Глава тридцать вторая

Разговаривая с доминиканцем после первой службы, Гамаш в тени Благодатной церкви заметил Франкёра – старший суперинтендант быстро прошел вдоль стены. Гамашу хотелось использовать слово «прошмыгнул», но оно неточно описывало то, что он видел. Больше подходило слово «прокрался».

В одном он не сомневался: Франкёр не хотел, чтобы его видели.

Но Гамаш его увидел. Когда шаги брата Себастьяна стихли, Гамаш посидел еще минуту-другую, давая суперинтенданту время пройти по длинному коридору и мимо молодого монаха у дверей.

Затем он последовал за суперинтендантом и тоже вышел за стены монастыря.

Брат Люк без слов открыл ему дверь, хотя глаза его смотрели на старшего инспектора вопросительно. Но Арман Гамаш не знал ответов на вопросы молодого монаха.

И потом, у Гамаша имелись свои вопросы. Первый из них звучал так: благоразумно ли с его стороны идти за Франкёром? Не из-за того, что мог сделать суперинтендант, нет. Гамаш опасался того, что может сделать он сам.

Но он хотел узнать, какие секреты заставили Франкёра покинуть монастырь. Уж явно не потребность в утренней прогулке. Гамаш вышел в холодное темное утро и осмотрелся. Еще не было шести, и туман предыдущего вечера превратился в изморось, оттого что холодный воздух сталкивался с поверхностью воды и поднимался над ней.

Франкёр остановился среди деревьев, почти незаметный на фоне темного леса, если бы не синевато-белое сияние в его руке.

Гамаш замер, глядя на стоящего спиной к нему суперинтенданта. Франкёр склонился над телефоном, и со стороны могло показаться, что он смотрит в магический кристалл. Но конечно, он занимался другим делом: то ли читал, то ли набирал послание.

Послание настолько секретное, что ему пришлось покинуть монастырь из боязни, как бы кто-нибудь не застал его за отправкой письма. Но его все же застали: экран телефона в темноте утра служил маячком, выдавал суперинтенданта.

Гамаш многое бы отдал, чтобы заполучить этот телефон.

Ему даже пришла в голову мысль быстро преодолеть расстояние между ними и выхватить телефон из руки Франкёра. Чье имя он увидит на экране? Какое важное дело вынудило Франкёра прийти сюда, рискуя встретиться с медведями, волками и койотами, которые только и ждут, когда какое-нибудь более слабое существо совершит ошибку?

Однако этим более слабым существом может оказаться и сам Гамаш. Если совершит ошибку.

Но он все же стоял и наблюдал.

Он не мог выхватить телефон из руки Франкёра, а если бы и смог, то не узнал бы всю историю. А Гамашу сейчас требовалась вся история. Терпение, напомнил себе Гамаш. Терпение.

И еще один ход.

– Bonjour, Сильвен.

Гамаш чуть не улыбнулся, увидев, как светящийся квадратик задергался вместе с рукой Франкёра. Суперинтендант резко повернулся, и всякое подобие улыбки сошло с лица Гамаша. Франкёра не просто обуяла ярость – он жаждал крови. В свете экрана его лицо выглядело карикатурно.

– Кому вы пишете? – ровным голосом спросил Гамаш и двинулся вперед таким же ровным шагом.

Но Франкёр, казалось, потерял дар речи, и Гамаш, приближаясь, видел на лице суперинтенданта не только ярость, но и страх. Франкёр был в ужасе.

Тем сильнее захотелось старшему инспектору выхватить телефон из руки суперинтенданта. Увидеть, кому или от кого это послание и почему его внезапное появление вызвало такую панику.

Сомнений не возникало: больше всего суперинтендант боялся не Гамаша.

На миг Гамашу показалось, что у него есть шанс и он сумеет выхватить телефон. Но Франкёр предвидел его намерение, быстрым движением выключил трубку и сунул в карман.

