Наконец мы решились купить дом – остались деньги от продажи московской квартиры – и взяли кредит. Искали мы дом с «историей», необычный, не такой, как все остальные. Нашли такой в Бургундии.

Это и вправду был чудесный, удивительный и замечательный дом. Старинный особняк 1726 года. Дом-замок с мозаичными полами, коваными перилами и решетками, широкими лестницами, огромной библиотекой и подвалом со сводчатыми потолками.

Вокруг дома сад, называется он «Жардан кюре» – «Сад священника». Там сто восемьдесят кустов роз и огромный – в три обхвата – грецкий орех. В каменный бассейн стекает вода из кристально чистого родника. Садом давно не занимались, все давно приобрело русскую запущенность, лохматость – одним словом, романтическое местечко.

Мы обживали наше гнездо в полной уверенности, что именно там будем счастливы – мой муж, трое моих сыновей и я. Там я завела свою первую живность – земли у нас много, места полно, есть даже старые хозяйственные постройки, что-то вроде сараев.

И вот я приехала на рынок, где продают молодняк, а там есть все! Любая птица, телята, козлята, овечки, поросята – все, что может пищать и блеять, хрюкать и мычать. Купила гусей, кур и уток. Любимого гусака назвала Кутузовым – он потерял глаз в битве с огромным селезнем. Кутузов меня обожал – то и дело подходил, тычась клювом мне в шею. Знал, что я всегда на его стороне, я его защищу.

Дом свой мы обожали, дети резвились в саду, я разводила цветы, кормила птицу. Мы были счастливы. Пока я не узнала, что мы на грани банкротства. То есть бизнес Андре окончательно почил в бозе. И мы должны огромные деньги – пятьсот тысяч франков, что равнялось ста тысячам долларов. Кредит за наш дом он долго не погашал – вот и накопились долги.

– Почему ты мне ничего не сказал? Как ты мог довести до такого краха всех нас? Как посмел поставить под угрозу семью, меня и детей? – кричала я.

– Испугался, – тихо отвечал муж, раздавленный, убитый. – Я боялся, что ты от меня уйдешь.

Господи! Да разве русские женщины бросают своих мужчин в горе? Что делать? – лихорадочно думала я. – Что? Ведь уже завтра нам совсем нечего будет есть! Не говоря про огромный, неподъемный стотысячный долг! Где взять такие сумасшедшие деньги? Да ни один банк не даст нам кредит! Потому что кредиты дают под что-то – дом, квартиру, офис или бизнес. Здесь с этим строго. Дом мы купили в кредит, за аренду офиса долги. Бизнес накрылся. Выхода нет! Через неделю нас попросят из нашего дома!

Муж мой пребывал в сильнейшей депрессии от безысходности и чувства вины. И все же ему стало легче, когда все открылось и больше не было надобности врать и притворяться.

Что делать? Продать антикварную мебель? Но на это понадобится время, а кормить детей, покупать им одежду, платить за школьный автобус надо уже завтра.

Я не спала, не ела и тихо сходила с ума. Мужа своего я почти ненавидела. И еще – вот глупое бабское сердце! – жалела. Родной человек попал в беду, он пропадает! Что делать мне? Собирать чемоданы, хватать детей и ехать в Москву? Сбежать, оставив его на произвол горькой судьбы? Но ведь бегство мое будет значить только одно – я его предала. Нет, не так нас воспитали! Тревога моя постепенно отходила, отступала, и я начала думать, как нам выжить.

«Надо действовать, Лена!» – сказала я себе.

Дальше произошло то, что всегда, – я включила Спасателя, Бэтмена, Рэмбо, Робина Гуда и полковника МЧС одновременно.

Кто, если не я?

Мой взгляд упал на пакет муки, стоящий на кухонном столе. Я вспомнила, как мама моей подруги, тетя Валя, дома, в Москве, пекла печенье-грибочки, укладывая их в корзиночки из сладких макарон. Съедалось все – и грибы, и корзинка. Дело это было очень трудоемкое – шляпка и ножка склеивались сладким сиропом, шляпка обмакивалась в горячий шоколад, а ножка – в сладкий мак.

– Мы спасены! – закричала я мужу. – Едем на рынок!

Он посмотрел на меня как на больного человека:

– Какой рынок, Лена? Ты что?

Скандал, крики – Андре категорически стоял на своем: на рынок мы не поедем!

