25. Гиперпатия

Когда я упал с лестницы и сломал ногу, стояло лето. Период сильной жары закончился, и рано утром разразилась недолгая гроза. Я лежал в постели, наслаждаясь раскатами грома, гремевшего над спящим городом. Гипс сняли за день до этого и вместо него ногу облачили в дутый ботинок на липучке, который выглядел так, словно его отобрали у имперского штурмовика из «Звездных войн». Он оказался довольно неудобным, но по крайней мере теперь я мог ходить и снимать его на ночь. Было непривычно снова видеть свою ногу, после того как ее столько времени прятала гипсовая оболочка. Лежа в постели и прислушиваясь к ливню, я гладил и почесывал ногу, будто пытался вновь с ней подружиться. Она была негнущейся, опухшей и фиолетовой – я с трудом ее узнавал, и создавалось странное впечатление, что она мне не принадлежит. Современные неврологические исследования установили, что уже через несколько дней после потери или обездвиживания конечности мозг начинает перестраиваться, снимая нагрузку с той области, что отвечала за данную конечность. То, что нога казалась мне чужой, почти наверняка было следствием этого явления – так называемой нейропластичности, подразумевающей, что мозг постоянно меняет собственную функциональную конфигурацию.

После месячного отпуска я снова смог ездить на работу на велосипеде, гордо демонстрируя «штурмовой» ботинок проезжающим мимо людям. Я вышел на работу в четверг – день приема амбулаторных больных, так что после собрания мне предстояло отправиться в клинику.

И опять среди ординаторов, присутствовавших на собрании, были сплошь новички – я не увидел ни одного знакомого лица. Один из них представлял первого пациента.

– Прошлой ночью поступил только один пациент, – сказал он, вглядываясь в рентгеновский снимок на мониторе. – Ничего интересного.

Ординатор сидел спиной к аудитории, откинувшись в кресле. Судя по всему, он пытался выглядеть крутым, но вместо этого напоминал неуклюжего подростка.

– Никогда так не говорите! – воскликнул я. – Вы кто, кстати. И кем хотите стать, когда вырастете? – стандартный вопрос, который я задаю всем новым стажерам.

– Хирургом-ортопедом, – ответил он.

– Сидите прямо и смотрите нам в глаза, когда говорите, – отчитал я молодого человека и объяснил, что медицинская карьера во многом зависит от того, насколько хорошо он будет преподносить себя и своих пациентов на подобных собраниях.

Повернувшись к старшим ординаторам, я спросил, согласны они со мной или нет. Те вежливо рассмеялись и утвердительно закивали. Я велел вразумленному стажеру рассказать о поступившем ночью пациенте.

Чуть смутившись, он повернулся к нам лицом.

– Это женщина семидесяти двух лет, которая дома упала в обморок.

Немного поколдовав с клавиатурой, он начал выводить на стену снимок мозга.

– Погодите! – прервал его я. – Давайте немного поговорим о пациентке, прежде чем смотреть на снимок. Знаем ли мы что-нибудь об истории болезни, в хорошей ли форме была пациентка, нуждалась ли она в помощи других людей? При каких обстоятельствах случился приступ?

– Судя по всему, она жила одна, осуществляла самообслуживание, передвигалась самостоятельно.

– Готовку тоже осуществляла сама? – не унимался я. – Может, еще и самоочищалась, как духовка? Попу она себе сама вытирала? Ну давайте же, говорите нормальным языком, а не как менеджер. Вы пытаетесь сказать, что за ней никто не ухаживал и она ходила без посторонней помощи?

– Да.

– Так что же произошло?

– Дочь пришла ее навестить и обнаружила на полу. Толком непонятно, сколько она там пролежала.

– Какова дифференциальная диагностика обморока среди пожилого населения?

Стажер перечислил множество причин этого состояния.

– А какова оценка по шкале комы Глазго?

– Пятерка.

– К черту числа! Они ничего не значат. Каково фактическое состояние пациентки?

– Глаза не реагируют на боль, никаких звуков и рефлексов.

– Так-то лучше, – одобрительно сказал я. – Могу себе представить, в каком она состоянии. Наблюдались ли у нее неврологические расстройства, когда вы осматривали ее прошлой ночью?

Он выглядел растерянным.

– Я не проверил.

– Так как же вы узнали, сколько у нее баллов по шкале комы?

