В 80-е Горбачев открыл границы, и я поехала в Америку. Ничего себе, а? Без всякой подготовки в виде Болгарии или там Польши. За границу я поехала впервые. С сыночком. Собирали меня всем миром – Америка, не хухры-мухры! А сапог нет, куртки приличной нет – ничего нет!

Талон на красные сапоги («гусиные лапы») великодушно отдала подруга. Правда, сапоги те оказались великоваты. Куртку взяла у мамы, она тоже была слегка великовата, но пустяки. Собралась.

А мои мечты? Стыдно озвучить – купить я мечтала… белье! Лифчик и трусики, вот.

Аэрофлот кормил икрой и наливал шампанское. От страха я выпила бокала три – и сразу в сон.

В Америке потрясло все и сразу – это тяжелое испытание для советского человека, попавшего за границу впервые, да еще и в голодные 80-е. Помню, как разревелась, зайдя в супермаркет, как растерялась, когда подруга протянула мне киви. Что это – не знала. Подруга тоже удивилась, но объяснила.

Еще впечатление – мюзикл «Белоснежка». Смотрела я не на сцену, а на зрителей, на родителей – мам и пап, пришедших с детьми. Они и подпевали в голос, и размахивали цветными фонариками, и веселились – по-моему, больше, чем дети – те вели себя сдержаннее. Я поняла, как открыт и наивен счастливый и сытый народ.

Еще потрясал запах, точнее – запахи. В магазинах, в машинах, в автобусах, аптеках, домах, ресторанах, кафе. Запахи везде – цветочные, фруктовые, сладкие, пряные, свежие. Везде вкусно пахло. А чистота – в машинах, магазинах, на улицах. И еще… все улыбались!

Я не видела затравленных, злобных, завистливых глаз. Задели плечом – извинились. Ни одного «куда прешь»! Жители Нью-Йорка так любят друг друга? Вряд ли, не верю! Тогда – почему?

А просто им объяснили, наверное, что с улыбкой проще жить. Злоба и хамство разрушительны. Улыбнись – и тебе станет легче.

И почему мы такой неприветливый народ? Может, от нелегкой жизни?

Странные мы – улыбнуться для нас очень непросто. А распахнуть свое сердце, свой дом – проще простого!

Помню, как покупала подарки – мыло, печенье, конфеты, шампуни, белье, тампоны, прокладки. Кофточки, сумочки, колготки, кассеты для магнитофона. Джинсы и кроссовки. Лак для ногтей и кастрюли. Сковородки, губки и жидкость для мытья посуды, бумажные скатерти – все это казалось чудом. А еще коврик в ванную и бижутерию, карандаши для глаз и помаду. Лучший подарок – магнитики на холодильник: луковичка, морковка, редиска, горох. Ох! Мы – папуасы! Нас можно удивить стеклянными бусами. Грустно от этого было… Грустно и стыдно, вот так.

Из Америки я привезла видеомагнитофон, дубленку и… будущего мужа.

Пересадка в Ирландии, в Шенноне, была долгой – часов семь. Как там в рассказе? Встретились, поговорили… Ну, и говорим до сей поры – уже почти тридцать лет. Иногда – на повышенных тонах, иногда раздраженно. Но слышим друг друга и понимаем почти всегда. И еще – ни разу не пожалели, что начали тот разговор.

Впрочем, было непросто – два года душевных терзаний. А имею ли я право на женское счастье?

А однажды раздумья закончились – какая-то точка невозврата оказалась пройдена – наверное, так. Проснулась в субботу утром (помню, что была именно суббота), и – все. Стало понятно, что так дальше нельзя!

Сказать, что прошло все бескровно, – солгать. Но лицо сохранили, достоинство тоже, и сейчас с бывшим мужем друзья. С ним, по счастью, все в порядке. Творит, женат. Владеет галереей, есть имя. Ну и славно! Дай ему бог!

Москва 80-х. Темные улицы, ни одного фонаря. Позвонить из телефонной будки невозможно – все трубки отрезаны или сорваны. Господи, и откуда такой вандализм!