Итог этих битв – мои слезы и разбитая тарелка XVIII века.

Но отступать я не привыкла и берусь за печенье.

Наутро мы все-таки поехали на рынок.

Я взяла с собой раскладной столик, льняную скатерть, по дороге собрала в лесу веточки земляники с цветами и ягодами, для украшения.

Разложила свое хозяйство, и тут на меня напал мандраж – меня затопило чувство страха и стыда: я торгую на рынке! «Наша Ленка докатилась до рынка», – отчетливо слышу я голоса родных и знакомых.

«Это временно! – убеждала я себя. – И никто из русских не узнает про мой позор! А пока мне просто надо накормить своих детей!» Через полчаса возле нас остановилась французская пара:

– О! Грибочки пошли! Уже? И как рано!

Я, лучезарно улыбнувшись, включив все обаяние, объяснила, что это – печенье. Конечно, дала им попробовать. Они улыбнулись, одобрительно покачали головами и – взяли три корзинки, на день рождения своим сыновьям.

Так мой позор обернулся триумфом. Я расправила плечи, я ликовала: мы спасены! В тот день мы заработали очень прилично. И я уже думала, что на следующие выходные нужно удваивать, а то и утраивать количество выпечки.

Я победила! Что там мой гонор, мои амбиции? Все это – пыль у дороги! Зато будут сыты мои мальчишки!

Как-то ко мне подошла очень приятная дама.

– Вы полька? – спросила она.

– Нет, я русская! – улыбнулась я ей в ответ.

– Странно! Такие печенья пекла моя бабушка. Эти грибочки – типично польская выпечка!

Я рассмеялась:

– А мы были уверены, что грибочки – чисто русское лакомство!

Теперь мы смеялись на пару.

– А пирожки? – спросила она. – Почему вы их не печете? У вас это должно получаться!

Я поделилась своими сомнениями – будут ли их брать? Да и с чем печь? Начинок-то масса!

– С капустой! – уверенно ответила моя новая знакомая. – Это понравится точно! А я буду вашим первым клиентом! Я работаю в театре и с удовольствием куплю вашу корзинку с пирожками коллегам – на днях у меня день рождения!

Теперь по ночам я пекла пирожки. Почему по ночам? Да потому что рано утром, уже в шесть часов, открывались рынки, и мои пирожки должны были быть свежими, еще теплыми. Во Франции нет понятия «вчерашний хлеб» и «вчерашние булочки» – знаменитый французский багет к столу покупают ежедневно перед обедом и ужином. А то, что не раскупили, отдается в приюты для бездомных или просто тем, кто не хочет или не может платить.

Мне помогали старшие дети – замешивали и раскатывали тесто, лепили вместе со мной. В мучной пыли было все: кухня, наши лица, руки. Она стояла облаком в воздухе, попадала в рот. На плите жарились капуста и морковь для начинки, припускались в сиропе яблоки, варилось мясо. В огромной сковородке шипел жареный лук – какие пирожки без лука?

А в шесть утра я уже стояла на рынке, отвозил меня Андре.

Фермерские французские рынки устроены так – на площади городка или предместья разбиваются временные шатры – от солнца и дождя, устанавливаются прилавки. Дальше все свое: весы, кассовые аппараты, лотки и одежда – все, что нужно продавцу для работы. Места тоже разные – есть получше, при входе и на центральной аллее. Есть и похуже – как говорят, «на задах».

Французы – народ бережливый. Не скуповатый, как принято считать, а именно бережливый, расчетливый. У них нет нашей русской удали, когда все нипочем. Они заботятся о завтрашнем дне, скрупулезно просматривают чеки, продумывают бюджет. И еще для них важна сила привычки: покупать у того, кто тебе давно знаком, с кем ты уже почти подружился. И покупать то, что знакомо, что уже пробовал.

К пяти утра к рынку съезжаются со всей округи торговцы – на маленьких грузовичках, микроавтобусах, внедорожниках с открытым верхом – и начинают выгружать свой товар. Здесь есть все – свои огурчики, помидоры, морковь и капуста, причем множество видов: брюссельская, кольраби, цветная, савойская, белокочанная. Баклажаны, не менее пяти сортов, от белых до полосатых. А еще кукуруза, картошка, горох, кабачки, помидоры, огурчики.