– Мне сказал врач из местной больницы… – Его голос дрогнул.

– Надо было обследовать ее самостоятельно. Но, – добавил я, чувствуя необходимость сгладить удар, – вы же здесь, чтобы учиться.

Я повернулся к старшим ординаторам, которые наслаждались «ритуальным бичеванием» новичка.

– Кто дежурил вчера ночью?

Дэвид, один из старших ординаторов, чья шестилетняя практика подходила к концу, сказал, что вчера ночью неотложными случаями занимался он.

– У нее была левосторонняя гемиплегия, – пояснил он, – а также незначительный спазм шейных мышц.

– На какие еще возможные признаки субарахноидального кровоизлияния следует обратить внимание при осмотре?

– Может быть, субгиалоидное кровоизлияние в глазах.

– У нее было?

– Я не проверил. Наш офтальмоскоп пропал вечность назад…

Перед нами вспыхнул снимок мозга пациентки.

– Вашу ж мать! – заорал я, взглянув на него. – Какого черта вы вообще согласились ее принять. У нее массивное кровотечение в ведущем полушарии, ей семьдесят два, она в коме – мы ведь не собираемся ее лечить, не так ли?

– Видите ли, мистер Марш, – ответил Дэвид немного виноватым тоном, – в больнице, из которой ее направили, сказали, что ей шестьдесят два. Она работала лектором в университете. Очень умная женщина, как утверждает ее дочь.

– Что ж, больше она не будет умной, – заметил один из моих коллег.

– Так или иначе, – заключил Дэвид, – у нас были пустые койки, и администратор пыталась положить к нам пациентов из других отделений…

Я спросил, есть ли еще какие-нибудь новые пациенты.

– Онколог направил женщину с меланомой. – Тим, еще один из старших ординаторов, подошел к столу, чтобы сменить незадачливого новичка.

Он вывел на стену томограмму мозга, на которой обнаружились две бесформенные и явно неоперабельные опухоли. Множественные опухоли мозга практически всегда бывают вторичными, то есть с метастазами: они возникают вследствие различных видов рака других органов, например рака груди, легких или, как в данном случае, кожи. Их появление свидетельствует о начале конца, хотя иногда операция и может отсрочить смерть на год или около того.

– Сопроводительное письмо гласит, что она выпивает 140 порций алкоголя в неделю, – добавил Том.

Одна из сидящих в переднем ряду девушек-ординаторов быстро прикинула в уме.

– Получается две бутылки водки в день, – сказала она с некоторым удивлением.

– Восемнадцать месяцев назад ей уже удаляли опухоль мозга в другой больнице, – пояснил Тим. – А потом провели курс лучевой терапии. Онкологи хотят, чтобы мы сделали биопсию.

Я спросил, что он им ответил.

– Я сказал, что опухоли неоперабельные и необходимости в биопсии нет. Очевидно, что это метастазы меланомы. Они могут с тем же успехом поставить точный диагноз посмертно.

– Мне нравится этот позитивный настрой, – заметил коллега, сидящий рядом со мной. – Так что мы передадим онкологам?

– Пусть продолжает пить! – радостно крикнул кто-то с задних рядов.

Больше новых пациентов не было, и мы разошлись из комнаты для просмотра снимков, чтобы приступить к повседневной работе.

Я заглянул к себе в кабинет, чтобы захватить диктофон.

– Не забудьте снять галстук! – крикнула Гейл из своего кабинета.

Новый главврач – седьмой по счету с тех пор, как я стал старшим врачом, – уделял особое внимание принятому в Национальной службе здравоохранения дресс-коду, который излагался на двадцати двух страницах, и нам с коллегами недавно начали угрожать дисциплинарными взысканиями за то, что мы носим галстуки и наручные часы. Нет никаких свидетельств того, что галстуки и часы старших врачей хоть как-то способствуют распространению инфекций в больницах, однако новый главврач настолько серьезно относился к этому вопросу, что даже переодевался медбратом и, пока мы обходили палаты, следовал за нами по пятам, отказываясь говорить с нами, но делая подробные пометки. Он, впрочем, все-таки нацепил бедж главного врача – полагаю, на случай, если его попросят вынести чье-нибудь судно.

– И часы! – добавила она смеясь, когда я уже чуть было не вышел за дверь.

