7. Менингиома

В понедельник я проснулся в семь утра под шум проливного дождя. Стоял февраль, и мрачное небо, на которое я смотрел через окно спальни, отливало свинцом. Впереди меня ждало множество операций, хотя я и сомневался, что удастся прооперировать всех пациентов, включенных в список, так как знал, что больница снова переполнена и коек не хватает. Вечером мне определенно предстояло извиняться как минимум перед одним пациентом, голодным и встревоженным, тщетно прождавшим весь день в надежде на то, что койка в отделении интенсивной терапии все-таки освободится и операция состоится. Увы, придется его расстроить.

Проклиная дурацкую погоду, ветер и дождь, которые были явно настроены против меня, проклиная нехватку коек в больнице, я отправился на велосипеде на работу. Я опоздал на утреннее собрание и сел рядом с одним из коллег, нейрорентгенологом, которому не было равных в интерпретации снимков мозга (невероятно сложная задача) и чей совет в неоднозначных случаях неоднократно спасал меня от фатальной ошибки. Я попросил Энтони – ординатора, дежурившего ночью, – сообщить о новых поступивших больных. Он сидел за компьютером в передней части комнаты, дожидаясь моего прихода. Энтони был довольно молод и отличался простодушием – не такое уж редкое качество для хирургов, однако большинство нейрохирургов теряют его с годами по мере того, как приобретают опыт.

– Ничего особенно интересного не произошло, – ответил он.

Я недовольно взглянул на него и с раздражением сказал, что самые обычные, повседневные проблемы чаще всего и оказываются самыми важными.

Мне показалось, что резкие слова задели Энтони, и я тут же пожалел о своей несдержанности.

– Женщина девяноста шести лет, которая жила одна и начала падать у себя дома, – начал он. – У нее сильный стеноз аортального клапана – шумы в сердце можно услышать, даже если просто стоять рядом. Также она страдает от левостороннего гемипареза и не может ходить, но при этом полностью ориентирована.

Я спросил одного из самых младших врачей, сидевших в переднем ряду, какой диагноз он бы поставил.

– Единственное, от чего мы стали бы лечить пациента в таком возрасте, – это хроническая субдуральная гематома, – ответил он уверенно.

Тогда я спросил, о чем говорит наличие аортального стеноза.

– Это означает, что общая анестезия скорее всего убьет ее.

Я попросил Энтони показать снимки. Он повернулся к компьютеру и ввел несколько паролей подряд, однако прошло несколько минут, прежде чем на экране появилась главная страница программы, связывающей нас с местными больницами, откуда в отделение поступало большинство пациентов. Пока он возился с компьютером, другие младшие врачи помогали разыскивать снимки нашей пациентки, подшучивая над используемыми в больнице компьютерными программами:

– Эта программа для пересылки снимков – полная лажа… Попробуй обновить страницу, Энтони. Нет, нажми кнопку «Вид», затем «Плитка». Видимо, не работает. Перенеси влево. Бесполезно. Попробуй вернуться на начальную страницу…

Наконец после долгих мучений снимки мозга внезапно вспыхнули на стене перед нами. На них можно было отчетливо разглядеть тонкий слой жидкости между костями черепа и поверхностью мозга, из-за чего правое полушарие было деформировано.

Очередной пожилой человек с хронической субдуральной гематомой – самый распространенный неотложный случай в нейрохирургии. Остальная часть мозга выглядела не так уж плохо: она усохла в гораздо меньшей степени, чем у большинства людей к девяносто шести годам.

– Мой отец умер в этом возрасте от болезни Альцгеймера, – сообщил я стажерам. – На снимках его мозг выглядел словно швейцарский сыр – так мало от него осталось.

– Итак, Энтони, – продолжал я, – в чем проблема?

– Проблема этического характера. Она говорит, что лучше умереть, чем пойти в дом престарелых.

– Что ж, в этом есть доля истины. Вы когда-нибудь работали в психогериатрическом отделении или в доме престарелых?

– Нет.

Я заметил, что мне довелось поработать в психогериатрическом отделении младшим медбратом. Присматривать за двадцатью шестью пожилыми людьми с двойным недержанием – далеко не самая простая и приятная задача. По мере того как средний возраст населения постепенно увеличивается, в СМИ будут все чаще и чаще сообщать о скандалах, связанных с плохим обращением в домах престарелых. К 2050 году порог шестидесятилетия перешагнет треть жителей Европы. Мой первый руководитель из отделения общей хирургии – чудесный человек – из-за деменции доживал свой век в доме престарелых. Как рассказывала его дочь, он постоянно твердил, что хочет умереть, но физически он был на редкость здоров, так что на это ушла целая вечность. В молодости он каждое утро принимал холодную ванну.

– Но мы ведь не можем дать ей умереть, – прервал мои разглагольствования один из ординаторов из заднего ряда.

