Глава седьмая
Стул рядом с отцом Филиппом остался незанятым.
Много лет, десятилетий, сидя в общем зале для братии, настоятель видел Матье по правую руку от себя.
Теперь он старался не поворачивать голову вправо. Смотрел прямо перед собой. В лица обитателей монастыря Сен-Жильбер-антр-ле-Лу.
А они смотрели на него.
Ждали ответов.
Информации.
Утешения.
Ждали, что он скажет им что-то. Хоть что-нибудь.
Встанет между ними и их ужасом.
А он продолжал смотреть перед собой. Не находил слов. Он накопил их немало за прошедшие годы. Целый склад мыслей, впечатлений и эмоций. Невысказанного.
Но вот когда ему потребовались слова, его склад оказался пуст. Темен и холоден.
На нем не осталось ничего.
Старший инспектор Гамаш подался вперед, уперев локти в потертую столешницу и машинально переплетя пальцы.
Напротив него сидели Бовуар и капитан Шарбонно. Оба с открытыми блокнотами, готовые доложить старшему инспектору о своих находках и наблюдениях.
После осмотра тела Бовуар и Шарбонно опросили монахов, сняли у них отпечатки пальцев, выслушали их первоначальные показания. Наблюдали за реакцией. Собирали впечатления. Знакомились с их приблизительными перемещениями.
Пока они этим занимались, старший инспектор Гамаш обыскал келью убитого. Она была почти точной копией кельи настоятеля. Та же узкая кровать. Тот же комод. Но его алтарь был посвящен святой Цецилии Римской. Гамаш не слышал про эту святую, но сделал себе заметку узнать про нее.
В комоде лежала еще одна мантия, смена нижнего белья, ботинки. Ночная рубаха. Молитвенник и псалмы. И больше ничего. Ни одной личной вещи. Ни фотографии, ни писем. Ни родителей, ни сестер, ни братьев. Что ж, наверное, его отцом был Господь, а матерью – Богородица. А монахи – братьями. В конечном счете немалая семья.
Но вот кабинет приора оказался настоящей золотой жилой. Правда, там не обнаружилось ничего такого, что могло бы дать подсказку следствию. Ни окровавленного камня, ни записок с угрозами, ни писем. Ни убийцы, готового признаться в преступлении.
Зато Гамаш нашел здесь использованные гусиные перья и чернильницу. Он положил их в целлофановые пакетики и сунул в сумку к другим вещдокам.
Находка показалась ему важной. Ведь текст на том листе старого пергамента, выпавшем из мантии приора, был написан гусиным пером и чернилами. Но чем больше размышлял старший инспектор, тем менее существенной представлялась ему эта связь.
Велика ли вероятность того, что приор, регент, всемирный авторитет в григорианских песнопениях, вдруг решил написать нечто неудобочитаемое? Настоятель и доктор с недоумением смотрели на эти латинские слова и закорючки, называемые невмами.
Это больше напоминало творение малообразованного, неумелого любителя.
К тому же написанное на древней бумаге. Пергаменте. Ягнячьей коже. Растянутой и высушенной, вероятно, много столетий назад. В столе приора обнаружилось много бумаги, но ни кусочка пергамента.
Тем не менее Гамаш уложил в сумку с вещдоками и перья, и чернильницу. На всякий случай.
Еще он нашел нотные записи. Много-много листов музыки.
Книги, наполненные музыкой и историей музыки. Научные труды о музыке. Но музыкальные пристрастия этого истинного католика нельзя было назвать всеохватными.
Потому что приора интересовало только одно: григорианские песнопения.
На стене висел простой крест с распятым Христом. А вокруг распятия и под ним – море музыки.
Вот к чему пылал страстью брат Матье. Не к Христу, а к песнопениям, над которыми тот парил. Возможно, Христос и взывал к брату Матье, но под мелодию григорианских песнопений.
Гамаш прежде и представить не мог, что о хоралах столько написано или что о них можно столько написать. Пока не попал в эту комнату. Старший инспектор устроился за столом и в ожидании Бовуара и Шарбонно принялся читать.
В отличие от кельи, где пахло чистящей жидкостью, в кабинете пахло старыми носками, зловонной обувью и пыльными документами. Приор спал в своей келье, но жил он здесь. И Арман Гамаш начал смотреть на брата Матье просто как на Матье. Монаха. Дирижера. Даже гения. Но в первую очередь – человека.