Амбулаторные пациенты ожидают в большом помещении без окон, расположенном на первом этаже. Пациентов, сидящих в покорной тишине, много, так как в централизованном амбулаторном отделении одновременно ведут прием самые разные специалисты. Это место обладает всем шармом биржи труда, от которой отличается лишь журнальной стойкой с информационными листками, посвященными жизни с простатитом, болезнью Паркинсона, слизистым колитом, тяжелой псевдопаралитической миастенией, калоприемником и другими малоприятными вещами. Здесь также есть две абстрактные картины – одна в фиолетовых, другая в лимонно-зеленых тонах. Несколько лет назад их повесила энергичная женщина в черных кожаных штанах, работающая больничным консультантом по вопросам искусства, по случаю присутствия кого-то из членов королевской семьи на официальном открытии нового здания больницы.

Я прошел мимо пациентов, провожавших меня взглядом до двери в приемную. Первое, что предстало моему взору, когда я попал внутрь, – вавилонская башня из историй болезни (их стопка почти никогда не бывает меньше полуметра высотой), башня со множеством бумажных листов, торчащих из потрепанных разноцветных папок, где редко оказываются последние, актуальные данные, а если они там и содержатся, то отыскать их не представляется возможным. Я нахожу в этих папках сведения о рождении пациента, если повезет – описание гинекологических, дерматологических или кардиологических болезней (как правило, в случайном порядке), но практически никогда – информацию о том, когда я оперировал пациента, или результаты анализов удаленной опухоли. Как показал опыт, гораздо быстрее расспросить самого пациента. Национальная служба здравоохранения вынуждена выделять все больше персонала и различных ресурсов, чтобы постоянно отслеживать, разыскивать и транспортировать медицинские записи. Следует пояснить, что большая их часть состоит из таблиц, в которых регистрируются данные об опорожнении пациентом кишечника и мочевого пузыря во время предыдущего пребывания в больнице и которые не представляют ни пользы, ни интереса. В государственных больницах каждый день с этажа на этаж переносят, должно быть, целые тонны подобных записей, которые почему-то подлежат хранению в архиве, – при мысли об этом странном ритуале мне на ум приходят жуки-навозники, отслеживающие, как пациенты ходят в туалет.

В амбулаторном отделении обыденное причудливым образом переплетается с чрезвычайно серьезным. Именно здесь я принимаю пациентов через недели и месяцы после операции, новых больных, которых ко мне направили, или тех, кого я наблюдаю на протяжении долгого времени. Они приходят в обычной одежде, и я встречаю их как равных себе. Они еще не стационарные пациенты, которые вынуждены подвергаться обезличивающим ритуалам при приеме в больницу, когда на них цепляют браслеты, как на плененных птиц или заключенных, и укладывают в кровати, словно детей, в больничных пижамах. Я не разрешаю посторонним присутствовать во время приема: никаких студентов, стажеров или медсестер – только пациенты и члены их семей. У многих пациентов выявлены медленно прогрессирующие опухоли мозга, расположенные слишком глубоко для того, чтобы оперировать, однако растущие недостаточно быстро для того, чтобы назначить паллиативное противораковое лечение в виде лучевой или химиотерапии. Они посещают меня раз в год для очередной томографии, позволяющей определить, изменилось ли что-нибудь с опухолью или нет. Я знаю, что они вынуждены сидеть в мрачном, угрюмом фойе, терзаемые самыми худшими опасениями в ожидании моего вердикта. Иногда я могу их успокоить, сказав, что ничего существенно не изменилось, но порой снимки показывают значительный рост опухоли. Смерть преследует этих людей по пятам, и я стараюсь спрятать – или хотя бы немного замаскировать – ее темный силуэт, приближающийся к ним. Мне приходится подбирать слова очень осторожно.

Нейрохирургия занимается лечением не только головного, но и спинного мозга, поэтому с отдельными пациентами я беседую о проблемах со спиной, при которых лишь изредка требуется операция. Одному пациенту – с опухолью мозга – я постараюсь объяснить, что жизнь его, возможно, подходит к концу, или же что ему понадобится ужасающая операция на мозге, в то время как другому скажу, заставляя себя проявлять сочувствие и не судить слишком строго, что боли в спине, пожалуй, не такая уж и серьезная проблема, как ему кажется, и что жизнь, пожалуй, стоящая штука, несмотря на них. Одни из таких бесед доставляют мне удовольствие, другие доходят до абсурда, а от третьих у меня разрывается сердце. Но соскучиться тут точно нельзя.