– Почему это не можем? – удивился я. – Если ей этого хочется.

– А вдруг она так говорит из-за депрессии? Возможно, она еще передумает.

Мы уделили этому вопросу еще какое-то время. Я подчеркнул, что подобные рассуждения справедливы, если речь идет о людях помоложе, которых впереди ожидают долгие годы жизни (если они, конечно, не совершат самоубийство), однако вряд ли применимы к человеку девяноста шести лет, которому вряд ли посчастливится вернуться домой.

Я поинтересовался у Энтони, какова, по его мнению, вероятность того, что после операции женщина сможет самостоятельно жить в собственном доме.

– В ее возрасте не очень высокая, – признал он. – Думаю, она сможет ненадолго вернуться домой, но рано или поздно все равно попадет в дом престарелых. Разумеется, если к тому времени ее не прикончит артериальный стеноз.

– Так что же нам делать? – спросил я у сидящих в комнате людей. Повисла неловкая тишина. Я выждал пару минут.

– Единственный близкий родственник – ее племянница. Она приедет сегодня чуть позже, – сообщил Энтони.

– Что ж, какое бы решение мы ни приняли, придется ее дождаться.

Коллега-рентгенолог шепнул, наклонившись ко мне:

– Такие случаи всегда казались мне самыми интересными. Юнцы, – кивнул он в сторону младших врачей, – все как один хотят оперировать и рассчитывают на серьезные, захватывающие случаи. Это можно понять – в их-то возрасте. Но обсуждения именно таких рядовых случаев увлекают меня больше всего.

– Что ж, в свое время я был точно таким же, как они, – ответил я.

– Как думаете, что произойдет с этой женщиной? – поинтересовался он.

– Понятия не имею. Она не моя пациентка.

Повернувшись к собравшимся, я объявил:

– У нас осталось десять минут. Может, взглянем на одного из моих сегодняшних пациентов?

Я назвал Энтони фамилию, и он вывел на стену соответствующий снимок мозга – на сей раз все получилось гораздо быстрее и без лишних затруднений. Снимок продемонстрировал огромную опухоль, доброкачественную менингиому, которая давила на левую часть мозга.

– Пациентке восемьдесят пять лет, – начал я. – Тридцать два года назад, когда я только пришел в нейрохирургию (большинство из вас, я так полагаю, тогда еще пешком под стол ходили), мы просто не оперировали людей в таком возрасте. Считалось, что любой, кому за семьдесят, слишком стар для проведения операции на мозге. Сейчас же, судя по всему, больше нет никаких возрастных ограничений.

Затем я рассказал предысторию пациентки.

Миссис Сигрэйв обратилась в амбулаторное отделение несколькими неделями ранее. Эта в высшей степени интеллигентная дама (ее покойный муж был выдающимся врачом) пришла в сопровождении трех своих не менее интеллигентных детей, уже достигших среднего возраста, – двух дочерей и сына. Я сходил в соседний кабинет, чтобы принести дополнительные стулья. Пациентка – невысокая властная женщина с длинными седыми волосами, одетая со вкусом и выглядящая моложе своего возраста, – уселась на стул рядом с моим письменным столом, в то время как ее дети сели лицом ко мне: эдакий вежливый, но решительно настроенный хор. Как и большинство людей, у которых есть проблемы, связанные с лобными долями головного мозга, она мало догадывалась о своих затруднениях – если вообще подозревала о них.

Представившись, я с осторожной доброжелательностью – как врач, который очень хочет помочь, но при этом стремится избежать груза эмоциональных проблем, – попросил миссис Сигрэйв рассказать о тех проблемах, что подвигли ее к проведению компьютерной томографии.

– Со мной все в полном порядке! – заявила она звучным голосом. – Мой муж работал профессором отделения гинекологии в Сент-Эннз. Вы его знали?

Я сказал, что нет: вероятнее всего, я начал заниматься медициной уже после его ухода на пенсию.

– Но это просто возмутительно, что они, – пациентка кивнула в сторону детей, – запрещают мне садиться за руль. Я не могу обойтись без машины! Кроме того, это самый что ни на есть сексизм. Будь я мужчиной, они не стали бы запрещать мне водить машину.

– Но вам ведь восемьдесят пять…

– Это здесь совершенно ни при чем!

– Кроме того, дело ведь еще и в опухоли мозга, – добавил я, указывая на монитор компьютера, который стоял на моем столе. – Вам уже показывали снимки вашего мозга?

– Нет, – ответила она. – Что ж, весьма любопытно.

Она вдумчиво изучила снимок, на котором была видна огромная, размером с грейпфрут, опухоль, сдавливающая мозг.

– Но я действительно не могу обойтись без машины.

– Если вы позволите, то мне хотелось бы задать вашим детям пару вопросов.