Они смотрели друг на друга, дыхание вырывалось из их ртов облачками тумана, повисало в воздухе – между ними словно образовался призрак.

– Кому вы писали? – повторил Гамаш. Он не ждал ответа, просто хотел, чтобы Франкёр понял, что скрывать больше нечего. – Или вы не писали, а читали послание? Бросьте, Сильвен, давайте же, поделитесь со мной. – Гамаш развел руки и огляделся. – Тут больше никого нет.

И это была чистая правда. Стояла такая тишина, что в ушах покалывало. Они словно зашли в пустоту. Где нет никаких звуков. Где почти ничего не видно. Даже Сен-Жильбер-антр-ле-Лу исчез. Туман поглотил даже каменный монастырь.

В мире остались два человека.

И теперь эти двое противостояли друг другу.

– Мы знакомы со времен учебы в академии и с тех пор ходим друг возле друга, – сказал Гамаш. – Пора прекратить. Рассказывайте, в чем дело.

– Я прилетел, чтобы помочь.

– Охотно верю. Но помочь кому? Не мне. И не инспектору Бовуару. По чьему приказу вы здесь?

Не вздрогнул ли Франкёр, услышав последние слова?

– Вы опоздали, Арман, – сказал Франкёр. – Упустили свой шанс.

– Я знаю. Но не сейчас. Я совершил ошибку несколько лет назад, когда расследовал дело старшего суперинтенданта Арно. Напрасно я его арестовал – нужно было дождаться, когда можно будет арестовать вас всех.

Франкёр даже не стал возражать. Если Гамаш уже опоздал и больше не мог остановить то, что происходило, то и Франкёр опоздал отделываться отрицаниями.

– Вы писали Арно?

– Арно получил пожизненное, Арман. Вы сами знаете. Вы же и упрятали его в тюрьму.

Старший инспектор улыбнулся, хотя улыбка получилась усталой.

– Нам известно, что тюрьма ничего не значит. Человек вроде Арно всегда сумеет получить то, что ему требуется.

– Не всегда, – возразил Франкёр. – Арест, суд, приговор – ничто от него не зависело.

Старший инспектор никак не ожидал услышать от Франкёра, что он, Гамаш, на некоторое время превзошел Арно. А потом замешкался. Не закончил свою работу. Не понял, что нужно добиться большего.

Язва осталась и продолжила разрастаться.

Гамаш знал, что Арно – фигура влиятельная. И друзья у него были влиятельные. Далеко за стенами тюрьмы. Гамаш мог его убить, но решил иначе. И иногда – иногда – спрашивал себя: не совершил ли он тогда и эту ошибку.

Но тут ему в голову пришла другая мысль. Франкёр отправлял послание не Арно, чье имя и личность, хотя и уважаемые Франкёром, не могли вызвать такой страх. Значит, есть кто-то другой. Кто-то гораздо более влиятельный, чем суперинтендант. Более влиятельный, чем Арно.

– Так кому вы писали, Сильвен? – в третий раз спросил Гамаш. – Еще не поздно. Скажите мне, и мы вдвоем обговорим, как нам быть дальше. – Гамаш говорил ровным, рассудительным голосом. Протянул руку. – Дайте мне телефон. Назовите пин-код. Мне больше ничего не нужно. И вся история закончится.

Франкёр вроде бы задумался. Сунул было руку в карман, но потом уронил ее вниз.

– Вы меня опять неправильно поняли, Арман. Нет никакого великого заговора. Он существует только в вашей голове. Я писал жене. Подозреваю, что и вы пишете своей жене.

– Оставьте мою жену мне, Сильвен. – Гамаш проигнорировал эту ложь. Он не убирал протянутую руку и не сводил глаз со своего начальника. – Вы, вероятно, устали до чертиков. Но конец уже близок.

Он вперились друг в друга.

– Вы любите своих детей, Арман?

