Денег не хватало. Муж приносил копейки, у нас двое детей, и на что жить, было непонятно. К тому же работу мне приходилось искать с таким графиком, чтобы побольше проводить времени с детьми.

Соседка Надюшка устроила меня в кожвендиспансер.

– Работы на пару часов, и все, ты свободна! Беги к своим пацанам!

Карьера в диспансере началась с вивария с кроликами. Потом пошла вверх – я стала работать в лаборатории. Дело было нехитрое – поставить подносы с анализами крови в специальный шкаф и включить программу. Плохой анализ был виден сразу, о чем тут же следовало доложить.

Дружила я с Верой Ивановной, врачом диспансера, принимавшей мазки, которые сдавали преподаватели, воспитатели детских садов и продавцы магазинов.

Утром звонок:

– Леночка! Я тут за сапогами застряла! Начни, дорогая, прием! Я примчусь через час, честное слово!

Выглядываю в коридор, как назло, народу полно! Боже, что делать? Да нет, я, конечно же, ловкая. Смелая. Наблюдательная. Сколько раз ассистировала Вере Ивановне! Но брать мазки самостоятельно, даже без пригляда врача? Да нет, не смогу! А очередь начинает бурчать, люди торопятся на работу. Поминутно заглядывают в дверь: «Девушка! Скоро?»

А Веры Ивановны нет! Ну что ж! Начинаю прием. Очень волнуюсь, а потому делаю все очень осторожно и аккуратно. Удивленные женщины горячо мне благодарны, говорят комплименты: «Руки у вас золотые!»

Можно выдохнуть. И тут… В кабинет зашел мужчина. Молодой, интересный, по выправке видно – военный. Я снова онемела от страха. Для того чтобы взять мазок у мужчины, петлю, ложку Фолькмана, нужно сначала прокалить на спиртовке, а потом притушить в дистиллированной воде, и после этого можно приступить. От ужаса и страха я долго держала петлю над спиртовкой. Та раскалилась до огненно-малинового цвета. Я тянула время. Мужчина смотрел на мои действия глазами, полными ужаса. Наконец я вытащила петлю, чтобы притушить ее в колбе с водой, но не успела – с глухим, но отчетливым стуком бедолага хлопнулся в обморок, со всей высоты своего немалого роста. И так лежал бездыханно, перекрывая дверной проход своим мощным туловищем.

И в это время распахнулась дверь, и на пороге возникла запыхавшаяся Вера Ивановна с обувной коробкой в руках. Повисла долгая пауза, потом раздался ее гробовой голос:

– У тебя что, Лена, труп? Что ты с ним сделала, Лена?

– По-моему, два трупа, – еле слышно ответила я, чувствуя, что вот-вот грохнусь рядом с пациентом.

Мужчину того я пару раз встречала на улице – шел он с женой и всегда отворачивался, делал вид, что мы незнакомы.

Следующая моя подработка была в типографии. Находилась она на Щипке, именно там гениальный Андрей Тарковский снимал свой фильм «Зеркало».

Прелесть моей работы заключалась в том, что она была ночная. Но – каждую ночь. В огромном цеху, где печатали брошюры и детские книги, стояли высоченные станки. Бумажные листы с четырех сторон обрубались, и обрезки падали на пол. К вечеру весь огромный цех был завален резаной бумагой. Что должна была делать уборщица? Смести весь этот мусор на середину цеха и собрать его в огромное полотно из брезентовой ткани, потом затянуть углы полотна и допереть этот мешок – килограммов сто тридцать – по лестнице вниз, а уж потом на улицу, на помойку. Цехов у меня было три да плюс три комнаты администрации. И все это – за семьдесят пять рублей! Повторяю – каждую ночь! В старинном здании типографии красивые ажурные винтовые лестницы, по которым я и тащу свой брезент с третьего этажа – лифт на ночь выключен.

И вот однажды брезент открылся и… Вся эта гора, эта огромная куча обрезков, медленно кружа и вращаясь, словно снежинки, падала и сыпалась вниз.

Я стояла на середине лестницы, зачарованно следя за полетом «снежинок», и отчетливо понимала, что я погибла! На часах шесть утра. Рабочий день начнется в восемь. Собрать весь этот ужас мне одной не под силу. Ни за что и никогда. И снежинки летели, кружили в тихом вальсе, застревали на светильниках, подоконниках, ажурной решетке, прилипали к кафельной плитке. А я все стояла и стояла. И плакала, и жалела себя. Несчастная я.

Потом, конечно, спохватилась – и бегом к тете Дусе, вахтерше. Та ошеломленно терла глаза, плохо меня понимая, и, наконец, побежала вслед за мной, по дороге кряхтя и ойкая:

– Что ж делать-то, девка? Уволют ведь нас!

Когда ее взору предстала вся картина, тетя Дуся, закрыв ладонью рот, принялась рыдать, но потом взяла себя в руки и велела:

– Беги за подмогой. Вдвоем нам не справиться!