С некоторым отчаянием взглянув на стопку бумаг, я сел и включил компьютер. После этого я вернулся к стойке регистратуры, чтобы взглянуть на список сегодняшних пациентов и узнать, кто из них уже пришел. Все, что я увидел, – несколько пустых листков бумаги. Я спросил у регистратора, где список моих пациентов. Немного смутившись, она перевернула один из белых листков, за которым, собственно, и скрывался список с фамилиями людей, ожидающих, чтобы я их принял.

– Руководство, отвечающее за прием амбулаторных больных, сказало, что для сохранения конфиденциальности мы не должны выставлять на всеобщее обозрение фамилии пациентов, – объяснила она. – Была поставлена соответствующая задача. Нам сказали выполнять ее.

Я выкрикнул фамилию первого пациента из списка, окидывая взглядом людей, пришедших ко мне на прием. Молодой человек, сопровождаемый пожилой парой, в спешке подскочил с места; все трое вели себя встревоженно и почтительно, как ведет себя каждый, оказавшись у врача.

– Как вам такая конфиденциальность? – буркнул я незадачливому регистратору. – Может, всем пациентам нужно присвоить номера, как в кожно-венерологических клиниках?

Я отвернулся от стойки регистратуры.

– Меня зовут Генри Марш, – представился я подошедшему молодому человеку, снова став вежливым и добрым хирургом, а не беспомощной и злой жертвой бюрократии. – Следуйте за мной.

Мы вместе с его пожилыми родителями вошли в кабинет. Несколькими неделями ранее этот молодой полицейский перенес эпилептический припадок, который раз и навсегда изменил его жизнь. Пациента доставили в местное отделение «Скорой помощи», где провели томографию, которая выявила опухоль. Он быстро оправился от приступа, и, поскольку опухоль была маленькой, его отправили домой, выписав направление в региональный нейрохирургический центр. Прошло какое-то время, прежде чем письмо с направлением попало ко мне, и нашей встречи ему пришлось ждать две недели – две недели, чтобы, по сути, узнать, будет он жить или нет, так как местные врачи плохо разбирались в опухолях и не могли более или менее точно интерпретировать снимок.

– Присаживайтесь, – сказал я, указывая на три стула напротив моего письменного стола, на котором громоздилась стопка папок и стоял медленный компьютер.

Я коротко расспросил молодого человека и родителей о приступе. Как это часто бывает с эпилептическими припадками, мать, на чьих глазах все произошло, перепугалась куда больше, чем сам пациент.

– Я думала, что он умирает, – сказала она. – Он перестал дышать, и у него посинело лицо, хотя к приезду «Скорой» ему уже стало лучше.

– Я только помню, как очнулся в больнице. Затем мне сделали снимок, – сказал пациент. – С тех пор я готовлюсь к самому худшему.

На его лице читалась смесь отчаянной надежды на то, что мне удастся его спасти, и страха: а вдруг не удастся?

– Давайте взглянем на снимок, – предложил я.

За два дня до того я уже видел его, но передо мной ежедневно проходит столько снимков, что я всегда просматриваю их еще раз непосредственно во время приема, чтобы избежать путаницы.

– Это может занять какое-то время, – добавил я. – Все снимки находятся в компьютерной сети вашей местной больницы, которая по внешнему каналу связана с нашей системой…

Продолжая говорить, я разыскал значок требуемой больничной сети и нажал на него – появилось окошко для ввода пароля. Я уже потерял счет паролям, которые приходится использовать по работе каждый день. Пять минут я безуспешно пытался войти в систему. Я прекрасно понимал, насколько сильно волнуются парень и его родители, наблюдающие за каждым моим движением в ожидании приговора.

– Раньше все было гораздо проще. – Я со вздохом указал на дурацкий монитор компьютера. Всего тридцать секунд уходило на то, чтобы достать снимок и поместить его на негатоскоп. Я перепробовал все чертовы пароли, которые знал.

Я мог бы добавить, что на прошлой неделе отправил четырех из двенадцати пациентов домой, так и не посмотрев их снимки, в результате чего и я, и они впустую потратили время, а пациенты к тому же еще сильнее встревожились.