Выгружаются торговцы мясом, выкладывают на прилавки баранину, говядину, свинину, уток, индюков, перепелок, огромных, раскормленных, янтарных от прозрачного жира кур и цыплят с детский кулак – корнишонов.

Обязательно на рынке огромное количество колбас и окороков, ветчин и терринов, паштетов и фуа-гра, утиных крылышек и желудков, буда – кровяных колбасок с яблоком – французы их жарят на гриле. Сосиски, сардельки – куриные, мясные, индюшачьи – делают они же, фермеры, сами выращивают скот, сами производят из него продукты. Как правило, на такой частной ферме работает вся семья – супруги, их дети и внуки. Частенько привлекают и наемных рабочих – двоих или максимум троих здоровых парней.

Сырный ряд похож на длинную широкую улицу – Франция, что говорить. Сыры твердые, средние, пармезан, который крошат специальным ножом, мягкие – в корытцах и в баночках, бри десяти сортов под пахучей, плесневой коркой, сыры плавленые, сыры с плесенью. Мои любимые – «Сэнт агюр» и «Каприз де дьё». Острые, сладкие, терпкие, горьковатые. С орехами, травами, оливками и грибами, сладким и острым перцем. Сортов – миллион! И на каждый есть свой любитель.

В молочных рядах творог, масло, йогурты, крем-фреш.

А еще десятки сортов свежей рыбы, которая с утра еще точно плавала. Если попросишь – почистят, нарежут на нужные куски да еще и скажут спасибо. В пакет с нарезанной рыбкой положат петрушку и пару лимонов. И все – с улыбкой, с прибаутками и пожеланиями хорошего дня.

Фрукты можно на рынке найти сезонные: яблоки, груши, персики, сливу, виноград. Крошечные оранжевые дыньки с невообразимым запахом – их принято есть с ветчиной и хамоном, запивая теплым портвейном.

Я покупаю место – крошечный прилавок далеко не на бойком месте. Служащий рынка смотрит скептически – и кому нужны пирожки этой русской? Французы ведь консерваторы! Привычка для них самое главное. Нет, она, эта иностранка, определенно не в себе! Место покруче, в центральном ряду, я купить не могу – дороговато. Да и потом, надежды на успех моего предприятия, честно говоря, у меня совсем мало! Я неважно знаю язык, я в чужой стране. Моих шуток и прибауток здесь не поймут.

У меня дрожат руки и вот-вот покатятся слезы. Но я беру себя в руки и – натягиваю улыбку – улыбку счастливого и очень уверенного в себе человека. «У меня все получится!» – говорю я себе, пытаясь проглотить застрявшие в горле слезы. «Ничего! – я утешаю себя. – Марина Цветаева в эмиграции вязала шапочки на продажу!»

Дома голодные дети. Есть что-нибудь сильнее, чем эта мотивация?

Кто, если не я? Вечный вопрос. И вечный ответ: ты, детка! Ты! Никто, кроме тебя.

И я включилась в игру. Я, московская девочка Лена, заласканная и залюбленная бабулей и дедом, солистка Локтевского ансамбля, посетительница музеев и театров, торгую пирожками на рынке. Смешно.

В те годы, на мое счастье, на русских и русское была мода – спасибо перестройке и лично Михаилу Сергеевичу. Я надела павловопосадский платок, украсила рабочее место хохломскими ложками, плошками и ладьей, включила записи удалых русских песен – «Вдоль по Питерской», «Калинку» – и вперед! Где наша не пропадала!

На меня обращают внимание – уже успех! Осторожно подходят и недоверчиво смотрят. Но постепенно оттаивают и начинают приветливо улыбаться. На гжельской тарелке лежат мои румяные красавцы – на пробу. Дамы осторожно отламывают крошечные кусочки, кладут опасливо в рот… и лица их освещают улыбки.

– Супер! Манифик! Фантастик! – слышу я.

Пирожки лежат в красивой корзинке, прикрытые кружевной салфеткой – важна еще и подача! Французы – большие эстеты. На прилавке – хохломские уточки, самовар, богородские игрушки – маленький уголок моей любимой России.

В общем, не хватает только медведя с гармошкой!

Постепенно выстраивается маленькая очередь – три, пять человек. Берут помалу – пять, шесть пирожков. А они у меня махонькие, с крупный вареник. Итог дня – я продала все корзинки! Все двести штук! В кошельке деньги, огромные деньги! Целых две тысячи франков! А это означает, что мои дети, моя семья, будут сыты всю неделю! Ну, каково?

