Глава тридцать четвертая
Арман Гамаш сидел на передней скамье и наблюдал за монахами, служившими одиннадцатичасовую мессу. Время от времени он закрывал глаза и молился, чтобы его план сработал.
У него оставалось меньше часа. А может быть, лодочник уже причалил к пристани. Гамаш посмотрел на настоятеля – тот оставил свое место на скамье и прошел в алтарь, встал на колени и пропел несколько строк латинской молитвы.
Один за другим к нему присоединялись остальные братья.
Вызов, ответ. Вызов. Ответ.
Затем наступило мгновение, когда все звуки смолкли и словно повисли в воздухе. Не молчание, а глубокий общий вдох.
А потом все голоса соединились в хоре, который кроме как величественным и не назовешь. Арман Гамаш почувствовал, что пение доходит до самого его сердца. Несмотря на то, что случилось с Бовуаром. Несмотря на то, что случилось с братом Матье. Несмотря на то, что ожидалось через несколько минут.
Незаметно для Гамаша в церкви появился Жан Ги Бовуар. Уйдя из лазарета, Гамаш оставил Бовуара в странном состоянии – тот то погружался в сон, то снова просыпался, наконец все же преодолел себя и встал. Все тело у него болело. Его состояние совсем не улучшалось, а становилось все хуже. Он как старик прошел по длинному коридору. Плелся, волоча ноги. Суставы у него хрустели. Дыхание было поверхностным. Но каждый шаг приближал его к тому месту, где он должен был находиться.
Не в Благодатной церкви, а рядом с Гамашем.
Дойдя до церкви, он увидел в первом ряду шефа.
Но ноги Жана Ги Бовуара уже проделали максимум того, что могли, и он рухнул на скамью в последнем ряду. Наклонился вперед, ухватившись руками за спинку передней. Не в молитве. Но в некоем потустороннем мире.
А настоящий мир казался таким далеким. В отличие от музыки. Она обволакивала его. Не только снаружи, но и изнутри. Музыка звучала просто и понятно. Голоса, поющие в унисон. Один голос, одна мелодия. Сама простота пения одновременно успокаивала Бовуара и заряжала его энергией.
Здесь не было хаоса. Ничего неожиданного. Кроме воздействия на него этих голосов. Вот что стало для него полной неожиданностью.
Что-то странное словно сошло на него. Он никогда не чувствовал себя так.
Но вдруг он понял, в чем дело.
Покой. Полный душевный покой.
Бовуар закрыл глаза и позволил невмам унести его – со скамьи, из Благодатной церкви. Они понесли его из монастыря, над озером и лесом. И он летел с ними, свободный и ничем не связанный.
Это было лучше, чем парацетамол, лучше, чем оксикодон. Он не чувствовал ни боли, ни тревоги, ни забот. Не стало ни «мы», ни «они», ни границ, ни пределов.
Потом музыка прекратилась, и Бовуар мягко опустился на землю.
Он открыл глаза и огляделся, спрашивая себя, заметил ли кто-нибудь то, что сейчас произошло с ним. Он увидел старшего инспектора Гамаша на одной из передних скамей, а напротив него – суперинтенданта Франкёра.
Бовуар оглядел церковь. Кого-то здесь не хватало.
Доминиканца. Что стало с человеком из инквизиции?
Бовуар повернулся в сторону алтаря и тут заметил быстрый взгляд, брошенный Гамашем на суперинтенданта.
«Господи боже, – подумал Бовуар. – Как же он его ненавидит!»
Арман Гамаш снова перевел взгляд на монахов. Пение прекратилось, и настоятель опять остановился в центре погрузившейся в молчание церкви.
И вдруг в тишине раздался голос. Тенор. Поющий.
Настоятель посмотрел на братию. Братия посмотрела на настоятеля. С широко распахнутыми глазами, но закрытыми ртами.
Однако чистый голос продолжал пение.
Настоятель стоял над облатками и чашей с вином. Телом и кровью Христа. Вода замерла каплями в воздухе в застывшем благословении.
Прекрасный голос звучал отовсюду, он словно соскользнул по столбам неяркого света и завладел церковью.
Настоятель повернулся к своей немногочисленной братии. Посмотреть, не потерял ли кто-то из них рассудок, найдя взамен голос. Но увидел только троих полицейских. Они сидели порознь. Наблюдали. Молчали.
Потом из-за памятной доски святого Гильберта появился доминиканец. Брат Себастьян медленно, торжественно вышел на середину церкви. И остановился там.
– Я вас не слышу, – пропел он в жизнерадостном темпе. Гораздо быстрее, легче, чем в любом григорианском песнопении, когда-либо звучавшем в церкви. Латинские слова заполнили воздух. – У меня банан в ухе.
Та музыка, с которой умер приор, ожила.