– Прямо как у нас в полиции, – заметил молодой человек. – Сейчас все компьютеризировано, и нам постоянно говорят, что и как нужно делать, но все работает далеко не так хорошо, как в былые времена…

Я позвонил Гейл, но и она не смогла решить эту проблему. Она дала номер телефона рентгенологического отделения, но, позвонив туда, я попал на автоответчик.

– Прошу прощения, – сказал я пациенту и его родителям. – Схожу наверх и попробую добиться помощи.

Я промчался по фойе мимо длинной очереди и бегом преодолел два лестничных пролета до рентгенологического отделения: так быстрее, чем ехать на лифте и не приходится выслушивать снисходительный голос, призывающий вымыть руки.

– Где Кэролайн? – крикнул я, оказавшись у справочного окошка.

– Где-то здесь, – последовал ответ, и я двинулся на поиски. В конце концов мне удалось найти Кэролайн и изложить проблему.

– Пробовали свой пароль?

– Да, черт возьми, пробовал.

– Что ж, попробуйте пароль мистера Джонсона. Обычно он подходит. «Отвалите 45». Он ненавидит компьютеры и все, что с ними связано.

– Почему сорок пять?

– Эту систему нам поставили сорок пять месяцев назад, а пароль нужно менять каждый месяц, – ответила Кэролайн.

Я вновь стремительно преодолел коридор, бегом спустился по лестнице и мимо очереди пронесся в кабинет.

– Как оказалось, лучший на сегодня пароль – это «Отвалите 45», – сказал я пациенту и его родителям, все еще ожидавшим возможного смертного приговора. Они нервно рассмеялись.

Я старательно ввел «Отвалите 45», но компьютер, задумавшийся на некоторое время и сообщивший, что «проверяет мои полномочия», наконец заявил, что пароль не опознан. Я попробовал ввести «Отвалите 45» всеми возможными способами: в нижнем регистре, в верхнем регистре, с пробелами, без пробелов. Я ввел «Отвалите 44» и «Отвалите 46», но тщетно. Я снова взбежал вверх по лестнице, сопровождаемый любопытными и обеспокоенными взглядами пациентов, сидевших в зале ожидания. Клиника теперь работала допоздна, и число пациентов, приходящих ко мне на прием, постоянно увеличивалось.

Вернувшись в отделение рентгенологии, я нашел Кэролайн в справочной и сказал, что «Отвалите 45» не подходит.

– Что ж, – вздохнула она, – придется мне самой посмотреть. Может быть, вы просто не знаете, как правильно пишется «Отвалите».

Вместе мы спустились в мой кабинет.

– Хотя, если подумать, – добавила она, – то он мог вполне стать уже и «Отвалите 47».

Кэролайн ввела «Отвалите 47», и компьютер, проверив мои полномочия – хотя на самом деле они принадлежали мистеру Джонсону, – наконец-то оказался ими удовлетворен и предоставил мне доступ в сеть.

– Простите за задержку. – Кэролайн со смехом выскочила из комнаты.

– Я должен был сам догадаться, – сказал я, чувствуя себя очень глупым.

Снимок начал скачиваться.

Может потребоваться немало времени, прежде чем получится вывести томограмму на экран компьютера, – с ее интерпретацией удается справиться гораздо быстрее. На снимке пациента обнаружился аномальный участок – маленькое, напоминающее белый шарик образование, давящее на мозг в левой его части.

– Что ж, – произнес я, прекрасно представляя, что творилось в голове молодого человека в последние две недели, а особенно в последние пятьдесят минут, – на рак не похоже… Думаю, все будет в порядке.

После этих слов все трое ощутимо расслабились. Мать взяла сына за руку, и они улыбнулись, глядя друг на друга. Я и сам почувствовал сильное облегчение: слишком часто я довожу до слез людей, сидящих напротив меня в приемной амбулаторного отделения.

Я объяснил, что опухоль почти наверняка доброкачественная, но что для ее удаления понадобится операция. Слегка виноватым тоном я добавил, что операция повлечет за собой определенный риск. Затем я с обнадеживающей интонацией заверил молодого человека и его родителей, что вероятность паралича правой половины тела (как при инсульте) и возможной утраты речи «не превышает пяти процентов». Звучало бы совсем иначе, скажи я «целых пять процентов» соответствующим мрачным голосом.