И я побежала домой, за мужем. Мы оставили двоих маленьких детей одних и по дороге прихватили еще соседку Таню. Времени у нас почти не осталось, но успели все собрать, все вынести, и тут Танечка мне говорит:

– Лен! А ты что, убираешь три цеха? Да еще и администрацию?

Я кивнула:

– Ну да!

– И все это, – Танечкин голос звучал зловещим шепотом, – за одну ставку? За семьдесят пять рублей?

Я снова кивнула.

– Лена! – не своим голосом произнесла соседка. – Тебя обманули! Здесь три ставки, Лена! Три ставки по семьдесят пять! Тебе должны платить двести двадцать пять рублей! И ни копейкой меньше! Ты меня поняла?

Я плюхнулась на ступеньку и начала реветь. И за что мне все это? За что? К слову сказать, отпахала я там на ставку почти восемь месяцев.

Долго я приходила в себя. Все думала о той женщине, что меня приняла и показала весь фронт работы. Была она немолода, рассказывала, что у нее дочка, моя ровесница. Жалела меня.

Я же себя больше жалеть не могла – снова было совсем плохо с деньгами, снова надо было кормить детей. И я снова устраиваюсь на работу в мастерскую по ремонту тонометров.

Мы доливали ртуть, подкручивали, меняли резиновые шланги – словом, чинили и регулировали приборы. Очереди к нам выстраивались колоссальные – на весь город одна мастерская. И вот однажды мы услышали в коридоре шорох и волнение. Я вышла. Какая-то бойкая женщина шепнула мне, что в очереди сидит космонавт Алексей Леонов. Сам, представляете? «Сам» сидел тихо и скромно. Очередь загудела погромче и предложила герою пройти вперед. Космонавт вежливо отказался, продолжив ждать свою очередь. Войдя в кабинет, он внимательно посмотрел на меня и спросил:

– А дети у тебя есть, деточка?

– Двое! – радостно ответила я. – Мальчик и мальчик!

На следующий день Леонов снова зашел в комнатку, где я работала, и положил на стол коробку конфет и брошюру.

– Почитай, девочка, – сказал он, – давай-ка увольняйся! Со ртутью дела серьезные, не дай бог! А вдруг захочешь третьего родить?

Брошюру я прочла и с работы уволилась.

А родив третьего сына, вспомнила нашего космонавта еще тысячу раз – спасибо, Алексей Архипович! Большое спасибо за скромность, отсутствие звездности и просто обычную человечность! За то, что не пожалели своего драгоценного времени на меня, незнакомую, глупую девочку! Дай вам бог!

Как-то пришел к нам в мастерскую старичок – передвигался еле-еле, совсем был слабенький, дряхлый, ужасно милый. На чудном, добром лице застыла гримаса боли. Представился:

– Семен Борисович Макарон. Да, да! Такая смешная фамилия! Да смейтесь вы, Леночка, на здоровье! Я бы и сам засмеялся!

Старичок пытался шутить, а глаза его были полны грусти. Спросил, нет ли у меня человека, умеющего делать уколы – у него больная супруга, прикована к постели.

– Я сама к вам приду! – предложила я.

Как всегда, мне нужны деньги и я хватаюсь за любую халтуру, любую подработку. Старый сталинский дом, большая квартира. Но такая непролазная грязь, что некуда приткнуть мою сумочку. В спальне на кровати очень грузная женщина. Лежит неподвижно, но на ее красивом лице горят, сверкают прекрасные, черные, полные жизни глаза.

– Белочка, я пришел! – радостно объявил Семен Борисович. – И я привел к тебе Леночку! Мы будем жить, пупсик! Слышишь, мы будем жить! И будем с тобой танцевать!

Белочка улыбнулась глазами – я вижу, что она все понимает, но речь после инсульта утеряна. Утеряно все, кроме живого блеска и интереса в умных глазах. Я взяла ее за руку и начала рассказывать ей про себя. По ее щеке покатилась слезинка.

С того самого дня я приходила к ним почти ежедневно – перестилала белье, протирала и подмывала Белочку, готовила обед, убирала квартиру и просто общалась со стариками. Семен Борисович ожил, у Белочки заблестели глаза. В доме стало чисто, свежо, пахло вкусной едой. Я стала для них членом семьи.

Кстати, у стариков был сын, ученый. Семен Борисович хвастался мне его статьями, говорил о нем с гордостью. Но бывает он у родителей крайне редко, а его жена – никогда. Я понимала стариковскую боль и никаких вопросов не задавала.

Иногда я видела, как муж разговаривал с женой, держа ее за руку. Рассказывал ей о событиях дня, о магазинах и ценах, о новостях в мире. Вспоминал милые истории из их жизни и просто говорил ей о своей любви. Он подолгу читал Белочке книги. Спит Семен Борисович там же, в комнате больной жены, на раскладушке, возле нее. А когда я предложила ему перейти в гостиную на диван, где ему было бы определенно удобнее, он отказался:

– Что вы, Леночка! Она же привыкла, что я всегда рядом! Обидится моя девочка и загрустит. Мы же всегда вместе, Леночка! И в горе, и в радости.