Шарбонно и Бовуар наконец появились, и старший инспектор отложил книгу в сторону.
– Что вы нашли? – спросил он сначала у Шарбонно.
– Ничего, patron. Точнее, не нашел орудия убийства.
– Неудивительно, – сказал старший инспектор. – Но мы не могли не попытаться. Когда получим доклад коронера, будет ясно, чем его убили – камнем или чем-то другим. А что монахи?
– У всех взяты отпечатки пальцев, – сказал Бовуар. – И мы провели первичный опрос. После службы в семь тридцать они приступают к исполнению своих обязанностей. В монастыре… – Бовуар заглянул в свои записи, – четыре основные сферы деятельности: огород, скотный двор, ремонтные работы, которым конца нет, и готовка. Монахи специализируются в той или иной области, но у них происходит и ротация. Мы выяснили, кто чем занимался в интересующее нас время.
«Хорошо хоть, что время преступления мы знаем совершенно точно, – подумал Гамаш. – Не раньше окончания службы первого часа в четверть восьмого и не позднее восьми сорока, когда брат Симон обнаружил тело».
Двадцать пять минут.
– Есть что-нибудь подозрительное? – спросил он.
Оба полицейских отрицательно покачали головой.
– Все занимались своей работой, – сказал Шарбонно. – У всех есть свидетели.
– Так не бывает, – спокойно возразил Гамаш. – Не убил же брат Матье сам себя. Один из братьев занимался вовсе не тем, что ему поручили. По крайней мере, я надеюсь, что убийства ему не поручали.
Бовуар поднял бровь. Он допускал, что шеф шутит, но, вероятно, эту мысль стоило взвесить.
– Давайте попытаемся взглянуть на дело с другой стороны, – предложил старший инспектор. – Кто-нибудь из монахов говорил вам о каких-либо конфликтах в монастыре? Никто не рассорился с приором?
– Никто, patron, – сказал капитан Шарбонно. – По крайней мере, никто об этом не говорил. Они все казались искренне потрясенными. «Невероятно» – вот слово, повторявшееся постоянно. «Incroyable».
Инспектор Бовуар покачал головой:
– Они верят в непорочное зачатие, в воскресение, в прогулки по воде, в то, что некий старик с бородой парит в небесах и управляет миром, но считают невероятным то, что случилось у них в монастыре?
Гамаш несколько секунд хранил молчание, потом кивнул.
– Занятно, во что люди готовы верить, – согласился он.
И что они готовы совершить ради своей веры.
Как монах-убийца умудряется совмещать преступление и веру? Что в тихие минуты молитвы говорит убийца белобородому старику, парящему в небесах?
Не в первый раз спрашивал себя старший инспектор, почему монастырь Сен-Жильбер-антр-ле-Лу построили в такой глуши. И почему у него такие толстые стены. И такие высокие. И запертые двери.
Чтобы не впустить внутрь мирские грехи? Или чтобы не выпустить в мир чего-то похуже?
– Значит, монахи утверждают, что никаких конфликтов в монастыре нет, – сказал он.
– Никаких, – ответил капитан Шарбонно.
– Кто-то из них лжет, – заметил Бовуар. – Или лгут все поголовно.
– Есть и еще одна вероятность, – добавил Гамаш. Он подтянул к себе желтый пергамент с середины стола. Несколько секунд разглядывал его. – Может быть, убийство не имеет никакого отношения к приору. Может быть, никаких конфликтов и в самом деле нет. Может быть, его убили из-за этого.
Старший инспектор положил пергамент на стол. И опять представил себе тело таким, каким увидел его впервые. Свернувшееся клубком в темном углу ярко освещенного сада. Тогда он еще не знал, что в центре клубка скрыт лист пергамента. Словно косточка в персике.
Не здесь ли мотив преступления?
– Никто из монахов не заметил ничего странного сегодня утром? – спросил Гамаш.
– Ничего. Все вроде бы делали то, что и должны.
Старший инспектор кивнул и задумался.
– А брат Матье? У него какие обязанности?
– Находиться здесь, в своем кабинете. Работать над музыкой, – ответил Бовуар. – И тут выясняется один интересный факт. Брат Симон, секретарь настоятеля, говорит, что вернулся в кабинет настоятеля сразу после службы первого часа, потом ему нужно было заняться своей работой в animalerie. Но по дороге туда он заглянул к приору.