– Любая операция сопряжена с риском, – заметил отец пациента, как делает почти каждый на данном этапе разговора.

Я согласился, но подчеркнул, что некоторые риски куда серьезнее остальных: проблема с нейрохирургией в том, что последствия даже крошечного сбоя могут быть катастрофическими. Если операция выходит из-под контроля, то для пациента это означает трагедию на все сто процентов, хотя для меня она вписывается в рамки тех же пяти процентов.

Они молча кивнули в ответ. Затем я объяснил, что потенциальные опасности, связанные с операцией, намного меньше риска, связанного с отсутствием хирургического вмешательства, так как опухоль может продолжить рост, а в конечном счете даже доброкачественные опухоли, достигнув определенного размера, оказываются смертельными, ведь череп – закрытая коробка и свободного пространства у нас в голове очень мало.

Мы обсудили ряд практических вопросов, касающихся операции, и я отвел посетителей в кабинет Гейл.

Следующей я принял мать-одиночку с болями в спине. Она перенесла две неудачные операции на позвоночнике, проведенные в частной больнице. Широко распространен термин «синдром оперированного позвоночника», который употребляют по отношению к людям, страдающим от болей в спине и перенесшим операцию на позвоночнике, которая в итоге оказалась бесполезной (или, что бывает во многих случаях, лишь усугубила боль).

На лице этой худенькой женщины застыло обеспокоенное выражение, свойственное людям, терзаемым постоянными болями и пребывающим в глубоком отчаянии. Я уже давно научился не проводить различий между реальными и психологическими болями (хотя некоторые врачи, относящиеся к пациентам свысока, делают так по-прежнему). Любая боль рождается в мозгу, и единственное, помимо интенсивности, чем отличаются друг от друга разные виды боли, – это оптимальный способ их лечения. А вернее, если говорить о моих амбулаторных пациентах, вопрос в том, способна ли операция избавить их от боли или нет. Подозреваю, оптимальным вариантом лечения для большинства из них была бы психологическая помощь, но я не в состоянии предоставлять ее, ведя прием в загруженном амбулаторном отделении. Впрочем, с людьми, которых мучают боли в спине, я порой беседую гораздо дольше, чем с теми, у кого опухоль мозга.

Стоило нам начать разговор, как пациентка расплакалась.

– Мне больно, как никогда, – сказала она, а ее пожилая мать, сидевшая рядом, взволнованно закивала, словно подтверждая слова дочери. – Я больше так не могу.

Я задал стандартные вопросы, касающиеся боли (этот список выучиваешь еще студентом), – вопросы о том, когда она начала беспокоить, отдает ли она в ноги, каков ее характер и так далее. Со временем набираешься опыта и зачастую можешь предсказать ответы пациента, просто взглянув на него. Едва увидев заплаканное, сердитое лицо пациентки, которая театрально хромала, пока шла за мной по коридору, я сразу понял, что не смогу ей помочь. Изучив снимки ее позвоночника, я обнаружил, что места для нервов более чем достаточно, но также увидел следы «раскопок» и грубо выполненные опорные металлические «леса» – свидетельства работы моих коллег из другой больницы.

Из того, что операция не принесла желаемого результата, можно сделать два диаметрально противоположных вывода: первый заключается в том, что она не была выполнена должным образом и ее следует повторить, а второй – что хирургическое вмешательство в принципе не способно помочь. Я объяснил все это пациентке и сказал, что не думаю, будто еще одна операция избавит ее от болей.

– Но я больше так не могу, – сказала она гневно. – Я не в состоянии ходить за покупками, не могу присматривать за детьми.

По лицу женщины вновь покатились слезы.

– Все это приходится делать мне, – добавила ее мать.

Если я уверен, что в данном случае ничем не смогу помочь, то мне ничего не остается, кроме как молча сидеть, стараясь не смотреть в окно: на больничную парковку, на дорогу, на кладбище по другую ее сторону, – пока пациент изливает свое несчастье, и ждать, когда он закончит. Потом нужно подобрать сочувственные слова, чтобы подвести черту под безнадежным разговором. И в самом конце я предлагаю, чтобы лечащий врач направил пациента в клинику лечения боли, где, возможно, ему хоть как-то помогут.