Семен Борисович был репрессирован, прошел ГУЛАГ, сидел по пятьдесят восьмой статье. Вот когда он мне рассказал про то, что ему довелось пережить, с моих глаз впервые спала пелена, и мне стало страшно. Эти рассказы не только потрясли меня – они меня изменили, и сильно.

Однажды пришел сын стариков – взять какую-то книгу. Отец суетился, предложил редкому гостю чай, но тот быстро нашел то, что искал, и тут же ушел. К матери он не зашел. Я села на табуретку и заплакала. Господи, как это получилось? Как получилось, что в этой семье, у этих родителей, выросло такое чудовище? Как? Не понимаю! И не могу объяснить.

Зашел мой любимый Семен Борисович, увидел меня, ревущую, вздохнул тяжело и – принялся меня успокаивать. Меня!

Через три года умерла Белочка, и Семен Борисович исчез. Я много раз приходила, подолгу звонила в дверь, стучала, названивала по телефону, обходила соседей – и ничего! Никто ничего не знал. Надеюсь, что сын забрал старика к себе, а не сдал его в дом престарелых.

А может быть, лучше бы сдал?

Семен Борисович и Белла Ефимовна преподали мне ярчайший урок безграничной любви, верности, терпения и преданности, спасибо им за это огромное!

Я приходила, точнее, приволакивалась с работы поздно, еле живая, с тяжеленными сумками. Дома три мужика. Всех надо кормить. Они висли на мне, искренне радовались, визжали от восторга и – ничего не делали! Ничего! В доме грязь, посуда не вымыта, белье не постирано. Я бросалась к плите, а мой муж объяснялся мне в любви. Я все терпела, не позволяла себе никаких упреков. В голове четко и навечно застряла мысль: я ему обязана! Он меня спас! Принял моего ребенка, как своего. Он прикрыл меня, обогрел, пожалел, заставил поверить в себя. И я жила с установкой «так надо, я должна». И продолжала тащить все на себе.

А еще я продолжала любить своего Сашу. Но ночам я ревела, страдала, ругала себя, кляла свою горькую женскую долю.

Саша мотался ко мне лет пять. Пять лет не давал мне успокоиться. Пять лет терзал и себя, и меня. Потом, слава богу, женился и ходить перестал. Я наконец выдохнула.

А вот жизнь его сложилась, увы, ужасно! Саша, красивый, талантливый, умный и добрый, спился. Как-то все не сложилось – попала в серьезную секту жена, там и пропала, в перестройку он потерял работу – обычная история, «почтовые ящики» закрывались, а бизнес получался не у всех. И этот блестящий и образованный мальчик пошел работать грузчиком на Белорусский вокзал.

Позже, выйдя замуж за Андре, своего французского мужа, я больше всего боялась, что встречу Сашу на перроне и поставлю перед ним свой чемодан. Ведь поезда во Францию уходили с Белорусского вокзала!

К счастью, бог миловал.

Я видела, как мой старший сын похож на родного отца, удивлялась их общим жестам, фразам, движениям, мимике.

Моя первая любовь не отпускала меня еще много лет. Я общалась с женой Сашиного брата, присылала ей фотографии сына в надежде, что Саша образумится, встрепенется и наконец захочет общаться с ребенком.

Через четырнадцать лет после нашей последней встречи я пришла на поминки по Сашиному брату в тот дом, где меня когда-то отвергли, не поняли, предали. Я тогда уже жила в Париже, была богата, успешна, ухожена и прекрасно одета. В моем парижском доме собирались сливки общества, и я порхала среди всего этого, как красивая бабочка.

Я хотела показать Сашиной матери, что справилась – не поддалась их уговорам, не сделала аборт, родила и вырастила прекрасного парня, красивого и воспитанного. Моя несостоявшаяся свекровь отвела глаза. Саша не знал, как ему быть. Сыночек мой все знал, но его это, слава богу, мало волновало – возраст такой.

Мы сидели за круглым столом, и я спросила:

– Лидия Ивановна, и как вам ваш внук?

– Мой внук? – искренне удивилась она. – А я ничего про это не знаю!

– Саша, – обратилась я к бывшему возлюбленному, – ты что, ничего не сказал своим?

Он молчал, опустив голову.

– Ну и семейка! – воскликнула я и залилась слезами.

Мне даже было жаль эту женщину – я уже давно все ей простила. Мне жаль Сашу, жаль своего мальчика. И очень жалко себя!

Вот и получился спектакль… Удался, что говорить… И был он для меня разрушительным. Похоже, переживала я это сильнее, чем все остальные участники постановки. Как я рыдала в тот вечер! Так я не рыдала, по-моему, ни разу в своей жизни. Кого я наказала? Себя? Никто не воспринял ту ситуацию так трагично, как я.

Никто не страдал и не плакал. Зачем я сделала это, к чему? Что и кому я доказала?