Эти слова будто физически толкнули, ударили Гамаша. На мгновение он почувствовал, что теряет равновесие. Но отвечать не стал.

– Конечно любите.

В голосе Франкёра больше не слышалось скрытой злобы. Словно разговаривали два старых приятеля за стаканчиком виски на террасе ресторана на Сен-Дени.

– Что вы сказали? – спросил Гамаш.

Голос его больше не звучал рассудительно. Он почувствовал, что всякая рассудительность покидает его, исчезает в густом, темном лесу.

– Не вмешивайте в наше противостояние мою семью, – прорычал старший инспектор, и та часть его разума, которая еще слышала доводы рассудка, поняла, что он ошибся: дикий зверь больше не скрывался в лесу – он вышел оттуда. Проник в Гамаша, который одичал, как только почувствовал угрозу семье.

– Вы не знали, что между вашей дочерью и вашим инспектором роман? Возможно, вы не настолько контролируете все, как вам кажется. Чего еще вы не знаете, если даже это прошло мимо вас?

И вдруг ярость, владевшая Гамашем, полностью ушла. Сменилась чем-то холодным. Древним.

Арман Гамаш почувствовал неожиданное спокойствие. А еще он ощутил перемену во Франкёре. Тот понял, что зашел слишком далеко. Пересек все границы.

Гамаш, конечно, знал о Жане Ги и Анни. Уже несколько месяцев как знал. С того самого дня, когда они с Рейн-Мари заглянули к дочери и увидели маленький букетик сирени на ее кухонном столе.

Они знали и бесконечно радовались за Анни, которая любила Жана Ги с тех самых пор, как впервые увидела его больше десяти лет назад. Они радовались за Жана Ги, чья любовь к их дочери бросалась в глаза.

Они радовались и за себя, потому что оба любили и дочь, и Жана Ги.

Гамаш не стал торопить события. Он знал, что Анни и Жан Ги скажут родителям, когда придет время, когда будут готовы. Он знал. Но откуда знал Франкёр? Кто-то, вероятно, сказал ему. И если не Жан Ги и не Анни, то…

– История болезни из архива полицейского психолога, – догадался Гамаш. – Вы читали его историю болезни.

После той операции они все посещали психолога. Все, кто выжил. И теперь старший инспектор знал, что Франкёр вторгся не только в частную жизнь Жана Ги, но и в частную жизнь его, Гамаша. И всех остальных. Суперинтендант знал все, что они доверительно сообщали психологу. Их потаенные мысли, их тревоги. То, что они любили. То, чего боялись.

Знал все их тайны. Включая и отношения между Анни и Жаном Ги.

– Оставьте в покое мою дочь, – сказал Гамаш.

Ему приходилось напрягать всю силу воли, чтобы сдержаться и не выкинуть вперед руку. Для того, чтобы схватить не телефон Франкёра, а его горло. Почувствовать, как пульсирует артерия, как пульсации становятся реже, а потом прекращаются совсем.

Он знал, что может сделать это. Убить Франкёра. Оставить его тело на съедение волкам и медведям. А потом вернуться в монастырь и сказать брату Люку, что суперинтендант отправился прогуляться и скоро вернется.

Как все стало бы просто. Как хорошо. Насколько лучше стал бы мир, если бы Франкёра утащили в лес волки. И сожрали.

«Неужели никто не избавит меня от этого мятежного попа?»

Слова короля снова всплыли в памяти, и в первый раз в своей жизни Гамаш до конца осознал весь их смысл. Понял, как происходят убийства.

Бедствие приблизилось к нему. Холодное, расчетливое, совершенное. Оно настолько переполнило Гамаша, что последствия перестали его волновать. Он хотел одного: чтобы этот человек исчез.

Он сделал шаг вперед, но заставил себя остановиться. Недавно он остерегал Бовуара, а теперь забыл о собственных словах. Позволил Франкёру выбить его из колеи. И человек, посвятивший жизнь предотвращению убийств, сам чуть не стал убийцей.