Я расспросил их о том, с какими сложностями столкнулась миссис Сигрэйв в последние месяцы. Думаю, им было неловко говорить о проблемах матери в ее присутствии, к тому же она постоянно их перебивала, оспаривала сказанные ими слова и непрестанно жаловалась на то, что ее не пускают за руль. Между тем ее дети дали мне ясно понять, что мать стала рассеянной и забывчивой. Поначалу, что весьма естественно, они связывали это с преклонным возрастом, однако память миссис Сигрэйв упорно продолжала ухудшаться, и после обследования врач-гериатр назначил ей компьютерную томографию мозга. Опухоль, которую у нее нашли, – довольно редкая, но общепризнанная причина деменции, и к моменту возникновения первых проблем она порой разрастается до внушительных размеров. Вместе с тем существовала немалая вероятность того, что, помимо опухоли, пациентка страдала еще и болезнью Альцгеймера, так что операция, как я отметил, не гарантировала улучшения состояния. Имелся даже определенный риск того, что после операции миссис Сигрэйв станет значительно хуже, чем сейчас. При этом единственным способом установить, действительно ли ее симптомы вызваны опухолью, было хирургическое вмешательство. Проблема в том, объяснил я, что по снимкам совершенно невозможно предсказать, насколько велика вероятность ухудшения состояния после операции. Все зависело от того, сильно ли прикреплена менингиома к поверхности головного мозга, и нельзя было заранее понять, легко или сложно будет отделить от него опухоль. Если та приросла, то мозг окажется поврежден и все закончится параличом правой половины тела, а кроме того, пациентка не сможет говорить: каждое из полушарий контролирует противоположную часть тела, а речевые центры находятся как раз в левом полушарии.

– А нельзя ли удалить только часть опухоли, оставив нетронутой ту, что приросла к мозгу? – спросила одна из дочерей.

Я объяснил, что так вряд ли получится: чаще всего менингиомы состоят из довольно плотной ткани, и если оставить на месте твердую оболочку опухоли, то давление на мозг не исчезнет и пациентке не станет лучше. К тому же опухоль может снова вырасти.

– Хорошо, тогда скажите, часто ли опухоль оказывается приросшей к мозгу? – спросила вторая дочь.

– Навскидку могу сказать, что вероятность этого – порядка двадцати процентов.

– То есть с вероятностью один к четырем ей станет хуже?

На самом деле риск был выше. Каждый раз, когда вскрываешь черепную коробку, особенно если пациент достиг столь преклонных лет, присутствует как минимум одно-, двухпроцентный риск смертельного кровоизлияния или инфекции. Наверняка можно было утверждать лишь одно: в случае отказа от операции состояние миссис Сигрэйв постепенно ухудшится. Вместе с тем, нерешительно добавил я, с учетом ее возраста и при условии, что сама она этих изменений замечать не будет, не самым плохим решением было бы отказаться от операции, смирившись с тем, что ей постепенно будет становиться все хуже и хуже, пока она не умрет.

Одна из дочерей спросила, есть ли альтернативное лечение, не требующее хирургического вмешательства. Не обращая внимания на непрекращающиеся жалобы миссис Сигрэйв о том, какая чудовищная несправедливость – запрещать ей садиться за руль автомобиля, я объяснил, что химиотерапия и лучевая терапия не дают эффекта при лечении опухолей подобного типа. Было очевидно, что пациентка не в состоянии следить за ходом нашего разговора.

– Что бы вы сделали, если бы речь шла о вашей маме? – спросил меня сын миссис Сигрэйв.

Я замялся, так как не был уверен в ответе. Именно этот вопрос каждый пациент должен был бы задать своему хирургу, но большинство не решаются, поскольку боятся, что для себя врач может выбрать вариант, отличный от рекомендации, которую дал им.

В итоге я медленно ответил, что попытался бы уговорить ее провести операцию, если бы всем нам – я обвел жестом их четверых – казалось, что она утрачивает самостоятельность и вскоре рискует очутиться в заведении для престарелых. Однако, добавил я, ситуация весьма непростая и неопределенная. Приходится надеяться на удачу. Я сидел спиной к окну и гадал, видят ли через него посетители большое муниципальное кладбище, раскинувшееся в отдалении за больничной парковкой.

В завершение беседы я подчеркнул, что они не обязаны принимать решение прямо сейчас. Я дал им номер телефона своей секретарши и попросил, чтобы они сообщили, когда определятся. После того как они вышли, я убрал три лишних стула и позвал следующего пациента, ожидавшего в приемной.

Спустя несколько дней Гейл, моя секретарша, сообщила, что они решили (не знаю, долго ли им пришлось уговаривать пациентку) прибегнуть к операции.

Миссис Сигрэйв положили в больницу через три недели после первого приема. Однако вечером накануне операции анестезиолог – довольно молодая и неопытная – потребовала сделать эхокардиограмму.