– Зачем? – Гамаш выпрямился и снял очки.
– Чтобы передать просьбу настоятеля. Судя по всему, тот хотел встретиться с приором утром после одиннадцатичасовой мессы.
Эти слова странно звучали из уст Бовуара. «Настоятель», «приор», «монахи». Ну и ну!
Они уже ушли из словаря квебекцев. Перестали быть частью повседневности. Всего за одно поколение эти слова из уважаемых превратились в нелепые. А вскоре грозили исчезнуть полностью.
«Быть может, Господь на стороне монахов, – подумал Бовуар, – но время – явно нет».
– Брат Симон говорит, что, зайдя к приору передать просьбу настоятеля, он никого здесь не увидел.
– И заходил он сюда приблизительно в двадцать минут девятого, – сказал старший инспектор, делая запись в блокноте. – Интересно, для чего настоятель хотел встретиться с приором?
– А что тут удивительного? – спросил инспектор Бовуар.
– Убитый был правой рукой настоятеля. И мне кажется, что встречи настоятеля и приора должны были происходить регулярно, как у нас с тобой.
Бовуар кивнул. Каждое утро в восемь часов он встречался с шефом, они подводили итоги предыдущего дня и проводили ревизию всех дел, находящихся на расследовании в отделе.
Но вполне вероятно, что в монастыре действовал другой порядок. Да и отец Филипп мало походил на старшего инспектора.
И тем не менее не стоило сомневаться, что настоятель и приор регулярно встречались.
– Из чего следует, – сказал Бовуар, – что настоятель хотел поговорить с приором не о текущих монастырских делах.
– Возможно. Или о чем-то неотложном. Срочном. Возникшем неожиданно.
– Тогда почему не встретиться с приором немедленно? – спросил Бовуар. – Зачем ждать одиннадцатичасовой мессы?
Гамаш задумался.
– Хороший вопрос.
– Если приор не вернулся после службы первого часа к себе в кабинет, то куда он мог пойти?
– Может, он пошел прямо в сад? – предположил Шарбонно.
– Вполне вероятно, – сказал старший инспектор.
– Тогда почему секретарь настоятеля, брат Симон, не видел его? – спросил Бовуар. – В саду или в коридоре.
– Может быть, он и видел, – сказал старший инспектор. Он понизил голос и театральным шепотом сообщил Бовуару: – Может быть, он тебе солгал.
Бовуар ответил ему таким же громким шепотом:
– Монах? Солгал? Кто-то отправится в ад.
Он посмотрел на Гамаша с наигранной озабоченностью и улыбнулся.
Гамаш улыбнулся ему в ответ и потер лицо. Они собрали множество фактов. И наверное, немало вранья.
– Мы все время повторяем имя брата Симона, – сказал Гамаш. – Что мы знаем о его перемещениях сегодня утром?
– Сам он говорит вот что. – Бовуар перевернул несколько страничек в блокноте. – После службы первого часа, в четверть девятого, он вернулся в кабинет настоятеля, и настоятель попросил организовать ему встречу с приором после одиннадцатичасовой мессы. После чего настоятель пошел проверить готовность геотермальной системы, а брат Симон отправился на скотный двор. По пути он заглянул сюда. Приора здесь не оказалось, и брат Симон ушел.
– Факт отсутствия приора его не удивил? – спросил Гамаш.
– Не удивил и не озаботил. Приор, как и настоятель, волен распоряжаться своим временем.
Гамаш задумался на секунду.
– Что делал брат Симон после?
– Минут двадцать он работал на скотном дворе, потом вернулся в покои настоятеля, чтобы поработать в саду. Тогда-то он и обнаружил тело.
– У нас есть уверенность в том, что брат Симон ходил в animalerie? – спросил старший инспектор.
Бовуар кивнул:
– Его показания подтверждаются. Другие монахи видели его там.
– А не мог он уйти оттуда раньше? – спросил Гамаш. – Скажем, в половине девятого?
– Я задавал себе тот же вопрос, – ответил Бовуар, улыбнувшись. – Другие монахи из тех, что там работали, говорят, что это возможно. Они все занимались своими делами. Вот только вряд ли брат Симон успел бы сделать все, что он сделал, за меньшее время. А все свои работы он завершил.
– Какие именно? – спросил Гамаш.