– Я не рыба, – пел доминиканец, идя по среднему проходу. – Я не рыба.
Монахи и настоятель застыли как парализованные. Маленькие радуги танцевали между ними, а утреннее солнце все больше и больше разгоняло туман. Брат Себастьян подошел к алтарю с высоко поднятой головой, держа руки в рукавах. Его голос заполнял пустоту.
– Прекратите!
Это было не требование, а скорее вой. Рев.
Но доминиканец не прекратил – он продолжил петь и идти вперед. Неспешно и неумолимо приближался он к алтарю. И к монахам.
Арман Гамаш медленно поднялся на ноги, устремив глаза на монаха, отделившегося от остальных.
Одинокий голос.
– Не-е-ет! – закричал от боли монах.
Пение доминиканца словно обжигало ему кожу. Будто инквизиция тащила на костер самого последнего монаха.
Брат Себастьян остановился перед настоятелем и поднял голову.
– Dies irae, – пропел брат Себастьян.
«День гнева».
– Прекратите! – взмолился монах. Он шагнул к доминиканцу и опустился на колени. – Пожа-а-а-алуйста…
И доминиканец прекратил. Теперь церковь наполняли только рыдания. И веселый свет.
– Вы убили вашего приора, – тихо сказал Гамаш. – Ecce homo. Се человек. Вот за это вы его и убили.
– Благословите меня, отец, ибо грешен я.
Настоятель перекрестился:
– Продолжай, сын мой.
Последовала долгая пауза. Настоятель знал, что исповедальня за многие века наслышалась всякого. Но ничего столь отвратительного, как сейчас.
Господь, конечно, все знал. Вероятно, знал еще до того, как убийца нанес удар. Вероятно, еще до того, как возникла мысль об убийстве. Эта исповедь предназначалась не для Бога, а для грешника, для овцы, которая слишком далеко отбилась от стада. И потерялась в земле волков.
– Я совершил убийство. Я убил приора.
По коже Жана Ги Бовуара ползали жуки, и он подумал, что лазарет – настоящее скопище клопов и тараканов.
Он провел руками по бицепсам, попытался дотянуться до насекомых, которые ползали у него по спине. Они с шефом сидели в кабинете приора, занимались бумажной работой, делали записи. Собирали вещи. Последние приготовления, перед тем как сесть в лодку.
Суперинтендант Франкёр произвел официальный арест, взял арестованного под свою ответственность и вызвал гидросамолет, чтобы забрал их. Франкёр сидел теперь в Благодатной церкви, а монах-убийца исповедовался. Не перед полицией, а перед своим исповедником.
Недомогание волнами накатывало на Бовуара. Становилось ближе и ближе, он едва мог сидеть на месте. Жуки ползали под его одеждой, а волны тревоги поднимались все выше и выше, пока он не обнаружил, что больше не может дышать.
И боль тоже вернулась. В его желудок, в костный мозг. Все болело: волосы, глазные яблоки, сухие губы.
– Мне нужно принять таблетку, – сказал он, пытаясь сосредоточить взгляд на человеке рядом с собой.
Гамаш оторвал голову от записей и уставился на него.
– Прошу вас. Всего одну. Последнюю. Всего одну, чтобы добраться до дому.
– Доктор велел дать тебе тайленол усиленного действия…
– Я не хочу тайленол! – прокричал Бовуар, ударив ладонью по столу. – Ради бога, прошу вас! Последнюю, клянусь!
Старший инспектор вытряс из пузырька две таблетки на ладонь, обошел стол со стаканом воды. Протянул ладонь Бовуару. Жан Ги схватил таблетки и швырнул их на пол:
– Не эти! Не тайленол! Мне нужны другие!
Он видел пузырек в кармане Гамаша.
Жан Ги Бовуар знал, что ему нельзя принимать таблетки. Знал, что он рискует перейти черту, которую никогда нельзя пересекать. Но знание не имело никакого значения. Только боль. И ощущение жуков на коже, и тревога. И потребность.
Он резко поднялся со стула и ринулся на Гамаша, попытался залезть ему в карман, отчего они оба ударились о стену.
– Я убил приора…
– Продолжай, сын мой, – сказал настоятель.
Последовало молчание. Но не тишина. Отец Филипп слышал хрипы – человек в другой половине исповедальни пытался дышать.
– Я не хотел убивать! Правда!
Голос набирал истерическую высоту, и настоятель знал, что от этого будет мало пользы.
– Медленно, – посоветовал он. – Медленно. Расскажи мне, что случилось.
Еще одна пауза: монах пытался взять себя в руки.
– Брат Матье хотел поговорить о том песнопении, что он сочинил.
– Матье сочинил песнопение? – Настоятель знал, что не должен задавать вопросы во время исповеди, но не мог удержаться.
– Да.
– Слова и музыку? – спросил настоятель и пообещал себе, что больше ни о чем спрашивать не будет.