– У нее могут быть проблемы с сердцем из-за возраста, – заявила анестезиолог, хотя у пациентки отсутствовали какие бы то ни было симптомы сердечно-сосудистых заболеваний.

В эхокардиограмме, с моей точки зрения, совершенно не было необходимости. Но я обладал лишь минимальными познаниями в анестезиологии, так что был не в том положении, чтобы спорить. Я попросил ординаторов как-нибудь умаслить кардиологов, чтобы те выполнили исследование с самого утра. Таким образом, вместо того чтобы оперировать, я провел большую часть дня, раздраженно ворочаясь на диване в комнате отдыха для хирургов, наблюдая за пасмурным небом через высокие окна, ограничивающие обзор, и ожидая, пока будет готова эхокардиограмма. Время от времени мимо пролетали голуби, а иногда вдали я мог разглядеть самолеты, пробиравшиеся через низкие облака к Хитроу.

Несмотря на мольбы моих ординаторов, результаты эхокардиографии были готовы лишь к четырем пополудни. Поскольку операция могла запросто занять несколько часов, а в нерабочее время разрешалось оперировать только неотложные случаи, я объяснил расстроенной, готовой расплакаться пациентке, когда та в сопровождении обозленной дочери наконец показалась в дверях операционной, что операцию придется отменить. Я пообещал, что в следующий операционный день миссис Сигрэйв будет первой в списке, и дочь увезла ее в палату, а я сел на велосипед и покатил домой в плохом настроении. Перенос операции на другой день с высокой долей вероятности означал, что одну из запланированных на тот день операций мне также придется отменить.

Сразу после того как мы с ординаторами обсудили случай миссис Сигрэйв на утреннем собрании, я подошел к стойке регистратуры рядом с операционной. Здесь стояла анестезиолог – не та, что настояла на проведении эхокардиограммы, – вместе с моим ассистентом Майком, который мрачно посмотрел на меня.

– Мазок, взятый у миссис Сигрэйв на прошлой неделе, когда она к нам поступила (ее операцию потом отменили), показал растущий уровень МРЗС, – сказал он. – После операции придется в течение часа дезинфицировать операционную. Если поставить эту пациентку первой, то мы не успеем разделаться со всеми пациентами, так что я перенес ее на конец дня.

– А ведь я пообещал, что мы займемся ею первой. Видимо, придется нарушить обещание. Хотя это какая-то бессмыслица. Они взяли мазок на МРЗС за день до операции, а результаты получили только через несколько дней? Если бы мы в соответствии с графиком выполнили операцию на прошлой неделе, то не стали бы проводить часовую дезинфекцию, не так ли?

– Дочь миссис Сигрэйв вчера вечером угрожала подать на нас в суд. Она сказала, у нас тут ужасный бардак.

– Боюсь, она права, но обращение в суд вряд ли поможет.

– Вряд ли, – согласился Майк. – Это лишь выведет всех из себя. И еще сильнее расстроит.

– Так из-за чего у нас сейчас суматоха?

– Пришла анестезиолог и сказала, что операцию нужно отменить.

– Господи, да с чего это вдруг? – не сдержался я.

– С того, что ее поставили на конец дня, а это значит, что мы не успеем управиться к пяти вечера.

– Что за чертова анестезиолог?

– Не знаю. Стройная блондинка. Думаю, новенькая.

Я отправился в кабинет анестезиологов. Прислонившись спиной к стене, анестезиолог Рейчел и ее ассистент пили кофе из пластиковых стаканчиков в ожидании первого на сегодня пациента.

– Что за история с отменой последней операции? – спросил я.

Рейчел действительно устроилась к нам недавно – на время декретного отпуска моего постоянного анестезиолога. Мы уже проработали вместе несколько дней, и она показалась мне компетентной и приятной.

– Я не буду начинать большую менингиому в четыре вечера, – заявила она, поворачиваясь ко мне. – Сегодня вечером за моими детьми некому будет присмотреть.

– Но мы не можем ее отменить, – не сдавался я. – Ее и так уже один раз переносили!

– Ну что ж, я в ней участвовать не буду.

– Тогда попросите кого-нибудь из коллег, – предложил я.

– Не думаю, что они согласятся, это ведь не неотложный случай, – заключила она медленно и решительно.

Я ненадолго утратил дар речи. Еще несколько лет назад подобную ситуацию сложно было даже представить себе. Обычно я стараюсь не затягивать с операциями допоздна, но в прошлом все относились спокойно и с пониманием, если приходилось задержаться. Раньше врачи никогда не считали, сколько часов они провели на работе: мы просто работали до тех пор, пока все, что необходимо, не было сделано. Я ощутил почти непреодолимое желание изобразить взбешенного, рассвирепевшего хирурга, мне захотелось хорошенько наорать на анестезиолога – и прежде я бы обязательно это сделал:

– Да какого черта! Вы больше никогда не будете со мной работать!