– Выпустил кур из клеток, задал им свежего корма и воды. Почистил клетки. Тут никого не обманешь – нужно дело делать.
Гамаш что-то записал в своем блокноте.
– Когда мы пришли в кабинет настоятеля, дверь была заперта. Она обычно заперта?
Двое младших полицейских переглянулись.
– Не знаю, шеф, – сказал Бовуар и сделал себе заметку на память. – Выясню.
– Хорошо.
Похоже, это был важный вопрос. Если обычно дверь заперта, значит кто-то должен был впустить приора.
– Что еще? – спросил Гамаш, переводя взгляд с Бовуара на Шарбонно.
– Ничего, – ответил Бовуар. – Если не говорить о том, что я пытался наладить связь по этой хреновине, но она не работает. – Он раздраженно махнул рукой в сторону спутниковой тарелки, которую они притащили из самого Монреаля.
Гамаш глубоко вздохнул. Расследование в отдаленных точках всегда страдало из-за отсутствия связи. Они привозили современнейшее оборудование в примитивную среду и почему-то удивлялись, что оно не работает.
– Я еще попробую, – сказал Бовуар. – Телекоммуникационной вышки здесь нет, так что наши сотовые тоже не работают. Но сообщения на «Блэкберри» проходят.
Гамаш посмотрел на часы – начало пятого. По договоренности с лодочником у них оставался почти час. Расследование убийства всегда дело трудоемкое, но тут их подгоняли и особые обстоятельства: приближающийся вечер и договоренность с лодочником.
После захода солнца они окажутся прикованными к монастырю. Вместе с вещдоками и телом. А старший инспектор Гамаш никак не хотел этого.
Отец Филипп осенил собрание крестным знамением. Монахи перекрестились.
Потом настоятель сел. И они сели. Они, как тени, повторяли все его движения. Или как дети, подумалось ему. Более милосердные и, наверное, более прилежные.
Хотя некоторые из монахов были значительно старше настоятеля, они почитали его своим отцом. Вождем.
Он был далеко не уверен, что он хороший вождь. И уж конечно, он хуже Матье. Но никого другого у них теперь не осталось.
– Как вам известно, брат Матье умер, – начал настоятель. – Умер неожиданно.
Но дело обстояло еще хуже. Рождались новые слова. Выстраивались одно за другим. Рвались наружу.
– Его насильственно лишили жизни.
Перед последним словом отец Филипп сделал паузу.
– Убили.
«Давайте будем молиться, – подумал он. – Молиться. Петь. Закроем глаза и будем петь псалмы. Забудемся. Затворимся в наших песнопениях и наших кельях. И пусть полицейские делают свое дело».
Но отступить он уже не мог. Как не мог предложить им петь хоралы. Настало время для простых слов.
– К нам прибыла полиция. С большинством из вас они уже поговорили. Мы должны сотрудничать с ними. У нас не должно быть тайн от них. Это означает, что мы должны допустить их не только в наши кельи и на рабочие места, но и в наши мысли и души.
Произнеся эти необычные здесь слова, он заметил несколько кивков. Потом еще несколько. И на бесстрастных лицах, за которыми скрывалась паника, начало появляться понимание. Даже согласие.
Следует ли сказать больше? «Господь милосердный, – молча взмолился он, – должен ли я сказать больше?» Он и без того уже сказал немало. Нужно ли говорить об остальном? И что-то решать?
– Я отменяю обет молчания.
Раздался всеобщий вздох. Его братьев монахов словно лишили одежды, и они остались обнаженными, беззащитными.
– Это необходимо. Вам разрешается говорить. Не болтать. Не сплетничать. Но помогать этим офицерам найти истину.
Теперь на их лицах появилась тревога. Они не сводили с него глаз. Пытались поймать его взгляд.
И хотя ему было больно видеть их испуганные лица, он понимал, что их страх гораздо более естествен, чем то пустое выражение, которое он видел прежде.
И наконец настоятель сделал последний, необратимый шаг.
– Кто-то в нашем монастыре убил брата Матье, – сказал отец Филипп, чувствуя себя человеком, делающим шаг в пропасть. Он знал: проблема слов в том, что, когда они произнесены, взять их назад уже невозможно. – Кто-то из присутствующих здесь убил брата Матье.
Он хотел утешить их, а на самом деле сделал иное – оголил, погрузил в ужас.
– Один из нас должен признаться в преступлении.