Покупаю у своих коллег ветчину, колбасы, сыры и свежую рыбу – устроим семейный праздник! Все это мне достается с огромной скидкой. Теперь я – своя!

Долой экономию и отварную картошку три раза в день! Долой макароны с томатным соусом! И с этого дня начинается моя карьера рыночного торговца. Каждый день я на рынке и постепенно обрастаю своими покупателями. Берут уже не по три пирожка, а по двадцать и больше. Начинают поступать заказы – на дни рождения, семейные праздники, к приему гостей. Нашими клиентами и хорошими приятелями становятся потомки Федора Сологуба, Римского-Корсакова. Французы, любящие Россию.

Служитель рынка, продающий места, подходит ко мне и таинственно шепчет:

– Мадам Элен! Я предлагаю вам лучшее место! Лучшее место по прежней цене!

– Ух ты! – радуюсь я. – Вот что такое успех! Теперь и я в авангарде!

Но… Везде они есть, эти «но». Я устаю как собака, дети мои не высыпаются и тоже валятся с ног, приносят из школы замечания и плохие отметки. Печь пирожки раз в неделю для меня – удовольствие. А когда это становится рутиной… Всю ночь я у плиты. Уезжаем очень рано, едем за семьдесят километров. Там, на рынке, надо держать лицо, улыбаться, украшать прилавок, со всеми общаться – и с покупателями, и с другими продавцами.

А потом, усталая, замученная, я возвращаюсь домой, а там – кухня с кучей грязной посуды, плита и пол, усыпанные мукой. Андре смотрит на все критически. Ему сложно признать, что я стала кормильцем, сложно с этим смириться. Его мужское «я» ущемлено, он раздавлен. К тому же долги-то висят! Никто их не отменил и отменять не собирается.

Да, нам хватает на оплату жилья, на хорошее питание. Но мы еще в яме, и в глубокой. Хорошо, что я так устаю, что совсем нет сил думать об этом и переживать.

Я никогда не стыдилась работы – никогда и никакой, честное слово! Но сейчас меня что-то гнетет. Я не хочу провести свою жизнь на фермерском рынке, стуча хохломскими ложками и приплясывая под родную «Калинку»! А может, я просто устала? Два года каторги, ни одного выходного за целых два года! Утро, день, вечер, ночь. День сурка. Я сплю в машине и улыбаюсь на автомате. Я очень устала. И нет рядом того, кто меня пожалеет.

И однажды я заболела. Не знаю, как более точно обозначить свое состояние – просто мне стало на все наплевать. У меня больше не было сил – ни физических, ни моральных. Никаких. Я лежала и тупо смотрела в потолок. Не поднималась ни рука, ни нога. Шесть дней я не пила и не ела. Шесть дней находилась где-то «между» – между землей и небом, между жизнью и смертью. Я уже ничего не хотела. Мне сладко было думать о смерти, и я ее не боялась. Для меня она была освобождением, отдыхом и отпуском. Больше от меня никому и ничего не нужно, я свободна от всех и всего!

На шестой день ко мне зашел мой младший. Он лег рядом, взял меня за руку и прошептал:

– Мамочка! Мы хотим есть! Очень хотим!

И я встала.

Помню, как было жалко расставаться со своей, пусть мнимой, свободой. Но, наверное, я отдохнула! И вот я снова на кухне – кормлю своих мальчиков. В меня по капле втекает жизнь – медленно, медленно. Что это было? Истерика, бунт, забастовка? Сильнейший нервный срыв, депрессия? Я не знаю. Но в эти дни я отчетливо поняла – пришло время вернуться домой, в Россию.

Иначе меня просто не станет.

Франция – это мое безжалостное взросление, мое бесконечное преодоление, мое дно с красивым и романтическим названием.

На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, где похоронены тысячи русских эмигрантов: вдова и сын Колчака, Бунин, Тарковский, Мережковский, Гиппиус, Шмелев, я познакомилась с отцом Силуаном.

Произошло это так: мы бродили по аллеям, читали надписи на надгробьях и вдруг услышали странный шум – шум старого и дряхлого мопеда. А через пару минут увидели и нарушителя святой кладбищенской тишины – на древнем мопеде рассекал священник – в развевающейся рясе, с двумя кожаными сумками, переброшенными через плечо.