Гамаш на мгновение закрыл глаза, а открыв их, подался вперед и заговорил шепотом, но абсолютно спокойно. Он говорил прямо в лицо Франкёру:

– Вы зашли слишком далеко, Сильвен. Слишком раскрылись. Слишком много сказали. Если прежде у меня и оставались сомнения, то их больше нет.

– Вы упустили свой шанс, Арман, когда арестовали Арно. Тогда вы не решились. И сейчас тоже колебались. Вы могли вырвать телефон у меня из руки. Могли увидеть послание. Думаете, почему я здесь? Ради вас?

Гамаш прошел мимо Франкёра в сторону от монастыря, в лес. Он шел по тропе, пока не оказался на берегу озера. С рассветом появится лодочник, и Жан Ги отправится в Монреаль. А он останется один на один с Франкёром. И тогда они смогут разобраться между собой.

Гамаш знал, что у каждого моря есть свой берег. Он долгое время находился в плавании, но теперь ему показалось, что он увидел берег. Конец пути.

– Bonjour.

Забывшись в своих мыслях, Гамаш не заметил приближения человека. Он быстро повернулся и увидел, что ему машет брат Себастьян.

– Я пришел извиниться за то, что так резко ушел сегодня из Благодатной церкви. – Доминиканец пробрался между большими камнями и остановился перед старшим инспектором.

– Не стоит извиняться, – сказал Гамаш. – Я проявил несдержанность.

Они оба знали, что это правда и что Гамаш вел себя так намеренно. Несколько минут они молча простояли на каменистом берегу, услышали далекий зов гагары, а потом почти в полной тишине – прыжок рыбы. От леса исходил приятный запах. Хвойных деревьев и опавших листьев.

Перед этим Гамаш думал о своем столкновении с Франкёром. А теперь вернулся мыслями к убийству.

– Вы сказали, что вам дано поручение найти гильбертинцев. Закрыть наконец многовековое дело, открытое инквизицией. И еще вы говорили, что их выдала картинка на обложке компакт-диска.

– Верно.

Ответ прозвучал невыразительно. Он мог бы без конца скользить по поверхности озера, не оставляя за собой ни малейшего следа.

– Но по-моему, есть много такого, о чем вы мне не сказали. Даже церковь не стала бы так долго точить зуб на кого-то.

– Дело не в зубе, а в интересе. – Брат Себастьян показал на плоский камень, на котором стоял Гамаш, и они оба сели. – Заблудшие дети. Братья, скрывшиеся на прискорбно долгое время. Мы хотели предложить мир. Найти их и заверить, что им ничто не угрожает.

– Так ли? Ни один человек в здравом уме не поплывет в одиночку в лодке по незнакомому озеру в дикой глуши. И к тому же в густой туман. Если только не его обязательства. Если только его не гонят кнутом или в конце пути его не ждет сокровище. Или и то и другое. Почему вы здесь? Что вы ищете на самом деле?

Небо светлело. Холодный серый свет с трудом пробивался сквозь туман. Поплывет ли лодочник в такую погоду?

– Мы вчера говорили о невмах. Но знаете ли вы, что они такое? – спросил доминиканец.

Этот вопрос, хотя и неожиданный, не застал Гамаша врасплох.

– Первые музыкальные ноты. Невмы предшествовали появлению нот.

– Oui. Мы склонны думать, что пятилинейный нотный стан существовал всегда. Скрипичный и басовый ключ, ноты, паузы. Аккорды и регистры. Но они появились в мире не сразу. Они эволюционировали. Из невм. А невмы обозначали движение руки. Показывали образ звука.

Брат Себастьян поднял руку и сделал ею несколько движений – вправо-влево, вверх-вниз. Рука изящно скользила в прохладном осеннем воздухе, а брат Себастьян напевал себе под нос.

У него был приятный голос. Прозрачный. Чистый. Задушевный. И Гамаш невольно забылся под его пение, зачарованный движением руки и успокаивающим звуком.