А потом молча попросил у Бога прощения за ложь.
Он знал, что будут и другие вопросы.
– Да. Он написал музыку, а после вставил случайные латинские слова, какие попадали в размер. Он хотел, чтобы я написал настоящие слова.
– Он хотел, чтобы ты написал молитву?
– Вроде того. Не то чтобы я такой уж знаток латыни, но любой знает латынь лучше, чем он. И наверное, ему требовался союзник. Он хотел, чтобы песнопения стали еще популярнее, и думал, что если мы немного их модернизируем, то привлечем больше людей. Я пытался его отговорить. Он встал на ложный путь. На путь богохульства.
Настоятель сидел молча, ждал продолжения. И оно последовало.
– Около недели назад приор дал мне новое песнопение. Он сказал, что если я ему помогу, то буду петь это на новой записи. Стану солистом. Он пребывал в эйфории. И поначалу я тоже. Пока не вникнул в суть дела. А когда вникнул, то понял, что он делает. Это не имело ничего общего с величием Бога, а относилось только к его «я». Он ждал, что я отвечу согласием. Он ушам своим не поверил, когда я отказался.
– И что тогда сделал брат Матье?
– Попытался подкупить меня. Потом рассердился. Сказал, что вообще исключит меня из хора.
Отец Филипп представил себе, как бы это выглядело: единственный монах, не участвующий в песнопениях. Исключенный из величия. Исключенный из сообщества. Изгой. Погруженный в полное молчание.
Это означало смерть.
– Я должен был остановить его. Иначе он уничтожил бы все. Песнопения, монастырь. Меня. – Бестелесный голос смолк, набираясь сил. А когда снова заговорил, то так тихо, что настоятелю пришлось прижать ухо к решетке, чтобы услышать. – Он замыслил скверну. Вы ее слышали, mon père. Вы понимаете: тут требовались действия.
Да, подумал настоятель, он слышал. Не мог поверить своим глазам и ушам, когда увидел поющего доминиканца в центральном проходе Благодатной церкви. Сначала настоятель испытал потрясение, даже приступ злости. А потом, да простит его Господь, весь его гнев исчез, и он поддался соблазну.
Матье создал песнопение со сложным ритмом. Музыка сломила последний рубеж обороны настоятеля. Пробила стены, о существовании которых он даже не подозревал. И ноты, невмы, прекрасный голос нашли отзвук в сердце Филиппа.
И несколько мгновений настоятель познавал полное и совершенное блаженство. Он исполнился любви. К Богу, к человеку. К себе. Ко всем людям, ко всему сущему.
Но сейчас он не слышал ничего, кроме рыданий в исповедальне.
Брат Люк наконец сделал свой выбор. Оставил пост привратника и убил приора.
Гамаш почувствовал, что его отбросило назад, и попытался тверже встать на ноги. Он ударился спиной о каменную стену, у него перехватило дыхание.
Но гораздо большим потрясением за долю секунды до удара стало осознание того, кто делает это с ним.
Он хватал ртом воздух, чувствуя, как рука Жана Ги лезет к нему в карман. За таблетками.
Гамаш ухватил эту руку, вывернул ее. Бовуар взвыл и стал действовать еще настойчивее. Он молотил руками под собственные завывания, ударял Гамаша по лицу, в грудь. Отбрасывал его назад в отчаянной, целенаправленной попытке добраться до того, что лежит в кармане старшего инспектора.
Ничто больше не имело значения. Бовуар выкручивался, толкался, он бы процарапался сквозь бетон, лишь бы получить заветный пузырек.
– Прекрати, Жан Ги, прекрати! – прокричал Гамаш, понимая, что толку от его призывов будет мало.
Бовуар сошел с ума. Шеф выставил локоть и нажал на горло Бовуара и тут увидел то, от чего его сердце чуть не остановилось.
Жан Ги Бовуар потянулся за пистолетом.
– Всё эти невмы! – рыдал брат Люк.
Он гнусавил, и настоятель представил себе, как брат Люк вытирает сопливый нос длинным черным рукавом монашеской мантии.
– Я поверить не мог. Думал, что это шутка, но приор сказал, что сочинил шедевр. Что его творение родилось после целой жизни, посвященной изучению песнопений. Голоса будут звучать в песнопении. Вместе. Другие невмы – для инструментов. Органа, скрипки и флейты. Он работал над этим много лет, отец настоятель. А вы даже не догадывались!
В молодом голосе звучали обвинительные нотки. Словно это приор совершил грех, а настоятель не справился со своими обязанностями.
Отец Филипп посмотрел сквозь решетку исповедальни, пытаясь увидеть то, что там, по другую сторону. Увидеть молодого человека, за которым он наблюдал еще с семинарии. Присматривал с расстояния, как он рос, как созревал, как выбирал монашеский орден. Как его голос начал долгое путешествие из головы в сердце.