Он притормозил.

– Русские? – спросил он и расплылся в добродушной улыбке. – Конечно же, русские!

Он провел для нас экскурсию, останавливаясь у могил, рассказывая о тех, кто здесь похоронен, о каждом говорил вдохновенно, с оттенком печали. Он поведал нам много удивительных вещей, читал стихи, пел революционные песни и смешные частушки.

Отец Силуан происходил из семьи русских эмигрантов – его отец, белый офицер, умер в Греции, не доехав до Франции. Мать отдала его в семинарию, а позже он попал в православный приход.

Отец Силуан обожал Россию и русских, хотя помнил ее очень плохо. И очень хотел приехать на родину, но остерегался советских законов.

Прекрасно знал он и русскую литературу, и живопись, и историю. Был истинным патриотом России и очень болел душой за нее.

Однажды отец Силуан подвел нас к могиле, которую чтил особо. Фамилия усопшего нам была незнакома, но надпись на надгробии тронула: «Русские люди! Любите Россию! Где бы вы ни были – любите и помните! Прошлую, настоящую и будущую!» Спустя немного лет мой друг, лицедей Роберт Городецкий («блю-блю-канаре», помните?), снял об отце Силуане фильм.

Отец Силуан был поклонником православного хорового пения, и мы как-то привезли ему подарок – аудиозаписи церковных хоров. Это так тронуло его, что он пригласил нас в Русский дом – место, где доживали свой век потомки аристократических русских фамилий.

И мы снова попали в удивительное место! В место, где звучала истинно русская, очень правильная, теперь позабытая речь – красивая, слегка манерная. Пожилые дамы в платьях с воротничками из старинных, чуть пожелтевших кружев поправляли прически морщинистыми, но ухоженными руками, в старинных перстнях, с обязательным маникюром.

Мужчины опирались на трости с причудливыми набалдашниками. И по длинной галерее, увешанной портретами царской семьи и именитых дворян, все дружно шествовали на утреннюю литургию.

Было у нас странное чувство, что мы попали в давние времена, в еще монархическую Россию.

В то тяжелое, трудное для меня время я нашла новых друзей. Они, мои друзья, прекрасны, и еще – они очень помогают мне как-то держаться. Они – это матушка Ольга и матушка Елизавета, монахини маленького русского прихода в городке Бюси-о-Нот.

Однажды, гуляя в маленьком городке, мы обнаружили монастырь. Медленно шли по другой стороне улицы и почему-то – вот странность! – боялись перейти на ту сторону, где были открыты двери в монастырский сад. По двору торопливо прошла худенькая женщина в монашеском одеянии. Заметив нас, застывших на месте, крикнула:

– Вы русские? Так что вы стоите? Заходите скорее, солнышки вы мои!

И мы, коротко переглянувшись, перебежали пустынную улочку. Зашли в тихий уютный дворик, присели на деревянную скамеечку и с удовольствием вдохнули аромат цветущей липы. Крошечная, почти игрушечная церквушка – оттуда доносится запах ладана, тающего воска и – ощущение покоя.

Я чувствовала, как по лицу катятся слезы – и мне стало легче. Нам предложили чай, и тут я начала реветь! Это было каким-то чудом – услышать родную речь вдали от моей России, моей Москвы. Увидеть искренние и добрые улыбки, почувствовать, как нам здесь рады!

Моей настрадавшейся и измученной душе был сделан подарок. Царский подарок!

К Андре, католику, в этом православном монастыре относились не то что терпимо, а замечательно, с большим уважением к его вере.

Потом я стала туда брать и детей. С маленьким Даниэлем девочки-монашки лепили иконки и обжигали их в муфельной печке. Рассказывали ему сказки, пели колыбельные песни.

Приглашали нас и на трапезы. Вот там я и узнала, что постная пища не обязательно скудная, бедная. Блюд из овощей и фруктов, из круп великое множество! Например, они запекали айву с сухариками и цикорием, пекли пироги с чечевицей и луком-пореем.

А я училась всем этим премудростям. Благодаря этому опыту сейчас у меня не возникает проблем с гостинцами в пост, когда еду к российским настоятелям, священникам и монахам, с которыми долго и крепко дружу.

Однажды настоятельница Покровского монастыря, игуменья Ольга, подарила мне аудиенцию, а это – большая честь.