На улицах страшновато. Вдоль дорог у метро, у магазинов, у скверов торгует народ. И этим рядам не видно конца. Люди кучкуются разные – и бабульки-пенсионерки, приносящие из своих жалких, из давних схоронов вазочки, скатерти, полотенца (не всегда, кстати, новые!). Там же и крупы, банки растворимого кофе, пачки засохшей халвы и печенья, мотки шерсти и катушки ниток. Готовальни, будильники, мясорубки, чашки без блюдец и с блюдцами. Фарфоровые лыжницы и узбекские мальчики с виноградной гроздью – часто «травмированные». Серебряные и мельхиоровые ложечки в розницу, «простые» ложки, алюминиевые. Чайные ситечки, мягкие игрушки весьма потрепанного и даже истерзанного вида. Комбинашки с кружевом – ненадеванные по невостребованности. Кальсоны с начесом, колготки, трусы. Валенки и меховые шапки. Помада, пудра, духи – иногда, кстати, початые.

Рядом с бабульками люди совсем молодые или среднего возраста. Мужчины и женщины интеллигентного вида, смущенные и растерянные. Оставшиеся, скорее всего, без своих лабораторий, научных и строительных институтов, поликлиник и «почтовых ящиков». На картонках под их ногами, в серой, грязной, подтаявшей снежной массе – узкие и высокие банки колбасного фарша, пачки печенья, кульки с конфетами, коробки со стиральным порошком, с ненадеванной обувью – мужской и женской. Кофемолки, кассетные магнитофоны, косметика, нижнее белье – все на продажу! Семью-то надо кормить! Они уже вовсю общаются с соседями по «бизнесу», и ушлые пенсионеры учат их жизни.

Покупали тогда на этих стихийных рынках все – от зеленого горошка, привета из прошлых заказов, наиболее безобидного, кстати, привета, до колбас, сыра и мяса.

С мясом история была, например, такая. Милая пенсионерка убеждала сестру, что мясо от домашней козочки Лидки. Сестра поверила – с козьим мясом знакома не была, а готовить обед надо. Что-то смутило более опытную маму – цвет, фактура, запах. Мясо отдали на экспертизу. Сначала коту Ваське – тот, хоть и голодный, брезгливо отпрыгнул. Потом в лабораторию – просто из любопытства. Заключение было таким – «мясо не домашнего животного».

Что это было? Собака, кошка, бобер? Лиса или нечисть лесная?

Какая разница – главное, что вовремя спохватились.

Все в эти годы крутились как могли. Выживали. Нам это слово куда ближе, привычнее, чем слово «жить».

Подружка моя, полковничья жена, прошедшая с мужем и Таджикистан на границе, и ядерный полигон в Капустином яру, где жизнь была невыносимая, в том числе из-за жуткого климата и голода, решилась отнести на вернисаж в Измайлово мужнину форму – шинель, сапоги, зимнюю шапку. Стояла и ревела! Стыдно так, что глаз поднять не могла. А девушка она бойкая, не из трусливых – после таких гарнизонов! «А потом, – вспоминает она, – подумала: а при чем тут я? В чем я виновата? В том, что для густоты забеливаю мукой щи без мяса? А старенький обувщик извиняется передо мной, что кроссовки мои многострадальные латать он уже больше не может, потому что некуда ставить заплатки? В чем виноват мой муж, верный служака? В том, что мерз на полигоне, облучался, потерял зрение, застудил почки? В чем дети мои виноваты? В том, что клянчат банан? Не бананы – банан! Один на двоих! И гуляют по очереди – опять же, не текут только одни ботинки, а вторые текут!»

Наревелась, продала амуницию и – в магазин! Накупила всего: колбасы, сыру, конфет. Торт «Подарочный». Бананы – пять кило. Принесла домой – дети счастливы! А они с мужем… Он готов был сгореть от стыда, она его утешала. Потому что жена.