Но путешествие так и не закончилось, хотя ни настоятель, ни приор не узнали об этом. Прекрасный голос застрял комом в горле молодого человека.
После успеха их первого диска, но до раскола Матье и настоятель встретились для очередного разговора в саду. И Матье сказал: время пришло. Хору необходим голос этого молодого человека. Матье хотел работать с ним, способствовать формированию его необыкновенного голоса, прежде чем им завладеет какой-нибудь менее талантливый регент.
Перед этим умер один из пожилых братьев, и настоятель, хотя и неохотно, согласился. Его смущало то, что брат Люк так молод, а монастырь так удален от цивилизации.
Но Матье проявил настойчивость.
И теперь, глядя через решетку на убийцу Матье, настоятель спрашивал себя: на кого же хотел повлиять приор – на самого монаха или на его голос?
Понимал ли Матье, что другие братья могут не захотеть петь такое революционное сочинение? Но если бы ему удалось завлечь в монастырь молодого, не имеющего связей монаха, тот, вероятно, согласился бы.
Матье говорил убедительно, а Люк оказался впечатлительным. Или, по меньшей мере, приору так казалось.
– И что дальше? – спросил настоятель.
Последовала пауза, послышалось прерывистое дыхание.
Отец Филипп не стал настаивать. Он пытался убедить себя, что руководствуется требованием проявлять терпение. Но знал, что им руководит страх. Он не хотел слышать, что произошло потом. Четки свешивались с его руки, губы шевелились. И он ждал.
Гамаш ухватил Бовуара за руку, пытаясь выбить из нее пистолет. Жан Ги издал вопль, крик отчаяния. Он бешено сопротивлялся, махал руками, пинался и бодался, но Гамашу наконец удалось заломить его руку за спину, и пистолет с металлическим лязгом упал на пол.
Они оба тяжело дышали. Гамаш прижимал лицо Жана Ги к грубой каменной стене. Бовуар дергался, пытался вырваться, но Гамаш крепко держал его.
– Отпустите меня! – прокричал Бовуар в стену. – Отдайте мои таблетки! Мою собственность!
Старший инспектор держал его, пока дерготня и попытки вырваться не ослабли, не прекратились. Пока не остался только инспектор, хватающий ртом воздух. Обессиленный.
Гамаш снял кобуру с ремня Бовуара, залез к нему в карман и вытащил удостоверение сотрудника Квебекской полиции. Потом нагнулся, поднял пистолет и развернул Бовуара лицом у себе.
Из царапин на щеке Бовуара сочилась кровь.
– Мы уезжаем отсюда, Жан Ги. Мы садимся в лодку и отбываем в Монреаль, и я сразу же везу тебя в реабилитацию.
– Идите вы в жопу! Я не собираюсь возвращаться. И вы думаете, что, лишая меня таблеток, делаете полезное дело? Я могу достать еще, даже не выходя из управления.
– Ты не попадешь в управление. Ты отстранен. Неужели ты надеешься, что я позволю тебе работать с пистолетом в одном кармане и таблетками в другом? Пока что побудешь на больничном, а когда доктора скажут, что ты здоров, мы поговорим о восстановлении тебя в должности.
– Идите в жопу! – прошипел Бовуар.
Ниточка слюны вытекала из его рта на подбородок.
– Если ты не поедешь добровольно, я арестую тебя за нападение, а в реабилитацию ты отправишься по приговору суда. Ты меня знаешь, я это сделаю.
Бовуар посмотрел в глаза Гамаша и увидел: да, сделает.
Гамаш засунул к себе в карман значок Бовуара и его удостоверение. Бовуар стоял с приоткрытым ртом, слюна сочилась на его свитер. Широко раскрытые глаза остекленели, его качало.
– Вы не можете меня отстранить.
Гамаш глубоко вздохнул и отступил от Бовуара:
– Я знаю: это не ты, а твои проклятые таблетки. Они тебя убивают, Жан Ги. Но ты пройдешь курс лечения, и все будет хорошо. Верь мне.
– Как я верил вам на фабрике? Как вам верили другие?
Даже в своем одурманенном состоянии Бовуар понял, что нанес точный удар. Он увидел, как дернулся от этих слов Гамаш.
И обрадовался.
Старший инспектор засунул его пистолет в кобуру и закрепил ее у себя на поясе.
– Кто дал тебе эти таблетки?
– Я вам сказал: я нашел их у себя в комнате вместе с предписанием доктора.
– Никакой доктор тебе их не выписывал.
Но в одном Бовуар был прав. Достать таблетки он мог в любое время, когда ему заблагорассудится. В Квебеке оксикодон продавался повсюду. Сейф для хранения вещдоков был под завязку забит пузырьками с оксикодоном. Некоторые из них даже предъявлялись в суде.