Но я понимал, что это пустые угрозы: сейчас от меня мало зависит, кто будет заниматься анестезией во время операций. Кроме того, подобное поведение больше не сходит хирургам с рук. Порой я завидую хирургам предыдущего поколения, у которых учился: чтобы избавиться от накопившегося напряжения, они всегда могли выпустить пар, разозлиться и повести себя некрасиво, не опасаясь обвинений в запугивании и публичном оскорблении. Я молча развернулся и пошел по коридору, пытаясь понять, как решить проблему. Решение появилось незамедлительно в виде Джулии, ответственной за распределение больничных коек, которая как раз меня искала.

– Мы сегодня поместили в комнату отдыха двух пациентов с плановой операцией на позвоночнике, но нам некуда положить их потом: ночью поступило слишком много неотложных пациентов. Как поступить? – спросила она измученно.

Джулия держала в руках журнал с длиннющим списком пациентов, которых нужно было принять, выписать или перевести, а также с телефонами специалистов, ответственных за распределение коек в других больницах, которые скорее всего подвергались не меньшему стрессу и вряд ли согласились бы принять тех двоих, так как коек везде не хватало.

– Если у нас нет свободных кроек, чтобы положить пациентов после операции, – ответил я, внутренне ликуя, ведь это означало, что последнюю операцию можно будет начать пораньше и закончить до пяти вечера, – то я никак не могу их оперировать, не правда ли? Придется выписать их домой. По крайней мере у обоих нет ничего серьезного.

Итак, список пациентов на сегодня был успешно сокращен. Двум больным, которых с полуночи морили голодом, чтобы подготовить к пугающей операции, в качестве утешения дадут сладкого чаю, а затем их отправят домой.

Я неохотно поплелся в комнату отдыха, где ожидали пациенты, которым на сегодня была назначена операция. В больнице постоянно не хватает коек, поэтому пациентов все чаще принимают утром прямо в день операции. Для частных больниц это стандартная практика, которая вполне оправдывает себя, так как для каждого пациента там всегда найдется свободное место. Что же касается переполненной муниципальной больницы, в которой я работал, то здесь все иначе. В комнате отдыха размером с небольшую кухню я обнаружил пятнадцать пациентов – по-прежнему в верхней одежде, мокрой от февральского дождя, капли которого быстро испарялись в тесном помещении. Каждому из них предстояло перенести серьезную операцию.

Майк стоял на коленях перед пациентом, который значился первым в нашем сегодняшнем списке (операцию миссис Сигрэйв перенесли на вторую половину дня), и рассказывал о форме информированного согласия. У Майка достаточно звучный голос, так что другие пациенты, наверное, тоже всё слышали.

– Я должен предупредить вас, что операция связана с определенными рисками, среди которых смерть, обширный инсульт, обширное кровоизлияние и серьезная инфекция. Распишитесь здесь, пожалуйста.

Он протянул пациенту ручку и форму информированного согласия, которая в последнее время стала настолько мудреной, что на первой странице недавно появилось оглавление. Мужчина быстро поставил подпись, не удосужившись даже взглянуть на документ.

Я извинился перед двумя женщинами, чьи операции на позвоночнике пришлось отменить, объяснив, что ночью поступило несколько неотложных пациентов. Обе вежливо закивали: мол, мы понимаем, – хотя я и обратил внимание, что лицо одной из них было заплаканным.

– Мы постараемся прооперировать вас как можно скорее, – пообещал я. – Хотя боюсь, что на данный момент не могу точно сказать, когда именно это произойдет.

Говорить пациентам, что их операцию в самый последний момент отменили, я ненавижу ничуть не меньше, чем сообщать людям, что у них рак и они скоро умрут. Меня возмущает, что приходится извиняться за промахи и ошибки, в которых нет ни капли моей вины, но ведь нельзя же просто взять и отправить несчастных пациентов домой без каких бы то ни было объяснений.

Я обменялся парой слов с мужчиной, страдавшим лицевыми болями, чья операция должна была идти первой по списку, а затем с миссис Сигрэйв, которая вместе с дочерью ожидала своей очереди в углу комнаты.

– Прошу прощения за то, что произошло на прошлой неделе, – сказал я. – И также хочу извиниться за то, что вы сегодня не первая в списке, но обещаю, что после обеда мы разделаемся с вашей опухолью.

Они недоверчиво посмотрели на меня.

– Что ж, хочется надеяться, – сурово отрезала ее дочь.

Я повернулся так, чтобы стать лицом ко всем пациентам, теснящимся в комнатушке.

– Прошу прощения за все вот это, – обратился я к ним, обводя крохотное помещение рукой. – Дело в том, что у нас сейчас совсем нет свободных коек.