Бывали в те годы истории и более трагичные. Стали расти и множиться пирамиды – денежные обманки, легкая, как казалось, нажива, обогащение «за просто так». Ну и наивные сограждане бросились отдавать свои деньги. Многие вложили все, что было накоплено, заработано. Бывали случаи, когда люди теряли все, что собирали годами. У знакомых глава семьи, совсем нестарый мужчина, покончил собой…

Еще была такая «сладкая» штука, как распродажи. Талоны выдавались «народонаселению» на предприятиях и даже в домовых комитетах – или в ЖЭКах, не помню. Проходило все в универмагах, фирменных магазинах «Москва», «Лейпциг» и «Варна». Помню, нам в жилищном кооперативе выдали именно в «Лейпциг», фирменный магазин ГДР, и мы всем подъездом туда рванули, оставив деток, организовали что-то вроде группы детского сада. Дом был молодежный – мы вообще жили дружно и всегда друг друга выручали.

На распродажах тоже было не все так просто – очереди в каждый отдел. Да какие! Расставляем своих. Дают соковыжималки, кофеварки, трикотажные халаты – одного вида и цвета, заметим. Мужские рубашки – двух видов. Набор чайной посуды, чайник со свистком, ночные сорочки и детские сандалии – почему-то одного-единственного размера. Да, еще тапки – мужские и женские, одной расцветки. Счастье неслыханное!

Надо ли говорить, что сок давить было не из чего, кофе пропал окончательно, ну а мы дружно, всем домом, ходили в одинаковых халатах и тапках. И наши мужья носили одинаковые рубашки в серую клеточку, а детки бегали в серых сандаликах, как интернатские – один в один. Мы пили чай из одинаковых чашек, но самое смешное, когда мы заходили друг к другу за солью или луковкой и присаживались на кухне поболтать: все в одинаковых тапках и халатах. До сих пор помню расцветку – голубые и черные разводы на бежевом фоне.

Так и сидели себе однажды вечерком с соседками, чаек попивали. Пришел с работы муж хозяйки квартиры и застыл: на ногах у всех теток одинаковые тапочки. И все соседушки, включая родную жену, в одинаковых халатах! Мило пьют чай, трындят, как и положено теткам.

Муж очухался, протряс головой и выдохнул:

– Ну и сюр, девки! Честное слово – подумал, что съехала крыша!

Еще одна распродажа. Дают хрустальные вазы, одну штуку в руки, и сумки на колесиках производства Китай, тоже одну в руки. Набор кастрюль из трех штук – это кому повезет, если достанется. Объявляют, что наборы заканчиваются. Все нервничают, сильно потеют – в магазине удушающая жара, духота – и ненавидят стоящих впереди.

Детские рейтузы, польские бюстгальтеры – на размер никто не обращает внимания, потому что потом все меняются. Главное, чтобы досталось. Обмен происходит и на работе, и между соседями. Все при деле. Бурно живем, интересно. Весело!

Еще одна особенность тех лет – все одинаково пахли. Объясню – ассортимент духов был до предела скуден – почему, убей не пойму! Ушли в небытие чудные копеечные польские «Быть может» – правда хорошие.

И появились французские – о таком мы не мечтали, ни-ни! Обходились болгарским «Сигнатюром», между прочим, кошмарным. Выручали прибалты – латышский «Дзинтарс» был весьма неплох и доступен.

А тут – Франция! Настоящая – это же видно по упаковке, по флаконам. В руки взять страшно – цена запредельная.

Первые «гости», залетевшие к нам, «Клима», стоили двадцать пять рублей. Сначала стояли спокойно – думаю, все поначалу робели. Потом осмелели. Это была, например, лучшая взятка – врачу, преподавателю или начальству. Роскошный подарок на день рождения. Женщины, кому перепало, подругам душиться не предлагали и экономили со страшной силой. А когда пузырек пустел, его не выбрасывали. Вариантов было два. Первый – жуликоватый: налить туда что-нибудь простое, Болгарию или Польшу. Второй – для честных – пузырек без крышки ставился в платяной шкаф и расточал запах красивой жизни и былой роскоши.