А потом пение и движение руки прекратились.

– Слово «невмы» происходит от греческого «дыхание». Монахи, первыми озаботившиеся записью песнопений, полагали, что чем глубже мы дышим, тем больше втягиваем в себя Господа. А во время пения дыхание самое глубокое. Вы когда-нибудь замечали, что чем глубже вы дышите, тем спокойнее становитесь? – спросил монах.

– Замечал. Как на протяжении тысяч лет замечали индусы, буддисты и язычники.

– Совершенно точно. В каждой культуре, каждом духовном веровании есть та или иная форма пения или медитации. И в их основе лежит дыхание.

– Так при чем тут невмы? – спросил Гамаш, держа одну руку другой, чтобы не мерзли пальцы.

– Первые хоралы заучивались наизусть. Но где-то примерно в десятом веке один монах решил их записать. Однако для записи необходима была какая-то музыкальная нотация.

– Невмы, – сказал старший инспектор, и монах кивнул:

– В течение трех веков поколения монахов записывали григорианские песнопения, чтобы сохранить их.

– Да, я слышал, – сказал Гамаш. – Многие монастыри получили книги песнопений.

– Откуда вы знаете?

– У них тут есть одна такая книга. Явно не самая знаменитая.

– Почему вы так думаете?

– Я не думаю, – ответил Гамаш. – Мне так сказал настоятель. Он говорит, что большинство этих книг прекрасно иллюминировано. Но поскольку гильбертинцы были небольшим и очень бедным орденом, им пришлось довольствоваться тем, что можно назвать второсортным изделием десятого века.

– Вы видели эту книгу? – Брат Себастьян подался к Гамашу.

Старший инспектор открыл рот, собираясь заговорить, потом закрыл его и всмотрелся в лицо доминиканца.

– Вы из-за нее и приехали? – спросил он наконец. – Вы искали не гильбертинцев, а книгу.

– Вы ее видели? – повторил брат Себастьян.

– Oui. Держал ее в руках.

Гамаш не видел смысла в отрицании. Существование книги не тайна.

– Боже мой! – выдохнул брат Себастьян. – Боже мой! – Он покачал головой. – Вы можете ее показать? Я ее повсюду ищу.

– Повсюду в монастыре?

– Повсюду в мире.

Доминиканец поднялся и отряхнул белую мантию от земли и веточек.

Гамаш тоже поднялся:

– Почему бы вам не спросить настоятеля или кого-нибудь из монахов?

– Я решил, что они ее, наверное, уже спрятали.

– Они ее не прятали. Обычно она находится на кафедре в Благодатной церкви, чтобы все монахи могли с ней сверяться.

– Ее там нет.

– Потому что один из монахов держит ее при себе. Учит песнопения.

Разговаривая на ходу, они вернулись в монастырь и остановились перед толстой деревянной дверью. Гамаш постучал, и несколько секунд спустя они услышали скрежет щеколды и поворот ключа в замке. Вошли в здание. После лесной прохлады в монастыре было почти тепло. Доминиканец проделал половину пути по коридору, когда Гамаш окликнул его:

– Брат Себастьян!

Монах остановился и нетерпеливо повернулся.

Гамаш показал на брата Люка, стоявшего в дверях каморки привратника.

– Что вы…

И тут брат Себастьян понял. Он двинулся назад, поначалу быстро, а по мере приближения к каморке все медленнее.

Последний шаг он сделал почти с неохотой. Может быть, боясь разочароваться. Или понимая, что на самом деле он не хочет, чтобы его поиски закончились. Потому что не знает, что ему делать дальше.

Если тайна будет разгадана, то в чем смысл его дальнейшего существования?

Брат Себастьян остановился у дверей каморки привратника.

– Ты не будешь возражать, брат мой, если я посмотрю твою книгу песнопений? – спросил доминиканец неожиданно официальным, почти мрачным тоном.