Я с трудом подавил желание выдать обличительную тираду по поводу правительства и руководства больницы и в очередной раз поразился тому, как редко пациенты в нашей стране открыто выражают недовольство. Вместе с Майком мы направились в операционную.

– Думаешь, достаточно было извинений? – спросил я.

– Думаю, да.

Итак, первой по списку шла операция под названием нейроваскулярная декомпрессия (точно такую же операцию снимали телевизионщики в Киеве). Пациент много лет страдал от невралгии тройничного нерва, и от обычных обезболивающих толку становилось все меньше и меньше. Невралгия тройничного нерва – относительно редкое заболевание, жертвы которого сталкиваются с мучительными спазмами в одной половине лица. По их словам, боль такая, будто от сильного разряда тока или от удара раскаленным докрасна ножом. Достоверно известно, что в прошлом, до того как тригеминальную невралгию научились эффективно лечить, некоторые люди из-за невыносимой боли добровольно уходили из жизни. Когда я продемонстрировал эту операцию в начале 1990-х на Украине, некоторые пациенты признались, что они действительно были на грани того, чтобы покончить с собой, так как не могли позволить себе лекарства.

Суть операции заключается в том, чтобы через небольшое входное отверстие, просверленное в черепе за ушной раковиной, обнажить с одной стороны мозг и аккуратно переместить артерию, давящую на чувствительный тройничный нерв. Именно давление, оказываемое на него артерией, и является причиной чудовищных болей, хотя конкретные механизмы их возникновения изучены не до конца. Работа здесь требуется тонкая, но если точно знать, что нужно делать, то в ней нет ничего сложного. Хотя Майк и правильно поступил, когда запугал пациента формой информированного согласия – да и я перечислил те же самые риски, принимая его в амбулаторном отделении, – из нескольких сотен подобных операций проблемы возникали у меня лишь пару раз, так что я не ждал серьезных осложнений.

Вскрыв череп, я при помощи операционного микроскопа обнаружил, что доступ к тройничному нерву блокирует аномально крупная вена. Когда я начал подбираться к нерву, расположенному глубоко внутри черепа в так называемом мостомозжечковом углу, злополучная вена разорвалась и хлынули потоки темно-фиолетовой крови. Я оперировал на глубине порядка шести-семи сантиметров через входное отверстие диаметром два сантиметра на участке всего в несколько миллиметров шириной, находившемся в непосредственной близости от различных жизненно важных нервов и артерий. Струящаяся кровь полностью загораживает обзор, и приходится действовать вслепую, подобно попавшему в облако пилоту, пока наконец не удастся остановить кровотечение.

– Усилить отсос! – крикнул я дежурной медсестре, пытаясь с помощью микроскопического отсоса убрать кровь и определить, где начинается кровотечение.

Не то чтобы жизнь пациента подверглась серьезной угрозе, но остановить кровотечение оказалось не так-то просто. Нужно было найти источник кровотечения, обложить его крошечными кусочками кровоостанавливающей марли, придавливая их концами микроскопических инструментов, рукоятки которых изогнуты под углом, чтобы не загораживать обзор, а затем дождаться закупоривания вены.

– Нельзя терять хладнокровие, когда имеешь дело с венозным кровотечением, – сказал я Майку, с некоторым беспокойством глядя через микроскоп на бурлящие потоки крови. – Его всегда можно остановить с помощью марли.

Однако после этих слов я начал переживать, как бы все не закончилось смертельным исходом, – это был бы второй случай на несколько сотен аналогичных операций. Более двадцати лет назад я оперировал пожилого мужчину с рецидивирующей невралгией тройничного нерва, который спустя несколько недель умер от инсульта, ставшего следствием операции.

Через двадцать минут, несмотря на все мои усилия, большая емкость, к которой был присоединен отсос, оказалась до краев наполнена темно-красной венозной кровью, и Дженни, дежурной медсестре, пришлось поставить на стол новую, пустую. Пациент потерял четверть всей циркулировавшей в организме крови. Но наконец вена закупорилась и кровотечение прекратилось. Прижимая инструменты к поврежденной вене и стараясь удерживать руки неподвижно, я, конечно, волновался из-за кровотечения, однако точно так же беспокоился о том, что теперь не хватит времени, чтобы прооперировать миссис Сигрэйв. Мне не нравилась мысль о том, что придется второй раз переносить операцию, а потом иметь дело с пожилой пациенткой и ее дочерью. Понимая, что нехватка времени начинает давить на меня, я решил потратить даже больше времени, чем было необходимо, чтобы убедиться, что кровотечение окончательно остановилось. Если кровотечение возобновится после того, как мы зашьем череп, скорее всего оно закончится летальным исходом. К двум часам дня я был вполне доволен тем, как затянулось место кровотечения.