Позже появились «Фиджи», различные «Диоры» в узеньких и рифленых колбочках и безумно дорогой парфюм «Мажи нуар» – в роскошном оформлении: бордо, черный лак. Позже – зеленоватый «Эллипс», отвратный, на мой взгляд, «Опиум» и совершенно убойный «Пуазон», что в переводе означало яд. Так оно, кстати, и было. От душившихся «ядом» шарахались.

Мужикам приходилось труднее – промышленность предлагала одеколон «Саша». Пах он паршиво. Мог отвратить от лучшего представителя сильного пола – бил наотмашь. К «Саше» прилагалась «Наташа» – тоже одеколон. Ну это вообще за пределами! Мечта алкашей.

Потом появился зеленый «О’Жён». Он был поприличней, чем «Шурик» – так по-свойски называли «Сашу».

У всех были тени и пудра «Елена». Так, ничего. Как тогда говорили, для сельской местности может сойти. Тушь ленинградская, ее называли «плевалкой». Поплевывал в коробочку и – щеточкой на ресницы. Можно и зубной щеткой. Эффект, кстати, был! Правда, ложилась она слишком густо – ресницы слипались. Тогда брали обычную швейную иглу и разъединяли их. Требовалась предельная осторожность, чтобы не ткнуть иголкой в глаз.

Был еще карандаш для подводки – назывался он «Живопись». Черный, шестигранный, мягкий и жирный. Рисовал хорошо. А про вред никто не задумывался – карандаш был не косметический, а акварельный. Предназначался он для «творчества и оформительских работ».

Ну, и «оформляли». Еще «варили» помаду. Остатки из тюбиков – всех подряд – выковыривали спичкой, клали в столовую ложку и подносили ее к конфорке газовой плиты. Помада быстро плавилась, таяла, превращалась в жидкую субстанцию. Ее требовалось срочно влить обратно в пустой помадный тюбик. Следующее действие – тюбик отправлялся в морозилку. Через час помада была готова – пользуйтесь на здоровье!

Про стирку пакетов и лак для ногтей на стрелках колгот написано много – все было, да. Из песни слов не выкинешь.

Первые ласточки косметологии – кремы. Например, «Пондз». Он был дорогой, рублей пять за баночку. А еще «Женьшеневый», «Пани Валевска», в очень красивой стеклянной баночке темно-синего цвета.

А лучшие кремы готовили косметички – разумеется, нелегально. Баночка стоила три или пять рублей и была «собрана» только из натурального – спермацет, масло какао, ланолин, облепиховое масло и что-то еще. Можно было разбить туда пару ампулок витаминов – С, А и В.

Появились косметические наборы красного цвета со смешным названием «Пупа». Гадость жуткая, пластилин, замазка, сплошная химия. Но все о них мечтали.

В центре – ненадолго – открылся магазин «Золотая роза». Народу – не протолкнуться, кошмар. Но косметика там была французская, настоящая. Пудра, помада и тушь – на черном лаке тонкая золотая розочка. Очереди на полдня, и тут же, на улице, прямо у входа – фарца, спекулянты. «Сдают» и помаду, и пудру. Цена – в два раза выше продажной. Помню, подруге моей повезло – при ней «выкинули» английское мыло. И вправду английское – с запахом розы, фиалки и меда. Нежное, как крем. Оно не раскисало и пахло на всю квартиру. Его клали в шкаф, на полку с постельным бельем, и нежный запах окутывал шлейфом. Мне перепало этого счастья аж восемь кусков!

В 80-е появились афганские дубленки – привозили их командированные. Выглядели дубленки неплохо – разноцветные цветочки по подолу, меховая оторочка. Но стоило попасть в них под дождь или снег, как начинала расползаться неминучая вонь, да такая, что все отодвигались подальше от бедной владелицы. А она, краснея и бледнея, выбегала из вагона. Несло от нее козлом, мокрой псиной и вонючим бомжом.

Вообще, иметь пару юбок, две-три блузки и парочку платьев считалось нормальным. Не просто нормальным – естественным.