Гамаш знал, что инквизиция прошлых времен совсем не так повела бы дело. Они бы просто взяли книгу, а молодого монаха, в чьем владении она оказалась, вероятно, сожгли бы.

Брат Люк отошел в сторону.

А пес Господень сделал последние несколько шагов на пути, который начали сотни лет назад и за тысячи миль отсюда братья, давно ушедшие в мир иной.

Он шагнул в мрачную комнатенку и увидел лежащую на столе большую книгу в незамысловатом переплете. Его рука задержалась над книгой, наконец он открыл фолиант и глубоко вздохнул.

Потом выдохнул полной грудью.

Долгий, медленный вздох.

– Она.

– Откуда вы знаете? – спросил Гамаш.

– Вот отсюда.

Монах поднял книгу и замер с нею в руках.

Гамаш надел очки и наклонился. Брат Себастьян показывал на первое слово на первой странице. Под невмой. Но на том месте, с которого Себастьян убрал палец, Гамаш не увидел ничего, кроме точки.

– Что вы имеете в виду? – спросил Гамаш, тоже показывая пальцем. – Эту точку?

– Да, точку, – ответил брат Себастьян. На его лице застыло удивление, даже благоговение. – Именно ее. Перед нами первая книга григорианских песнопений. А здесь, – он чуть приподнял палец, – самая первая музыкальная нота. Вероятно, в двенадцатом веке книга каким-то образом попала в руки Гильберта Семпрингхемского, – сказал доминиканец, обращаясь к странице, а не к двум стоящим рядом людям. – Может быть, в качестве подарка, благодарности церкви за его преданность Томасу Бекету. Но Гильберт не подозревал о ее ценности. Никто в то время не подозревал. Они могли только догадываться, что книга уникальна. Или станет уникальной.

– Но что делает ее уникальной? – спросил Гамаш.

– Эта точка. Правда, это вовсе и не точка.

– А что же?

Гамаш видел перед собой всего лишь точку. Он редко чувствовал себя таким глупым, как со времени приезда в Сен-Жильбер-антр-ле-Лу.

– Не точка, а ключ.

Брат Себастьян и Гамаш посмотрели на молодого монаха, произнесшего эти слова.

– Точка отсчета.

– Ты знал, брат? – спросил Люка брат Себастьян.

– Сначала не знал, – признался Люк. – Я просто слышал, что песнопения здесь иные, чем все, что я слышал прежде. Но почему – не знал. А потом брат Матье сказал мне.

– Он знал, что эта книга бесценна? – спросил доминиканец.

– Не уверен, что он думал о ней такими словами. Но вероятно, он знал о ее ценности. Он достаточно хорошо разбирался в григорианских песнопениях, чтобы знать, что ни в одной другой книге, ни в каких собраниях никакой точки нет. И он понимал, что она означает.

– И что же? – спросил Гамаш.

– Эта точка – музыкальный Розеттский камень, – ответил брат Себастьян и опять обратился к Люку: – Ты назвал ее ключом – очень точное определение. Все другие григорианские песнопения близки к этим. Представьте, что вы дошли до дверей Сен-Жильбера, но внутрь вас не впустили. Бродить вокруг – вот лучшее, что вы можете сделать. Поблизости. Но не внутри. А ключ, или точка, – он кивнул, показывая на раскрытую страницу, – отпирает дверь, за которой вы оказываетесь внутри песнопения. Внутри разума и голосов первых монахов. Имея это, мы знаем, как звучали первоначальные песнопения. Как по-настоящему звучит голос Господа.

– Как? – спросил Гамаш, стараясь скрыть раздражение в голосе.

– Скажи ему, – обратился брат Себастьян к молодому гильбертинцу. – Книга ведь твоя.

Брат Люк зарделся от гордости и посмотрел на доминиканца почти с восторгом. Не только за то, что его привлекли к разговору, но и за то, что обращаются с ним как с равным.