Мы собрались в уютной комнате, где был накрыт чай и в старинных разноцветных вазочках лежало варенье из плодов собственного сада. Мне дали возможность не только слушать, но и задавать вопросы этим прекрасным, мудрейшим и умнейшим женщинам весьма преклонного возраста – игуменье и ее наперсницам.

Вместе со мной в комнате сидели паломники со всей Франции. Были и гости из Москвы. А я наслаждалась этим прекрасным обществом и с упоением слушала русскую речь. На этой встрече я познакомилась с близкой родственницей Натальи Дуровой, и она попросила передать гостинец для ее сестры в Москве. По приезде в Москву я, конечно, приехала к Дуровой – передать ей привет и посылку. Мы сидели за старинным круглым столом, принадлежавшим ранее девице Надежде Дуровой, послужившей прообразом героини «Гусарской баллады». Мой сын Даниэль был потрясен этим знакомством. Наталья Дурова дала ему подержать огромного разноцветного попугая и потрогать украшения на своем роскошном, блестящем сценическом костюме.

Мальчик был счастлив!

Не будь в моей жизни Покровской обители, не знаю, выжила бы я тогда? Справилась бы?

Не уверена. И до сих пор со мной маленькая иконка-медальон, которую подарила мне игуменья Ольга. Она и хранит меня – все эти годы.

Еще одна чудесная встреча была мне дарована Богом – с Анной Оболенской, русской принцессой. У Анны было свое фотоагентство, она сотрудничала с крупнейшими журналами, в том числе с GEO. Анна работала и с русскими фотохудожниками, платила им так щедро, что они и мечтать о таком не могли. Она познакомила меня с Францией, буквально вела за руку, помогала, учила успешно выживать в этой стране. Многие события не обернулись для меня драмой только благодаря этой мудрейшей и добрейшей женщине. Сравнивая свои несчастья с бедами Анны, я понимала, как они мелочны и незначительны.

Анна была истинным патриотом России, трудоголиком, ярким и открытым человеком, безумно любящим жизнь. Я с восхищением слушала ее рассказы про первую эмиграцию, про испытания и тяготы жизни этих людей. Про их благодарность и любовь к Франции, своей второй родине, и про их неизбывную и горячую, сострадательную любовь к России.

Книги тоже помогали выжить. Я часто наведывалась в магазинчик русской книги в Париже. Помню, как открыла для себя писателя, чьи книги обожаю по сей день.

Я пришла в очередной раз в магазин. Как всегда, там было полутемно, пусто, пахло пылью и старыми книгами. В глубине зальчика стремянка, на ней стоял старичок, маленький гномик. Обернулся ко мне не сразу.

– А-а-а? Покупатель? – почему-то вздохнул он.

Кажется, он был расстроен, что его оторвали от дела.

Объяснила, что соскучилась по русским книгам, очень соскучилась. Он слез со стремянки и принялся рыться на своих полках. Наконец протянул мне книгу:

– Ну вот! Это то, что вам надо!

Смотрю на обложку: Виктория Токарева, рассказы. Оплатила на кассе и поспешила домой, скорее читать.

Плакала, смеялась, восторгалась! Спасибо ему за открытие!

Я старалась не думать о долге, но, сколько ни прячь голову в песок, ситуацию это не изменит. Пришел черный день, когда Андре объявил, что ему грозят огромные неприятности, если он не найдет деньги.

Что сделала я? Я снова бросилась к Другу. Дрожавшими пальцами, не попадая на нужные цифры, кое-как набрала знакомый московский номер. Трубку взяла его мама, моя задушевная подруга.

– Он в Лондоне, – сказала она. – Ты, Лена, оставь телефон.

Он перезвонил почти мгновенно:

– Я могу вылететь только завтра! Ты подождешь?

Подожду ли я – странный вопрос! Но мне уже легче – он едет!

Мы встретились в кафе, и я ему все объяснила.

– Не психуй, – сказал мне Друг, – я что-нибудь придумаю!

Назавтра мы отправились в банк – большой банк на Елисейских полях. Я дрожала как осиновый лист. Смотрю в окно и вижу, как он разговаривает с двумя мужчинами. Лица их мне показались знакомыми. Наконец узнаю их и охаю вслух: два известнейших гроссмейстера. Оба – друзья моего Друга. Через какое-то время он вышел и протянул мне пачку купюр – ровно сто тысяч. Он посмотрел на меня долгим внимательным взглядом:

– Ты уверена, Лена? Может быть, купим тебе квартиру? Здесь хватит вполне. Ты должна понимать, что если ты отдашь эти деньги Андре, они просто исчезнут! А ты снова будешь ни с чем!