На Кузнецком – угол с Неглинкой – прямо в туалете, в подвале, была толкучка. Называлась она «Снежинка» – над сортиром располагалась одноименная химчистка. Там можно было купить многое – тряпки, обувь, косметику, духи, сигареты. В моде в то приснопамятное время были батники – рубашки мужского покроя с планкой и пуговицами. Однотонные или в клетку. Ну и хватанули мы с Танькой такие батники – в клеточку, красиво уложенные в пакет. Развернуть и разглядеть было некогда – полутемно, толчея, все боятся милиции – там случались и облавы. Загребут без разбора – докажи потом, что ты не фарца, а честный держатель сэкономленных денег.

Поднялись из подвала на свет божий, развернули. Батники наши модные оказались сшиты из детских ковбоек, купленных в «Детском мире» рубля за два с полтиной, не больше. А денег за них мы отдали немерено. Бросились вниз – девицы той ловкой и след простыл. Фарцовщица, торгующая нижним бельем, подняла нас на смех – лохушки! Раскрывать надо здесь, прям на месте! Так вам и надо, заключила она и смачно затянулась ментоловой сигаретой.

Обувь покупалась надолго, сапоги – лет на пять, туфли так же. Весной сапоги тщательно обрабатывали – мыли, натирали гуталином-вазелином и напихивали газетами. Убирали в коробках на антресоль или в шкаф. Вещи сдавали в химчистку – цены на эту услугу были копеечные. Постельное белье относилось в прачечную – почти повсеместно. Стиральная машина-автомат была очень редко у кого. У тех, кто, например, жил за границей. Да и обычная стиралка была не у всех – куда ее ставить? Кухни и ванные крохотные, а машинки громоздкие. Помню, гуляла с маленьким сыном и узрела свеженькое объявление у магазина – продается стиралка «Малютка», пятьдесят рублей.

Воровато оглядываясь, сорвала это объявление, чтобы не было конкурентов, и буквально полетела домой. Позвонила продавцу, умоляя не продавать, подождать пару часов. У меня, объяснила я, грудной ребенок.

Деньги собрала по соседям, побежала за машинкой, еле дотащила. И вот – стоит моя маленькая, моя красавица! Стирала она, между прочим, отвратно – мотала белье туда-сюда, не полоскала, не отжимала. И воду надо было менять вручную – сливать грязную, заливать чистую. И все равно – было счастье.

Верхние вещи, пальто, пиджаки шили у портных. Почти все имели «свою» портниху. У мамы тоже была такая, работала она в закрытом ателье. Помню, мы ездили в ателье от ВТО, театрального общества. Это был просто секретный объект, с улицы не зайдешь, дверь на замке. Внутри уютно – ковры, телевизор, вазы с цветами. Тишина, словно на кладбище, все говорят полушепотом! Вот почему, интересно? У закройщицы нашей были важные клиентки – актрисы, жены актеров, жены писателей и композиторов. Куда уж там нам.

Помню, как разглядывала Наталью Селезневу, восхищаясь ее роскошной фигуре и длинным ногам. Видели и жену Прокофьева, Лину Ивановну, тогда совсем старуху, а когда-то – красавицу-испанку, оставленную им на старости лет. Ее все боялись – статус большой леди и жены гения, несмотря ни на что, она сохранила.

Был еще случай – ехала я как-то домой, после больничной практики, вошла в метро на «Университете». Вижу – стоит, скромно потупившись, почти вжавшись в стену, женщина, в руках неловко держит белую кофточку. Опытным глазом вижу, что трикотаж, явно «не наша». А по груди, вставкой, идет крупное кружево – загадочно приоткрывает самую волнующую часть женского тела. Сексуальненько так, обольстительно и очень сдержанно при этом. Подхожу – она совсем, бедняжка, робеет и падает духом. Шепчет что-то невразумительное: кофточка оказалась мала, продать на работе не может, стесняется, а деньги приличные, двадцать пять рубчиков, один к одному. Я осторожно потрогала это белое чудо, боясь выдать волнение. А волнение сильное – я-то приехала с юга, загар ого-го! А тут белый цвет, соблазнительный фасончик, ну и вообще – красота! Умоляю ее подождать до завтра – приеду сюда же с деньгами. С огромным, еле сдерживаемым облегчением та пообещала, что не подведет – главное, стоять и торговать в метро ей больше не надо.