– Давайте пошлем за следующим пациентом, – сказал я анестезиологу. – У вас опытный ординатор, так что она сможет начать подготовку второго пациента, пока мы закончим с этим.

– Боюсь, это невозможно, – ответила она, – так как у нас только один помощник.

– Да черт побери, отправьте вы уже за пациентом, наконец, неужели это так сложно?

– Руководство придумало новое правило, согласно которому нельзя приступать к следующей операции, пока предыдущий пациент еще на столе. Это небезопасно.

Я проворчал, что раньше это никогда не создавало проблем.

– Что ж, придется с этим смириться. И в любом случае вам следует составлять более реалистичный список операций.

Я мог бы объяснить, что никак нельзя было предсказать это нетипичное кровотечение. Я мог бы объяснить, что если бы всегда планировал операции с учетом непредвиденных ситуаций, то вообще мало кому успевал бы помочь. Но я ничего не сказал. Судя по всему, теперь мы вряд ли смогли бы взяться за миссис Сигрэйв раньше чем через час после завершения первой операции. И если я собирался закончить до пяти вечера, то мне следовало оперировать в спешке, а я это ненавидел. В случае если операция затянется после пяти, персоналу, разумеется, придется остаться, но если делать так слишком часто, то в будущем окажется намного сложнее начинать новую операцию ближе к концу дня. Впрочем, мысль о том, чтобы снова отменить операцию, тревожила меня куда сильнее.

Мы закончили с первым пациентом, и анестезиолог принялась приводить его в чувство.

– Думаю, теперь можно привезти следующего, – сказала она одной из медсестер, которая тут же пошла за вторым пациентом.

Понимая, что миссис Сигрэйв окажется на операционном столе не сразу, я спустился к себе в кабинет, чтобы разобраться с бумагами. Через двадцать минут я вернулся в операционную, ожидая увидеть, что анестезиологи активно занимаются пациенткой. К своему ужасу, я не обнаружил там никого, кроме помощника анестезиолога, которого к тому же еще и не узнал.

Я поинтересовался у него, что случилось с пациенткой, но он только пожал плечами, поэтому я направился в комнату отдыха, чтобы выяснить, где миссис Сигрэйв.

– Где миссис Сигрэйв? – спросил я медсестру.

– Ее переодевают.

– Но почему ее не переодели до сих пор?

– Нам не позволено.

– Что вы имеете в виду? – спросил я с нескрываемым раздражением. – Кто не позволяет вам это сделать?

– Государство.

– Государство?!

– Ну да. Государство запрещает, чтобы пациенты разного пола находились в одном помещении в операционных рубашках.

– Так почему бы не дать им тогда больничные халаты?

– Мы предлагали это еще давным-давно. Руководство больницы сказало, что государство этого не позволит.

– Так что же мне делать? Жаловаться премьер-министру?

Медсестра улыбнулась.

– А вот и пациентка, – сказала она, и я увидел миссис Сигрэйв в инвалидном кресле, которое катила ее дочь. На пациентке была одна из тех унизительных больничных рубашек, которые едва прикрывают ягодицы, так что государство оказалось, пожалуй, право.

– Ей пришлось переодеваться в туалете, – сообщила ее дочь, закатив глаза.

– Я знаю. У нас нет специальных условий для пациентов, которые поступают утром непосредственно перед операцией, – объяснил я. – Так или иначе, нам надо поторопиться. Я сам доставлю ее в операционную.

Я взялся за инвалидную коляску и спешно покатил ее по коридору. Палатная медсестра с медицинской картой миссис Сигрэйв побежала за мной.

Было уже три часа, и анестезиолог выглядела заметно недовольной.

– Я все сделаю сам, – поспешил я успокоить ее. – От начала и до конца.

Майк явно расстроился: чуть раньше я пообещал ему, что буду ассистировать, а всю основную работу сделает он. Теперь же в роли ассистента предстояло выступить ему.

– Все выглядит довольно обычно. Операция будет простенькой, – добавил я, не рассчитывая, что Рейчел купится на эту ложь. Мало кто из анестезиологов верит тому, что говорят им хирурги.

Итак, в половине четвертого мы приступили.

С помощью болтов Майк зафиксировал голову пациентки на операционном столе и выбрил ее слева.

– Бывают такие операции, когда нельзя предугадать, как именно все пройдет, – шепнул я Майку, не желая, чтобы Рейчел услышала. – Она может до смерти истечь кровью. Опухоль может оказаться намертво приросшей к мозгу, и операция займет много часов, а после нее мозг будет похож на ужасное месиво и пациентка останется инвалидом. Либо же опухоль может выпрыгнуть сама и поскакать по операционной.