Гамаш стоял не двигаясь.
Он знал, кто подсунул Бовуару таблетки.
– Ecce homo, – сказал настоятель. – Почему Матье перед смертью произнес эти слова?
– Это я их произнес, когда ударил его.
– Почему?
Последовала еще одна пауза, еще несколько прерывистых вздохов.
– Он оказался совсем не тем человеком, каким я его представлял.
– Ты хочешь сказать, что он оказался простым человеком, – подсказал настоятель. – Не святым, как тебе представлялось. Он считался мировым специалистом по григорианским песнопениям. Даже гением. Но оставался просто человеком. А ты ждал от него чего-то большего.
– Я его любил. Я мог бы сделать что угодно ради него. Но он просил меня уничтожить песнопения, а это было выше моих сил.
– Ты пошел в сад, зная, что можешь его убить? – спросил настоятель, стараясь говорить нейтральным голосом. – Ты взял с собой дверную колотушку.
– Мой долг состоял в том, чтобы остановить его. Когда мы встретились в саду, я попытался вразумить приора, попросил поменять решение. Я порвал лист, который он мне вручил. Я думал, у него единственный экземпляр. – Голос смолк. Дыхание стало учащенным, поверхностным. – Брат Матье впал в бешенство. Сказал, что вышвырнет меня из хора. Что я во время богослужений буду сидеть на скамье.
Настоятель слушал брата Люка, но видел Матье. Не любящего, доброго, благочестивого друга, а человека, обуянного яростью. Загнанного в угол. Получившего отказ. Настоятель едва мог противиться силе его личности. И теперь он понимал, на чем мог сломаться молодой брат Люк. И что заставило его нанести удар.
– Я хотел одного – петь. Приехал сюда, чтобы учиться у приора петь. И все. Неужели этого мало?
Голос звучал пискляво, невнятно. Настоятель пытался разобрать слова. Брат Люк плакал и молил понять его.
Матье был человек, как и этот юноша.
Как и сам настоятель.
Отец Филипп опустил голову на руки, слыша рыдания молодого человека.
Арман Гамаш оставил Бовуара в кабинете приора, а сам отправился в Благодатную церковь. С каждым шагом ярость в нем закипала сильнее.
Таблетки убивали Жана Ги. Гамаш знал: его инспектора ждет долгое, медленное соскальзывание в могилу. И человек, подсунувший Бовуару таблетки, тоже знал. Но все равно сделал это.
Старший инспектор распахнул дверь Благодатной церкви с такой силой, что она ударилась о стену. Монахи повернулись на звук удара.
Повернулся и Сильвен Франкёр. И Гамаш, приближаясь к Франкёру с ледяным неколебимым спокойствием, увидел, как улыбка сошла с красивого лица суперинтенданта.
– Нам нужно поговорить, Сильвен, – сказал Гамаш.
Франкёр отступил, поднялся по ступенькам в алтарь.
– Сейчас неподходящее время, Арман. Самолет может прилететь в любую минуту.
– Самое подходящее.
Гамаш продолжал идти вперед, не сводя глаз с Франкёра. В руке он сжимал пузырек в платке.
Наконец Гамаш широкими шагами приблизился к суперинтенданту и раскрыл кулак, предъявляя ему пузырек.
Франкёр пустился было наутек, но Гамаш оказался проворнее и прижал его к стене. Монахи бросились кто куда. Только доминиканец остался на месте. Он не сказал ни слова, не шелохнулся.
Гамаш приблизил лицо вплотную к лицу Франкёра.
– Вы могли его убить! – прорычал он. – Почти что убили! Как вы могли сделать такое, да еще с вашим подчиненным?
Он ухватил Франкёра за рубашку, дернул ее. Почувствовал теплое дыхание суперинтенданта на своем лице, короткие, испуганные выдохи.
И Гамаш понял. Еще немного давления. Еще несколько секунд – и проблема исчезнет. Исчезнет человек по имени Франкёр. Еще раз дернуть за рубашку.
И кто сможет его обвинить?
Но Гамаш отпустил суперинтенданта. Сделал шаг назад, гневно глядя на него. Он и сам дышал учащенно. Ему потребовалось усилие воли, чтобы взять себя в руки.
– Ты в жопе, Гамаш, – хрипло прошептал Франкёр.
– Что случилось? – раздался голос.
Они оба повернулись и увидели Жана Ги Бовуара – тот держался за спинку скамьи, глядя на них. Лицо его побледнело, покрылось капельками пота.
– Ничего, – сказал Гамаш, разглаживая помявшийся пиджак. – Лодка должна уже быть на пристани. Мы собираем вещи и уезжаем.
Гамаш вышел из алтаря и направился к двери. И тут он заметил, что идет один.
Франкёр не шелохнулся. Но и Бовуар остался на месте.