Назавтра встретились, незадачливая продавщица не обманула, я была счастлива. А про то, как я доставала деньги, и про бессонную ночь – так разве это так интересно? Дело в другом!

Наши люди поражали фантазией, умением из ничего сделать конфетку. Была у меня очень хозяйственная соседка Леночка, она многому меня научила. Например, в продаже появился виноградный сок в бумажных пакетах по удобоваримой цене – рубля полтора за литр. Пить его было нельзя – кислая гадость. Сообразили делать вино – сливали сок в банки, добавляли сахар и ставили под батарею, надев сверху резиновую перчатку. Перчатка постепенно «вставала» – зрелище было престрашным: растопыренная, раздутая резиновая «ладонь», которая сигнализировала: вино готово к употреблению. Кстати, оно было на удивление приятным.

Апельсиновые корки не выбрасывались – из них мы варили цукаты и даже делали сок.

Гостей приглашали почти на каждые выходные. По крайней мере, так было в моей семье. И при всем дефиците столы накрывались шикарные – просто ломились столы! Пироги, холодцы, салаты, селедка, соленья. Одно время увлекались мясом в горшочке. Горшочки привозили из Суздаля. Быстро, сытно, не хлопотно – мясо, картошка, лук, можно морковь и сухие грибы – если есть. У нас всегда были, родня присылала из Белоруссии.

С юга всегда везли кучу фруктов и овощей – груши, персики, помидоры и баклажаны. И все вставали у плиты – консервировать. Зимой это здорово выручало. В воскресенье открывалась трехлитровая банка маринованных помидоров и такая же банка персикового компота – вот вам и семейный обед.

Да! Были еще и продуктовые наборы – тоже на работе, на производстве, в школах и институтах. Они немного варьировались – в зависимости от серьезности предприятия. Мы получали примерно такие: пачка гречки, банка шпрот или сайры. Лучше – горбуши, из нее можно сделать суп или салат. Батон или полбатона полукопченой колбасы – счастье, если венгерской и финской. Банка зеленого горошка, банка майонеза, сыр «Виола» в баночке, курица замороженная, скорее всего венгерская подданная. Ну, а уж совсем счастье – литровая бутылка испанского оливкового масла и баночка красной икры. Последняя только к празднику. Да! Еще растворимый кофе и чай «Три слона». Возможно, маринованные огурчики, земляки замороженной куриной тушки. И коробка шоколадных ассорти – «Рот-Фронт» или «Красный Октябрь».

Создавались припасы на праздники – складывались, копились. Эдакий стратегический запас – он, кстати, всегда выручал. Хранилось все это, как правило, в комнате, в стенке, внизу или вверху – если в семье был кто-то из ненадежных, то мог съесть до срока. У нас так однажды случилось.

Моя младшая сестра – из сладкоежек, фанатов глюкозы. Припрятана была огромная «гостевая» двухэтажная коробка каких-то редких, роскошных шоколадных конфет. Хранилась как зеница ока, разве что надписи «Не влезай – убьет» не хватало. Мама так тщательно ее спрятала, потому что слабость дочери ей была известна. И вот какой-то большой праздник, возможно и Новый год. Накрываем чай, и мама – весьма загадочно волнующим полушепотом – обещает всех удивить. И тут сестра вдруг объявила, что ей срочно нужно делать уроки. И почему-то – в закрытой ванной. Мама вынесла коробку, в душе непонятное смятение и смутная тревога – коробка подозрительно легкая. Но, может быть, это просто показалось? Увы, чутье маму не обмануло. Коробка оказалась открыта, и над столом повис тяжелый вздох – на дне лежали три конфеты. Три. Три сестры. Или – брата. Занавес. Сестра включила воду.

– Решила помыться! – крикнула она из ванной.

Чистоплотная, значит, очень. Потом объяснила – не могла совладать с собой. Человек она деликатный, воспитанный и ненаглый. Но конфеты – это наркотик. Сестра не просто сластена, она законченный гликоман.