– Это не точка, – объяснил брат Люк Гамашу. – Если вы нашли карту, на которой показано место, где спрятано сокровище, но нет координат, то такая карта будет бесполезна. Точка – наши координаты. Она говорит нам, какой должна быть первая нота.

Гамаш посмотрел на раскрытую книгу в руках брата Себастьяна.

– Я думал, о ноте говорят сами невмы, – пробормотал он, показывая на первую закорючку над первым выцветшим словом.

– Нет, – сказал Люк. Он излучал терпение. Прирожденный учитель, преподающий знакомый ему во всех деталях и любимый предмет. – Нет, они говорят нам только о том, что нужно повысить голос. Но откуда? Точка стоит в середине буквы. Голос должен начаться со среднего регистра и идти вверх.

– Не очень-то точно, – заметил Гамаш.

– Музыка – искусство, а не наука, – возразил брат Себастьян. – Здесь необходимый нам максимум приближения к оригиналу, и мы можем начать.

– Если точка так важна, то почему ее нет во всех книгах песнопений? – спросил старший инспектор.

– Хороший вопрос, – признал брат Себастьян. – Мы думаем, – он взвесил книгу в руках, – что ее написали монахи-музыканты, но потом с нее были сделаны копии. Писцами. Грамотеями, не понимавшими важности точки. Вероятно, они решили, что это марашка, ошибка.

Столетия поисков, почти священная война, поколения монахов, всю жизнь искавших книгу. А все из-за отсутствующей точки и писцов, принявших ее за марашку.

– На пергаменте, обнаруженном на теле приора, точка есть, – сказал Гамаш.

Брат Себастьян с интересом посмотрел на Гамаша:

– Вы заметили?

– Я заметил только потому, что вы закрыли ее пальцем, словно пытались спрятать.

– Я и пытался, – признал монах. – Боялся, что кто-то еще поймет ее смысл. Тот, кто написал эту музыкальную зарисовку, знал о первой книге песнопений. И он написал еще одно песнопение в том же стиле. Включая и точку.

– Но круг людей, которые знают о точке, довольно широк, – сказал Гамаш. – Все гильбертинцы знают о книге. Они копируют оттуда песнопения. Им наверняка известно про точку и про то, что она означает.

– Но знают ли они, какой ценной делает точка эту книгу? – спросил доминиканец. – Да что говорить, у нее нет цены. Она бесценна.

Люк отрицательно покачал головой:

– Вероятно, знал только брат Матье, но ему было все равно. Единственной ценностью для него была музыка, и ничто другое.

– Вы тоже знали, – заметил Гамаш.

– О точке знал, да. Но не о том, что книга бесценна, – сказал брат Люк.

Гамаш спросил себя, не появился ли у него наконец мотив. Может быть, кто-то из монахов понял, что эта затрепанная книга стоит целое состояние? Что сокровище в этих стенах вовсе не спрятано, а хранится открыто в виде песнопений?

А если приора убили потому, что он стоял между этим монахом и обогащением?

Гамаш снова обратился к доминиканцу:

– И поэтому вы здесь? Не из-за потерявшихся братьев, а из-за потерявшейся книги? Их выдала не картинка на обложке компакт-диска, а сама музыка.

Истина стала ясна. Доминиканец приехал сюда за невмами. Сотни лет церковь искала точку отсчета. Принадлежащая гильбертинцам запись григорианских песнопений нечаянно дала ее.

Брат Себастьян обдумал ответ и наконец кивнул:

– Когда святой отец услышал запись, он сразу же понял, что эти песнопения такие же, какие поются в монастырях по всей земле. Вот только в дополнение ко всему они еще и божественны.

– Священны, – согласился брат Люк.

Оба монаха напряженно смотрели на Гамаша. Было что-то пугающее в фанатической приверженности такого уровня. Приверженности к единственной точке.

В начале.

Прекрасная тайна. Наконец разгаданная.