Гамаш медленно пошел назад по проходу, не сводя глаз с Бовуара.
– Ты меня слышишь, Жан Ги? – спросил он. – Нам пора.
– Инспектор Бовуар, как я вижу, в нерешительности, – заметил Франкёр, разглаживая на себе рубашку.
– Вы меня отстранили, – сказал Бовуар. – Я не нуждаюсь в реабилитации. Если я поеду с вами, обещайте, что не сдадите меня.
– Не могу, – ответил Гамаш, глядя в покрасневшие глаза Жана Ги. – Тебе нужна помощь.
– Не смешите меня, – фыркнул Франкёр. – С вами все в порядке, инспектор. Вам нужен всего лишь нормальный начальник, который не обращался бы с вами как с ребенком. Вы думаете, что попали в переделку. А вы подождите, когда он узнает про вас и Анни.
Бовуар развернулся в сторону Франкёра. Потом опять к Гамашу.
– Мы знаем про тебя и Анни, – сказал старший инспектор, не сводя глаз с Жана Ги. – Уже несколько месяцев.
– Тогда почему вы ничего не сказали? – спросил Франкёр. – Стыдно? Надеялись, их роман скоро закончится и ваша дочь образумится? Может, поэтому он и хочет унизить вас, инспектор Бовуар. Поэтому он вас и отстранил и хочет запереть в реабилитацию. Одним ударом милосердия он покончит с вашей карьерой и вашей любовью. Неужели вы думаете, что она выйдет замуж за наркомана?
– Мы уважали ваше решение молчать, – сказал Гамаш, игнорируя Франкёра и обращаясь только к Бовуару. – Мы знали: вы сообщите нам, когда будете готовы. Мы были бы так счастливы. За вас обоих.
– Ничуть он не счастлив, – возразил Франкёр. – Посмотрите на него. Вы же видите его лицо.
Гамаш сделал осторожный шаг вперед, словно приближаясь к пугливому оленю.
– Посмотри на меня, Жан Ги. Я знал о тебе и Анни из-за того букетика сирени. Помнишь цветы, которые мы сорвали вместе, а ты подарил ей?
Он говорил мягким голосом. Добрым.
Гамаш протянул к Бовуару правую руку. Руку помощи. Жан Ги заметил слабую дрожь в знакомой руке.
– Идем со мной, – сказал Гамаш.
В Благодатной церкви воцарилась полная тишина.
Наконец до них донесся хладнокровный голос:
– Он оставил вас умирать на фабрике. Побежал помогать другим, а вас оставил. Он вас не любит. Даже не сочувствует вам. И уж конечно, он вас не уважает. Иначе он бы никогда вас не отстранил. Он хочет вас унизить. Кастрировать. Отдайте ему оружие, Арман. И удостоверение.
Но Гамаш не шелохнулся. Он протягивал руку Бовуару. Устремлял на него взгляд.
– Старший суперинтендант прочел твою историю болезни – записи твоих разговоров с полицейским психологом, – сказал Гамаш. – Вот откуда он знает о твоих отношениях с Анни. Вот откуда он знает все о тебе. Все, что ты считал конфиденциальным, все, что ты говорил психологу, известно Франкёру. Он пользуется этим, чтобы манипулировать тобой.
– И опять он обращается с вами как с ребенком. Словно вами так просто манипулировать. Если вы, Арман, не можете доверить ему оружие, то я могу. – Франкёр отстегнул свою кобуру и приблизился к Бовуару. – Возьмите, инспектор. Я знаю, что вы никакой не наркоман. И никогда им не были. Вас мучила боль, и вам требовалось лекарство. Я вас прекрасно понимаю.
Гамаш повернулся к Франкёру, подавляя желание вытащить пистолет из кобуры на поясе и завершить то, что начал.
«Глубокий вдох, – сказал он себе. – Выдох полной грудью».
Почувствовав, что опасность прошла, он повернулся к Бовуару:
– Тебе нужно сделать выбор.
Бовуар переводил взгляд с Франкёра на Гамаша и назад. Оба протягивали ему руку. Одна рука чуть подрагивала. Другая держала пистолет.
– Вы поместите меня в реабилитацию?
Гамаш несколько секунд смотрел на него. Потом кивнул.
Наступила долгая, долгая пауза. Наконец Бовуар нарушил ее. Не словом, а действием. Он сделал шаг в сторону от Гамаша.
Арман Гамаш стоял на берегу, провожая взглядом гидросамолет с Франкёром, братом Люком и Бовуаром на борту.
– Он образумится, – сказал доминиканец, подойдя к старшему инспектору.
Гамаш ничего не ответил, глядя, как самолет покачивается на волнах. Потом спросил:
– Вы, вероятно, тоже вскоре собираетесь в дорогу?
– Я не спешу.
