надо мной, заслоняя полнеба и несмелое рассветное солнце, как великан из сказки. Из злой сказки. Его ладонь сгребла мой камень разума и потянула. Кад — арт показался мне очень маленьким и хрупким в огромной мозолистой руке. Звенья глухо звякнули, два оборота вокруг кулака, и цепочка сократилась вдвое, обвиваясь вокруг чужой плоти. Два рывка, и я, как вздёрнутый на поводке пёс, поднялась, повинуясь чужому желанию. Какая короткая у меня цепочка! Какая короткая жизнь!

— Надо, — в третий раз повторил он. Тихо. Интимно. Словно признавался в любви.

— Ах — шшш.

Из горла вырвалось шипение. Руками я попыталась ослабить захват, но цепочка безжалостно врезалась в кожу. В его. И в мою. Поэтому я потянулась к бесстрастному отчуждённому лицу. Первым желанием было вцепится и располосовать эту маску, но в последний момент разуму удалось взять панику под контроль. Ладони дрожали, и прикосновение к холодной, словно восковой, коже вышло смазанным, но никак не агрессивным.

— Не — кхх… это не… ты, — я выдохнула всё, что было в груди.

Глупая попытка. Это в других реальностях, созданных фантазией писателей, чары спадают, когда прекрасная принцесса на краю гибели молит заколдованного принца о пощаде. На крайний случай злодей может устыдиться и раскаяться. И всё же я должна была попытаться.

Он дёрнулся, словно его ударили. Цепочка полоснула по коже, как леска. Мне показалось, что голова оторвалась, настолько лёгкой она стала. На долю секунды. Пока не увидела псионника, сжимающего в руке блестящий кристалл кад — арта. Его будто высеченное из камня лицо по — прежнему было лишено эмоций.

Ктото мне говорил, что в цепочках специально оставляют слабое звено, обычно в районе карабина, чтобы сохранить здоровье их хозяину в момент кражи. Мне повезло, не поддавшись моде, я не повесила камень разума на цветной шнурок или тесёмку. Какой только абсурд не лезет в голову в такой момент.

На ноги мы встали одновременно, с одной незначительной разницей. Псионник выпрямился во весь рост. Я была меньше, и не стала дожидаться следующего удара, не разгибаясь, боднула головой в… куда достала. В живот. Или чуть ниже. Опыта в драках у меня кот наплакал.

Псионник согнулся и стал заваливаться назад, и я по инерции вместе с ним. Теперь точно знаю, что это кто угодно, но не Илья. Против специалиста у меня не было бы ни малейшего шанса.

Мы упали на землю. Он снизу, я сверху. Я стала судорожно отползать, но, как это бывает при чрезмерном старании, ничего не получалось. Ладони и локти всё время натыкались на чтото не то, на чтото мягкое, упереться, как следует, не получалось, тело беспомощно ёрзало, на глаза навернулись запоздалые слезы, то ли от страха, то ли от бессилия.

На самом деле я возилась не дольше нескольких мгновений, но время — понятие относительное. Иногда оно несётся так, что не успеваешь и оглянуться, а иногда растягивается, словно мыльный пузырь, вмещая в себя кучу событий.

То, что меня до сих пор не схватили, за волосы, к примеру, и не стукнули, скорее, насторожило, чем обрадовало. Скатившись, я позволила себе брошенный искоса взгляд, так смотрит загнанный заяц на лису, в последний момент павшую к его ногам, вместо того, чтобы укусить.

Псионник лежал. Не двигался, не порывался встать. Я приподнялась на четвереньки и заглянула Лисивину в лицо, с которого, словно маска, слетело бесстрастное выражение. Изпод полузакрытых век виднелась часть глаза — узкая белая полоса с тоненькими паутинками лопнувших сосудов. Изпод белоснежных разметавшихся волос с запутавшимися в них ошмётках листьев, веток и прочей грязи вытекала, ширясь на глазах, красная лужица. Она должна быть красной. Кровь моментально чернела, впитываясь в землю, оставляя за собой тёмное неопрятное пятно.

— Дядя Илья, — от страха соображала я неважно, — Вам плохо?

Если б он сейчас встал и заверил, что всё отлично, я б ему поверила. Честное слово. Потому что мне очень хотелось, чтоб это было так.

— Пожалуйста, — неведомо кому взмолилась я, и, вцепившись руками в отвороты распахнутой куртки, затрясла Лисивина.

Голова псионника упала на бок, обнажив влажно поблескивающий круглый бок камешка. Камня, обточенного со всех сторон временем до полной гладкости. Кровь потекла сильнее, пропитывая насквозь серый воротник.

Теперь я действительно убийца.

Из горла вырвался хрип, руки задрожали. Дыхание стало частым, никак не получалось набрать побольше воздуха. Пальцы впились в землю, выхватывая из грунта омерзительно мягкие куски

Я. Убила. Человека. Осознание содеянного, сотней, нет, миллионом глаз окружило меня со всех сторон. Осуждающие, равнодушные, презрительные, деловые, брезгливые. Все они, все, что живут на земле, будут смотреть на меня, и видеть убийцу. Тётя Сима! Что я скажу ей?

Я тихо захныкала, отползая на четвереньках в сторону. В империи мораторий на смертную казнь, по крайней мере, для суда людей. Нет. Не могу. Не хочу в тюрьму. Не выдержу. Нет. Нет.

Дыхание выровнялось. Крепко зажмурившись, я поднялась на ноги. Знаю место, где мне обеспечат полную изоляцию. Где память вечна, а расплата за грехи огромна. Внутри словно лопнуло чтото горячее.

Покойся с миром, Алленария Артахова.