Жизнь ей тогда, естественно, сохранили.

Помню еще гуманитарную помощь, выдаваемую детям в начальной школе. Какие-то огромные банки с колбасным фаршем – одну на двух человек, на две семьи. Мы, родители, эти банки вспарывали, выталкивали оттуда розоватую плотную массу и «пилили» на двоих. Уносили домой счастливые. Можно на хлеб, а можно и с жареной картошкой. Или с яйцом.

Несчастными мы себя по-прежнему не чувствовали и, надо сказать, радовались всему, как дети: кофточке, помаде, сережкам из пластика.

К тому же не хлебом единым. Годы перестройки – это прежде всего мощнейший подъем культурной жизни. Сколько всего интересного было напечатано, какие интересные премьеры в театрах.

Помню, как нас потрясли опубликованные в «толстых» журналах произведения Приставкина, «Доктор Живаго» Пастернака и «Жизнь и судьба» Гроссмана. Каждый номер «Огонька» мы ждали с трепетом и караулили в киосках Союзпечати.

С ребенком тоже было охвачено все – от уголка Дурова до театра Сац, Образцова и, конечно же, МХАТа. Именно там, во МХАТе, он испытал первое потрясение – на спектакле «Синяя птица». Не говоря о загадочности и необычности сюжета, спектакль был роскошен по оформлению. На «Синей птице» мы были раза четыре. Я и сейчас не люблю минималистики в театре – хочется декораций, красивых костюмов. Словом, праздника. Считаю, что трогать классику, переиначивать ее вряд ли стоит – все равно не получится. По крайней мере, я не встречала удачного спектакля из классического репертуара, переделанного на современный лад. Может, мне не везло.

И еще появился «Взгляд». Вот это было событие, потрясение. Ни один выпуск не пропускали – всматривались в экран, ловили каждое слово. Молодые ведущие были неопытны, местами наивны, не совсем профессиональны, но так искренни и честны, наверное, это и привлекало.

Событием для меня, как и для многих, была тонкая, честная, прекрасная программа «После полуночи», которую вел интеллигентный, образованный и обаятельный Владимир Молчанов – таких ведущих у нас еще не было.

В конце 80-х случился и такой «сюрприз» – вечером позвонила взволнованная мама:

– Папаша твой объявился!

Как, что? Последняя встреча – та, давняя, на катке, еще на Соколе. Всё.

Мама объяснила – он в Москве, в гостинице, в командировке. Она, разумеется, дала мой телефон, но сомневается, что он позвонит – очень робеет.

– Ну, тогда позвоню сама! – решительно объявила я.

Набрала номер, на том конце провода тут же взяли трубку.

– Владислав Алексеевич? – осведомилась я. – Ну а я – ваша дочь!

В ответ – молчание, растерянность, удивление. Наконец он справился, откашлялся, мы начали говорить.

Он решительно заявил, что прямо сейчас выезжает ко мне. Приехал часа через полтора, время было позднее, к одиннадцати.

Вошел крупный, импозантный и фактурный мужчина, увешанный свертками и пакетами: взял то, что было в буфете, смущенно объяснил он.

Вижу, как мы с ним похожи, как у нас много общего – абрис скул, рот, разрез глаз. Сели на кухне, смотрим друг на друга, изучаем, молчим. Но – молчим не тягостно, нет. Просто волнуемся.

Я поняла, что ему тяжелее, чем мне, и начала разговор, сразу сказав, что незачем вспоминать то, что было давно. Знаю, что он ни в чем не виноват, ушла от него моя мама. Видеться не запрещала, но предупредила, что отцом я называю другого человека, ее второго мужа. И знать правду мне – до поры – ни к чему. Обид на него я не держу – девочка выросла, так что многое понимает. Он выдохнул, расслабился, и – потек разговор. Весь вечер отец держал меня за руку. Потом приехал еще раз, познакомился с моим сыном, своим единственным внуком, снова привез кучу подарков. Рассказал, что женат, у него дочь, так что все сложилось неплохо.

– А твоя дочь, – уточнила я, – про меня знает?