– Неужели? Даже для того, чтобы доставить Книгу песнопений в Рим? Ведь вы прибыли сюда ради нее!
– Верно. Но я тут кое о чем размышлял. Она очень стара. Может быть, непригодна для перелетов. Я хорошенько подумаю, прежде чем предприму какие-либо действия. Может быть, даже помолюсь о ней. Чтобы принять решение, потребуется какое-то время. А «какое-то время» в церкви – время очень долгое.
– Не затягивайте, – сказал Гамаш. – Не хотелось бы вам напоминать, но фундамент крошится.
– Да, что касается фундамента… Я разговаривал с главой Конгрегации доктрины веры. На него произвело большое впечатление неколебимое желание настоятеля сохранить обеты молчания и смиренномудрия. Даже перед лицом внешних обстоятельств, включая и возможное обрушение монастыря.
Гамаш кивнул:
– Твердая рука на штурвале.
– Именно такими словами и отреагировал святой отец. На него это тоже произвело впечатление.
Гамаш поднял брови.
– Настолько сильное впечатление, – продолжил брат Себастьян, – что Ватикан, видимо, оплатит восстановление Сен-Жильбера. Один раз мы их потеряли. Не хотелось бы потерять гильбертинцев снова.
Гамаш улыбнулся и кивнул. Отцу Филиппу явилось-таки чудо.
– Когда вы попросили меня пропеть новое творение брата Матье, вы уже знали, что убийца – брат Люк? – спросил доминиканец. – Или для вас это стало неожиданностью?
– Я его подозревал, но все-таки сомневался.
– А почему вы подозревали брата Люка?
– Ну, прежде всего, убийство произошло после службы первого часа. Я смотрел, куда направляются монахи после службы, и мне стало ясно, что только брат Люк остается один. Никто не приходит к нему в каморку. Никто не пошел в его коридор. Только брат Люк мог незамеченным пройти в сад, потому что все остальные работали группами.
– Кроме настоятеля.
– Верно. Я и его подозревал некоторое время. Откровенно говоря, почти до самого конца все находились под подозрением. Я понял, что, хотя отец Филипп и не признаётся в преступлении, какое-то чувство вины он в себе несет. Он солгал, хотя и знал, что его ложь всплывет на поверхность. Сказал, что спускался в подвал проверить геотермальную систему. Он хотел, чтобы мы знали: никто его там не видел.
– Но он не мог не понимать, что таким образом делает себя подозреваемым, – заметил брат Себастьян.
– Так он сам захотел. Он понимал, что один из его монахов совершил преступление, и чувствовал, что какая-то доля вины лежит на нем. Поэтому намеренно подставлялся. Но именно поэтому я и стал еще больше подозревать брата Люка.
– Почему?
Гидросамолет уже едва касался волн. Начинал взлет. Гамаш говорил с монахом, но не отрывал глаз от маленького самолета.
– Настоятель недоумевал, как он мог не заметить происходящего. Как мог не предвидеть. Он с самого начала произвел на меня впечатление необыкновенно наблюдательного человека. Почти ничто не проходило мимо его взгляда. И тогда я начал задавать себе тот же вопрос. Как мог настоятель не заметить? Я решил, что есть два возможных ответа. Он все прекрасно видел, но он сам и есть убийца. Или он ничего не заметил, потому что плохо знал потенциального убийцу. Последнего прибывшего. Который все свое время предпочитал проводить в каморке привратника. Его не знал никто. Даже приор, как выясняется.
Самолет набирал высоту. Туман рассеялся, и Гамаш козырьком ладони защитил глаза от яркого солнца, провожая самолет.
– Ecce homo, – сказал брат Себастьян, глядя на Гамаша.
Потом он перевел взгляд на монастырь – из его дверей появился настоятель и пошел к ним.
– Отец Филипп выслушал исповедь брата Люка, – сказал доминиканец.
– Он сделал больше, чем я. – Гамаш посмотрел на монаха и снова перевел взгляд на небо.
– Думаю, брат Люк расскажет вам все. Это будет частью его покаяния. А кроме того, его ждет чтение «Аве Мария» до конца жизни.
– И тем он искупит свою вину? Заслужит прощение?
– Надеюсь. Вы рисковали, когда просили меня спеть песнопение, сочиненное приором. Что, если бы брат Люк не прореагировал?
Гамаш кивнул:
– Да, рисковал. Но я искал быстрое решение. Я надеялся, что если одного взгляда на новое песнопение хватило, чтобы подтолкнуть брата Люка к убийству, то, услышав его в Благодатной церкви, он тоже совершит что-то непредсказуемое.
– А если бы Люк не прореагировал? Не выдал себя? Что бы стали делать вы?
Гамаш взглянул в глаза монаху:
– Я думаю, вы знаете.
– Покинули бы монастырь вместе с вашим инспектором? Повезли бы его в больницу? Оставили нас с убийцей?