– Здоровью вашего позвоночника ничего не угрожает, – говорю я обычно, следя за тем, чтобы не упомянуть, что позвоночник на снимке в целом выглядит нормально (и это отнюдь не редкость). Я рассказываю о том, как важно выполнять упражнения, а иногда советую похудеть, но подобные рекомендации редко принимаются на ура. Сегодня в отличие от прежних дней я ни в коем случае не осуждаю этих несчастных людей. Вместо этого я признаю неудачу, а порой и осуждаю хирурга, который взялся оперировать такого пациента, особенно если это было сделано – а чаще всего именно так и бывает – за деньги.

Затем настал черед женщины за пятьдесят, у которой один из моих коллег, давно уже вышедший на пенсию, двадцатью годами ранее удалил крупную опухоль мозга. Жизнь пациентки была спасена, но с тех пор ее мучала хроническая боль в лице. Ни один из опробованных методов лечения не помог. Боль стала следствием разрыва чувствительного нерва, отвечавшего за одну сторону лица, в процессе операции. Этой проблемы порой не избежать – в таких ситуациях хирурги используют слово «пожертвовать». В результате у пациентов развивается сильное онемение соответствующей стороны лица – весьма неприятное явление, хотя большинство людей к нему постепенно привыкают. В редких случаях, однако, этого не происходит и пациенты почти сходят с ума от ощущения, латинское название которого – anaesthesia dolorosa («причиняющая боль потеря чувствительности») – отражает парадоксальную природу данной проблемы.

Пациентка говорила бесконечно долго: она описывала многочисленные безуспешные способы лечения и препараты, перепробованные за все эти годы, а заодно жаловалась на «бесполезных» врачей.

– Вам следует перерезать нерв, доктор, – сказала она. – Я больше не могу так жить.

Я попытался объяснить, что проблема как раз и возникла из-за перерезанного нерва, рассказал о фантомных болях, когда человек с ампутированной конечностью страдает от невыносимых болей в руке или ноге, которых больше не существует для внешнего мира, но которые, очевидно, продолжают существовать в виде набора импульсов в мозгу больного. Я попытался объяснить пациентке, что боль у нее в мозгу, а не в лице. Однако, судя по выражению ее лица, она скорее всего подумала, что я отказываюсь рассматривать ее боль всерьез и считаю надуманной. Она покинула кабинет не менее разгневанной и недовольной, чем в самом начале визита.

В числе пациентов, состоящих на диспансерном учете, ко мне на прием обратился Филип, мужчина за сорок, которого я прооперировал двенадцатью годами ранее. Тогда мне удалось удалить большую часть опухоли под названием олигодендроглиома, но она снова начала расти. Недавно Филип прошел курс химиотерапии, которая способна замедлить рост опухоли, но мы оба знали, что в конце концов та обязательно убьет его. Мы уже обсудили эту тему во время предыдущей встречи, и не было смысла возвращаться к ней сейчас. Я наблюдал Филипа многие годы, так что мы с ним успели довольно близко познакомиться.

– Как ваша жена? – спросил он, едва войдя в приемную, и я вспомнил, как посреди нашей прошлогодней встречи мне позвонили из полиции с сообщением о том, что мою жену Кейт, с которой я познакомился через год после распада моего первого брака, положили в больницу с эпилептическим припадком.

«Не стоит волноваться», – предупредительно сказал полицейский. Я спешно завершил осмотр Филипа и понесся в отделение «Скорой помощи» нашей больницы, где увидел свою жену, которую трудно было узнать из-за крови, запекшейся на лице. У Кейт случился эпилептический припадок во время прогулки по Уимблдонскому торговому центру, и она прокусила нижнюю губу. К счастью, серьезных травм не обнаружилось, а коллега из отделения пластической хирургии ловко зашил рваную рану. Я договорился, чтобы Кейт принял один из коллег-неврологов.