Тут он очень смутился:

– Нет, решили скрыть. Девочка тонкая, очень чувствительная, страшно ревнивая.

Я удивилась:

– Девочка? Да девочке этой уже двадцать два! Я в двадцать два была матерью и женой!

Ну, да ладно, не мое дело. Уж как есть.

Отец уехал, но мы часто созванивались – я звонила ему на работу. Что-то я присылала ему, что-то он – поздравлял с днем рождения и внука, и меня. Я была счастлива, что мы стали общаться! Мне нравилось произносить слово «отец» – «отец позвонил», «отец написал», «отец поздравил».

Однако примерно через полтора года звонки прекратились. Секретарша его терпеливо объясняла, что Владислав Алексеевич занят, вышел или болеет. Я, ничего не понимая, настойчиво просила ему передать – привет, пожелания поскорее поправиться, просьбу перезвонить. Ничего. Больше он не позвонил мне – ни разу! И я тоже звонить перестала. Почему? Что случилось? Что могло произойти? Недовольство жены? Ревность дочери? Просто решил, что все это – лишние хлопоты? Не понимаю! Не понимаю до сей поры.

Когда случился кошмар в Донбассе, я нашла в соцсетях его дочь, свою, так сказать, сестру, написала ей, объяснила, кто я. Попросила не судить строго отца – у всех своя жизнь и своя история. Написала, для чего я ее нашла – чтобы предложить свою помощь. Мне-то от них ничего не надо! А вот я могу им помочь. У меня большой дом, всем места хватит.

Письмо мое было – мне кажется – трогательным, проникновенным и искренним. И – тишина! Как говорят, ни привета, ни ответа. Удивлению моему не было предела – ладно, помощь моя им не нужна. Может, просто не нужна, а может быть – гордые. Хотя какая тут гордость, когда земля под ногами горит. Можно ведь просто ответить – даже сухо и коротко. Разве плохо иметь еще одного, пусть пока родного только по крови, человека в нашем суровом и неласковом мире? Не знаю. Я бы – ответила и была бы счастлива – наверное, так… Мы с сестрой не встретились и не обнялись. А жаль!

Про семью отца я почти ничего не знаю – с двух лет меня воспитывал отчим, которого я считала и называла отцом, пока одна родственница мне, двенадцатилетней, не сообщила, что отец у меня не родной. Этой стерве было, кстати, всего тринадцать! Да бог с ней – в жизни своей она наделала столько мерзостей, что, думаю, давно не спит спокойно.

Знаю от мамы – семья отца была интеллигентной и дружной. Бабка моя с той стороны была учительницей литературы и русского, а дед – ученый-почвовед, заведовал большой сельскохозяйственной станцией. Жили они в Донецке. У отца были сестры, и я, глядя на их фотографии, вижу в них и свои черты. Отец был горным инженером, очень рано стал начальником шахты, сделал успешную карьеру, но мама моя от него ушла. Ушла, наплевав на достаток, большую зарплату и автомобиль «Газ-21» нежно-голубого цвета.

Брак их не был мезальянсом, но все-таки они были из разных «песочниц» – московская студентка и донецкий трудяга. Замуж мама пошла, особенно не раздумывая, поспешно, без любви – всем назло. Так получилось. Долгий роман с однокурсником окончился ничем. Моя бедная мама – в прямом смысле бедная – из коммуналки, с бабушкой-бухгалтером, да и к тому же с репрессированным отцом, не подошла номенклатурной семейке избранника.

Расстались они с молодым человеком – мать его постаралась. И мама торопливо пошла под венец.

В Донецке ей было плохо – всегда рвалась в Москву, скучала по бабушке. Приезжала очень часто – под разными предлогами и без. Рожать меня тоже приехала в столицу. Ну а потом сбежала окончательно и навсегда, вместе со мной. Отец, конечно, примчался следом. Уговаривал вернуться, предлагал остаться, но не срослось – мама уже страстно влюбилась в другого. Второй ее брак не был счастливым – увы! Но – отчима она любила. Однажды сказала:

– Рано мне встретился твой отец. Что я тогда понимала? Вот если бы позже…