– Ты что говоришь? – Я удивилась и слегка обиделась. – Мне надо спасти мужа!

– Успокойся, родная! И больше не думай о деньгах! – Он чмокнул меня в нос.

Как всегда: дружеский чмок и – спасенные жизни. Моя, детей и мужа.

Все это он проделал так легко, с таким изяществом, так ненавязчиво, что, беря у него эти огромные, колоссальные деньги, я почти не страдала.

– Подумаешь – деньги! Что они – деньги? Пустяк! – сказал Друг и добавил: – Разве твоя драгоценная жизнь и твой покой стоят дешевле?

Я заплакала. Прошептала, что долг вернуть не смогу. Моих заработков хватает только на жизнь, на расходы – питание, дом, скромные вещи.

– Забудь, – ответил он. – Я разберусь.

Что тут скажешь? Человек вызывает только восхищение? Что говорить про его благородство, великодушие, щедрость? Мне стыдно. Я продолжила любить своего мужа, при этом понимая про него все. Глаза мои широко открыты – пелена очарования давно слетела.

Бабское сердце… Глупое, неразумное и нерасчетливое женское сердце.

А наша семейная жизнь неудержимо катилась в пропасть, несмотря на мои героические усилия.

Я понимала, что я – никто. Клуша, которая варит, печет, вытирает и убирает. И еще – выслушивает постоянные упреки, недовольства, претензии и попреки. Странный микс из любви, ненависти, нежности и безумного раздражения.

Чувствуя, что еще немного – и просто сломаюсь, погибну, я отпрашиваюсь в Москву. Муж не хотел меня отпускать – словно чувствовал что-то. А на вокзале наша прощальная сцена поразила прохожих, пассажиров и проводников. Он держал меня за руки, я вырвалась, взлетела на ступеньку вагона, и он успел только сорвать туфельку с моей ноги. Но я уже в поезде. И поезд медленно, но верно набирал обороты, мерно стуча колесами.

В Москву я приехала в элегантном костюме и – в клетчатых тапках проводника, сорок пятого примерно размера. Сменной пары обуви у меня с собой не было, я слишком быстро собиралась в Москву. И в этих клетчатых тапках я гордо прошествовала по перрону.

«Проба пера» – так я называю наш роман с Другом. Точнее – попытку романа.

Что это? Опять благодарность? Слабая женская надежда – а вдруг? А может, просто – желание жить? Жить счастливо, благополучно с достойнейшим человеком, прекрасным мужчиной. Обычная бабья истерика – вдруг?

Нет, не «вдруг». Все было, увы, не очень удачно, хотя мы очень старались, и я, и он. К нему никаких претензий – ни одной, честное слово! Он был, как всегда, безупречен.

У него чудесная мама, которая очень дружит со мной. Чудесный отец. Мой младший сын их всех обожает. Забота Друга о нас так искренна, так глубока, что от всего этого я просто теряюсь. Я не привыкла к этому – жизнь не очень-то со мной церемонилась. Но я продолжала звонить Андре! И Друг молча и терпеливо оплачивал телефонные счета.

Почему я звонила в Париж? Жалела? Любила? А Друг? Почему он был так терпелив, почему сносил мое поведение? Сейчас, по прошествии множества лет, вспоминая свою историю и свою жизнь, часто раскаиваясь и о многом жалея, в частности о боли, причиненной другим людям, близким, я прихожу к выводу, что поведение Друга – это не слабость, а сила. Он любил меня и прощал. И еще – он надеялся. И я понимала, кто есть кто, – и чаша весов была явно не в сторону моего мужа.

Но кто же может объяснить нам, неразумным, наши странные, подчас пугающие и удивляющие нас самих поступки? Как объяснить, что женщина сломя голову бросается к человеку мелкому и недостойному, игнорируя при этом заботу, ласку, верность и преданность настоящего, истинного и сильного мужчины?

Нет этому объяснений.

Итак, мы в Москве. Живем – или пытаемся жить – «по-семейному». Я и мой Друг. Чувствуем оба – не получается. Но все еще «делаем вид». Вид, что все хорошо и даже отлично.