Вооружившись скальпелями, сверлами и клипсами, мы аккуратно вскрыли череп вдовы покойного выдающегося гинеколога. Минут через сорок мы разрезали мозговую оболочку небольшими ножницами, чтобы добраться до мозга и давящей на него менингиомы.

– Выглядит довольно многообещающе, – сказал Майк, достойно скрывая разочарование от того, что ему не довелось оперировать самостоятельно.

– Да, – согласился я. – Особо не кровоточит и выглядит так, словно удалится без проблем.

Я взял металлический вакуумный отсос и принялся за опухоль. Прибор издавал неприятный чмокающий звук, пока опухоль слой за слоем исчезала с поверхности мозга.

– Ух ты! – воскликнул Майк.

Через несколько минут я радостно крикнул Рейчел:

– Сорок минут на то, чтобы вскрыть череп. Десять минут на то, чтобы удалить опухоль. К тому же мы все убрали, и мозг выглядит идеально!

– Замечательно, – ответила она, хотя едва ли простила меня.

Я оставил Майка зашивать голову пациентки, а сам уселся в углу, чтобы написать отчет об операции. Еще сорок минут ушло на то, чтобы довести операцию до конца, и ровно в пять вечера миссис Сигрэйв увезли в отделение интенсивной терапии.

Мы с Майком покинули операционную и отправились на обход. Помимо двух только что прооперированных пациентов, в отделении лежало еще несколько больных, восстанавливающихся после незначительных операций на позвоночнике, проведенных за два дня до того, так что обход не отнял у нас много времени, и мы пошли в реанимацию. Осмотр пациентов после проведения последней операции, проверка того, что они, как говорят врачи, «в сознании, полностью ориентированы, ШКГ – 15 баллов», является важной составляющей рабочего дня любого нейрохирурга.

Миссис Сигрэйв полусидела, окруженная капельницами, шприцевыми насосами и мерцающими мониторами. Сложно поверить, что при таком количестве современной аппаратуры что-нибудь может пойти не так, но единственное, что по-настоящему важно, – это будить пациентов каждые пятнадцать минут, чтобы убедиться, что их реакции в норме и они не погружаются в кому, вызванную послеоперационным кровотечением. Медсестра очищала волосы женщины от крови и костной пыли. Я заканчивал операцию в спешке и напрочь забыл вымыть и высушить волосы миссис Сигрэйв феном, хотя обычно делаю это для пациенток.

– Все прошло идеально, – сказал я, слегка наклонившись к миссис Сигрэйв.

Она взяла меня за руку, крепко ее сжала и ответила:

– Спасибо. – Голос женщины немного охрип из-за трубки для анестезии.

– Удалили все без остатка, и опухоль, без сомнения, была доброкачественной.

Я отвернулся, чтобы осмотреть мужчину с тригеминальной невралгией, который лежал на соседней койке. Он спал, и я мягко потряс его за плечо. Он открыл глаза и слегка расфокусированно взглянул на меня.

– Как ваше лицо?

Он осторожно дотронулся до щеки. Раньше это действие неизменно вызывало у него невыносимую боль.

Затем, явно удивившись, мужчина с усилием надавил на щеку.

– Она исчезла, – сказал он с восторгом и счастливо улыбнулся. – Это чудесно!

– Операция прошла хорошо, – заверил я его. – Однозначно все дело было в артерии, давящей на нерв. Можете считать, что вы исцелились.

Я не видел необходимости в том, чтобы рассказывать ему об ужасном кровотечении.

Я спустился в свой кабинет, чтобы посмотреть, не осталось ли бумаг, с которыми нужно разобраться, однако на этот раз Гейл выгребла все подчистую. Денек выдался неплохой. Я не потерял хладнокровия. Я справился со всеми операциями. Патология оказалась доброкачественной. Мне удалось отменить две операции в самом начале дня, и пациенткам не пришлось попусту ждать до вечера. С прооперированными пациентами все было в порядке. Чего еще желать хирургу?

Покидая больницу, я встретил Энтони, шедшего на ночное дежурство. Я поинтересовался у него судьбой пожилой женщины с хронической субдуральной гематомой, которая хотела умереть.

– Думаю, ее прооперировали, – сказал он и направился к палатам, а я окунулся в сумрак ночи. Дочь миссис Сигрэйв курила напротив входа в больницу около ограды, к которой я пристегнул велосипед.

– Как все прошло? – спросила она, заметив меня.

– Идеально. Возможно, первые несколько дней она будет немного рассеянной, но, думаю, быстро пойдет на поправку.

– Хорошо сработано! – похвалила она.

Я объяснил, что в основном все зависело от воли случая, но она вряд ли поверила мне – да и никто не верит, если операция проходит успешно.

– Извините, что я накричала на одного из ваших ординаторов вчера… – начала она.

– Забудьте, – весело ответил я. – Мне однажды тоже довелось побывать в шкуре обозленного родственника.