– Я бы вернулся. Но вы правы: я бы покинул монастырь вместе с Бовуаром.
Они оба посмотрели на самолет.
– Вы бы сделали все, чтобы спасти его жизнь, да?
Гамаш не ответил. Доминиканец развернулся и пошел назад в монастырь.
Жан Ги Бовуар смотрел через иллюминатор на сверкающее озеро.
– Вот, – сказал Франкёр, передавая что-то Бовуару. – Держите.
Бовуар неловко схватил пузырек с таблетками. Зажал его в кулаке.
– Merci.
Он быстро отвинтил колпачок и принял две таблетки. Потом приник головой к прохладному стеклу иллюминатора.
Самолет заложил вираж и полетел над монастырем Сен-Жильбер-антр-ле-Лу.
Жан Ги на повороте посмотрел вниз. За стенами несколько монахов собирали ягоды. Он понял, что забыл взять шоколадные конфетки для Анни. Но у него появилось какое-то болезненное ощущение, что теперь это не имеет значения.
Прижавшись щекой к стеклу, он увидел монахов, работающих в огороде. Один из них собирал куриные яйца. Кур породы шантеклер. Спасенных от исчезновения. Как и гильбертинцы. Как и песнопения.
И еще он увидел Гамаша. Старший инспектор стоял на берегу, задрав голову. Рядом с ним стоял настоятель, а доминиканец уходил прочь.
Бовуар почувствовал, как таблетки начинают действовать. Боль наконец отступила, дыра в его организме затянулась. Бовуар внезапно понял, почему Гильберт из Семпрингхема выбрал для монахов ордена именно такие мантии – черные с белым капюшоном.
Сверху, с небес или с самолета, гильбертинцы походили на кресты. Живые кресты.
Но Господь и Бовуар могли увидеть и еще кое-что.
Монастырь Сен-Жильбер-антр-ле-Лу не имел крестообразной формы. На бумаге отец Клеман изобразил его в виде креста, но средневековый архитектор в очередной раз солгал.
На самом деле монастырь имел форму невмы. С искривленными, словно крылья, краями.
Возникало впечатление, будто монастырь Сен-Жильбер-антр-ле-Лу собирается взлететь.
И тут старший инспектор Гамаш снова поднял голову. А Бовуар отвернулся.
Гамаш провожал самолет взглядом, пока тот не исчез из виду, потом повернулся к настоятелю, который только что подошел к нему:
– Я понимаю, какое ужасное вы пережили время.
– Да, все мы, – согласился настоятель. – Надеюсь, мы получили хороший урок.
– И в чем же он состоял, ваш урок? – после небольшой паузы спросил Гамаш.
Настоятель ненадолго задумался.
– Вы знаете, почему мы называемся Сен-Жильбер-антр-ле-Лу? Почему наш символ – два переплетенных волка?
Гамаш покачал головой:
– Я считал, тут есть какая-то связь с первыми годами существования монастыря. Символ освоения глухой местности, приобщения к ней. Что-то в этом роде.
– Вы правы, символ восходит к отцу Клеману и другим, кто с ним приехал, – сказал настоятель. – Эту историю поведал им один из индейцев инну.
– Индейская история? – спросил Гамаш, удивленный тем, что гильбертинцы в старину могли вдохновиться чем-то, что, по их мнению, относилось к язычеству.
– Отец Клеман пишет о том случае в своем дневнике. Один из старейшин племени рассказал, что в бытность его мальчишкой к нему пришел его дед и сказал, что в нем борются два волка. Один серый, а другой черный. Серый хочет, чтобы его дед стал смелым, терпеливым и добрым. Другой, черный, хочет, чтобы он стал грозным и жестоким. Мальчик расстроился, он думал о рассказе деда несколько дней, потом пришел к старику и спросил: «Дедушка, а который из волков победит?»
Настоятель едва заметно улыбнулся и посмотрел на старшего инспектора:
– И знаете, что ответил дед?
Гамаш отрицательно покачал головой. На его лице застыло печальное выражение, и у настоятеля сжалось сердце.
– «Тот, которого я кормлю», – закончил рассказ отец Филипп.
Гамаш посмотрел на монастырь и подумал, что теперь тот простоит еще много поколений. Сен-Жильбер-антр-ле-Лу. Он неправильно понял эти слова. Святой Гильберт, не окруженный волками, а между ними. Там, где постоянно приходится делать выбор.
Настоятель обратил внимание на мрачное лицо Гамаша и на пистолет на его ремне.
– Вы не хотите исповедоваться?
Старший инспектор взглянул на небо, почувствовал дуновение северного ветра на лице. «Бедствие некое близится ныне».
Ему показалось, что он слышит вдали гул самолета. Но потом все стихло. И Гамаш остался наедине с великой тишиной.
– Пока еще нет, mon père.