Как-то из Парижа приезжает наш с мужем общий приятель Жорж. И он, милый Жоржик, грустно вздыхая, рассказал, как печален Андре.

– Тебе хорошо! – качал он головой. – Ты с сыном, с друзьями! А он один! – В голосе друга я отчетливо слышала осуждение.

С этого момента я потеряла покой и – приняла решение. Объяснилась с Другом. Я еду в Париж. На несколько дней. Никакой интриги, никакого вранья – сбегать от него я не собираюсь. И даже более – оставляю с ним сына – в залог. Мне надо встретиться с мужем, посмотреть на него, расставить точки над i и поскорее закончить нашу историю.

Благородный Друг купил мне билет. На вокзале он спросил:

– Ты хорошо подумала? Еще не поздно выйти из вагона.

– Не мучай меня! – Мысленно я уже была в Париже, с Андре.

Поезд тронулся, и тут, задержавшись в вагоне и не выйдя с остальными провожающими, он сорвал стоп-кран. Что такое сорвать стоп-кран в международном составе, идущем в Париж? Началась жуткая паника, поезд дернулся, зафырчал и замер, а к нашему вагону бежали милиционеры, начальник вокзала, его заместители, проводники. Из окон выглядывали перепуганные пассажиры.

– Случайно, – спокойно развел руками Друг. – Бывает!

Он всегда умел удивлять.

Так он дал мне еще один шанс не совершить ошибку. Но я снова этим шансом не воспользовалась. Кстати, проводник в моем вагоне – тот самый Игорь, который выдал мне клетчатые тапки. Вот он-то все понял! Смотрел на меня с восхищенной улыбкой: боже, какие страсти кипят возле этой маленькой и улыбчивой женщины!

Андре встретил меня в Бельгии, в Лилле, за два часа до прибытия поезда в Париж. В пять утра, с огромным букетом роз, он снял меня с поезда, мы сели в машину и поехали домой, точнее – к нему. Он и вправду был худой и бледный, и я видела, как ему плохо.

А я, представьте, была счастлива. Очень!

Через пару дней я позвонила Другу – объясниться. Мне было ясно – я остаюсь с Андре.

И Друг снова меня понял. Однажды он мне сказал:

– Мне не важно, с кем ты живешь, – важно, что мы с тобой одинаково думаем! Ты всегда для меня на пьедестале – и мне никогда не дотянуться до тебя.

Оказывается, бывает и так.

С мужем мы помирились, мы счастливы, мы снова вместе. Я вижу, как у него горят глаза, – он гладит меня по руке, обнимает и говорит, что на такое огромное счастье он не рассчитывал!

Но я поставила твердое условие: мы возвращаемся! Только так, и никак по-другому. Я не хочу жить во Франции. Мое место в России. Андре соглашается, но с оговоркой – жить мы будем в России, но не в Москве и не в Питере. Только в провинции. Почему? Да потому, что там, в столицах, у меня столько друзей, столько знакомых, что меня у него попросту отнимут!

Четыреста километров от столиц, – объявил он. – Здесь мы тоже живем в Бургундии, а не в Париже!

И я согласилась. Какая мне разница? Главное – жить на своей земле и говорить на родном языке. Я буду понимать людей, живущих по соседству, чувствовать нюансы их речи, оттенки и мелодику нашего языка. Я не буду задумываться и прикидывать, что подумал или что имел в виду мой французский собеседник. Я нужна именно своей стране, а не Франции, где и без меня все хорошо.

Я счастлива, потому что еду домой! Рядом любимый. И мне наплевать, кем считают меня наши французские друзья – идиоткой, законченной дурой. Как это – вернуться в Россию? В Россию, где неспокойно, голодно, пусто, темно. Там – неуверенность в завтрашнем дне. Там – перемены!

Здесь, во Франции, есть стабильность, есть крыша над головой, дети сыты, обуты, одеты. Куда несет эту чокнутую, куда? Ведь на ее бы месте тысячи женщин благодарили судьбу!

Да, Франция прекрасна, необыкновенно красива! У нее фантастическая история, сказочная архитектура, самая вкусная кухня, самый мелодичный язык, лучшие в мире духи, мода от-кутюр, музеи, театры и магазины!

Там нашли счастье и умиротворение тысячи моих соотечественников.

Но моя судьба – это моя судьба!