Мне тогда пришлось нелегко: я слишком хорошо знал, что эпилептический припадок – первый симптом многих опухолей мозга, а также отлично понимал, вспоминая болезнь моего сына, что профессия врача не защитит ни меня, ни мою семью от заболеваний, с которыми сталкиваются мои пациенты. Я не стал делиться этими мыслями с Кейт и, надеясь уберечь ее от лишних переживаний, сказал, что томограмма – обычная в таких ситуациях формальность. Кейт – первоклассный антрополог, и медицинского образования у нее нет, однако я недооценил ее наблюдательности. Позже она рассказала, что приобрела достаточно знаний по нейрохирургии, чтобы понять: опухоли мозга часто «награждают» человека эпилепсией. Нам пришлось прождать целую неделю, прежде чем появилась возможность сделать томографию, и всю эту неделю мы скрывали друг от друга свои опасения. Снимок не выявил отклонений: опухоли не было. Мысль о том, что мои пациенты вынуждены проходить через такой же ад, ожидая результатов томографии, приятной не назовешь, а ведь многим из них приходится ждать гораздо дольше недели.

Меня тронуло, что Филип об этом помнит, и я сказал, что с моей женой все в порядке: теперь ее эпилепсия под контролем. Он рассказал, что несколько раз в неделю у него по-прежнему бывают небольшие приступы и что его лишили водительских прав, из-за чего пришлось свернуть бизнес.

– Хотя из-за химии я неплохо похудел, – добавил он смеясь, – и выгляжу гораздо лучше, ведь правда? Меня здорово тошнило. Но я жив. И я счастлив, что жив. Это, конечно, самое главное, но и права тоже надо вернуть. Размер моего пособия – всего шестьдесят пять фунтов в неделю. Не очень-то на это проживешь.

Я пообещал попросить лечащего врача, чтобы тот направил Филипа к специалисту по эпилепсии. В очередной раз я подумал, что по сравнению с проблемами моих пациентов любые мои беды ничтожны, и опять испытал стыд и разочарование, оттого что продолжаю из-за них переживать. Можно было бы предположить, что, когда видишь столько чужих страданий и боли, начинаешь проще относиться к собственным трудностям. Однако этого, увы, не происходит.

Последней в тот день была женщина лет тридцати с лишним, страдавшая серьезной невралгией тройничного нерва. Я оперировал ее в прошлом году, но через несколько месяцев она вновь обратилась в больницу из-за рецидива боли: иногда операция не помогает. Это я смутно помнил. Вот только мне так и не удалось припомнить, что же случилось потом. Я порылся в истории болезни, но не смог найти там полезную информацию. Я подготовил речь с извинениями, ожидая увидеть на лице пациентки гримасу боли и отчаяния. Но она выглядела совершенно иначе. Я выразил удивление по поводу ее цветущего вида.

– После операции со мной все в полном порядке, – заявила она.

– Но я думал, что боль вернулась!

– Но вы же оперировали меня еще раз!

– Правда? Ох, простите: у меня столько пациентов, что я порой забываю…

Вытащив папку с ее историей болезни из стопки, я несколько минут безуспешно пытался отыскать хоть какие-нибудь сведения о том, что женщину оперировали повторно. Из толщи бумаг выглянул коричневый уголок – один из немногих документов, о легком нахождении которых позаботились в фонде Национальной службы здравоохранения.

– О! – воскликнул я. – Смотрите. Мне, может, и не под силу найти отчет о проведенной операции, зато я могу сказать, что 23 апреля у вас был стул четвертого типа…

Я продемонстрировал пациентке тщательно продуманную таблицу для отслеживания стула, окрашенную в как нельзя более подходящий темно-коричневый цвет: на каждой странице имелось иллюстрированное руководство по семи различным видам стула в соответствии с классификацией испражнений, предложенной, согласно приведенной сноске, неким доктором Хитоном из Бристоля.

Она недоверчиво взглянула на документ и рассмеялась.

Я обратил ее внимание на то, что на следующий день стул у нее был уже пятого типа: «каловые массы небольшие и комковатые, словно орешки» согласно описанию доктора Хитона – и показал соответствующую иллюстрацию. Я сказал пациентке, что мне, как нейрохирургу, глубоко начхать на работу ее пищеварительной системы, однако руководство из фонда, очевидно, считает это вопросом первостепенной важности.

Мы еще долго смеялись над таблицей. Когда мы с этой пациенткой встретились в первый раз, ее взгляд был мутным от обезболивающих, а любые попытки что-нибудь произнести сопровождались мучительными болями. Теперь же она сияла красотой. Она встала и направилась к двери, но затем вернулась и поцеловала меня.

– Надеюсь, мы больше никогда не увидимся, – сказала она.

– Прекрасно вас понимаю, – ответил я.