Глава шестнадцатая

Инспектор Бовуар оставил брата Люка с огромной книгой на тощих коленях. Он пришел к нему, думая, что бедняга будет рад его компании, а уходя, понял, что своим разговором только отвлек его от дела. На самом деле молодой монах хотел одного: чтобы ему не мешали.

Жан Ги отправился на поиски брата Антуана, но задержался в Благодатной церкви, чтобы проверить свой смартфон.

И конечно, обнаружил на нем два послания от Анни. Оба короткие. Ответ на его утреннее и еще одно – с описанием событий дня на момент отправки письма. Бовуар прислонился к холодной каменной стене церкви и улыбнулся, начав набирать ответ.

Грубоватый и двусмысленный.

Ему хотелось рассказать Анни об утренних приключениях ее отца, которого монахи застали в алтаре в пижаме и халате. Но история была слишком хороша – не следовало портить ее коротким текстом. Он отведет Анни в кафе близ ее дома и расскажет ей все за стаканчиком вина.

Закончив свое туманно-эротическое послание, он свернул направо и заглянул в шоколадный цех. Там он увидел брата Бернара – тот выуживал ягоды из чана с темным шоколадом.

– Брат Антуан? – переспросил Бернар, отвечая на вопрос полицейского. – Поищите его либо в кухне, либо в саду.

– В саду?

– Дверь в конце коридора.

Он махнул деревянной ложкой, и капельки шоколада упали на его фартук. У монаха было такое лицо, будто он вот-вот выругается, и Бовуар задержался – захотел услышать, как бранятся монахи. Как и остальные квебекцы? Как и сам Бовуар? Что они поминали бранным словом – не церковь ли? Calice! Tabernac! Hostie! Квебекцы обратили религиозные слова в ругательства.

Но монах не сказал больше ни слова, и Бовуар ушел. Заглянул в сверкающую нержавеющей сталью кухню по соседству. Вот, значит, куда пошла часть заработанных музыкой денег. Брата Антуана в кухне не оказалось. Здесь витали ароматы закипающего супа и свежего хлеба. Наконец Бовуар добрался до большой деревянной двери в самом конце коридора. И открыл ее.

Почувствовал дуновение осеннего воздуха, свежего и прохладного. Солнечные лучи на своем лице.

Он и понятия не имел, как ему не хватает солнца, пока оно не вернулось. Глубоко вздохнув, он шагнул в сад.

Книжный шкаф настоятеля отъехал в сторону, и перед Гамашем открылся яркий, свежий мир. Мир зеленой травы и последних цветов, аккуратно подстриженных кустарников и громадного, теряющего последние листья клена. На глазах у Гамаша от ветки оторвался ярко-оранжевый листик, раскачиваясь, полетел вниз и плавно опустился на землю.

Взору Гамаша предстал мир, обнесенный стеной. Мир кажущейся безопасности при реальном ее отсутствии.

Гамаш почувствовал, как его нога погрузилась в мягкую траву, ощутил терпкий запах осени в утреннем воздухе. Монотонно жужжали насекомые, почти что пьяные от сочного сентябрьского нектара. Воздух был прохладный, но теплее, чем предполагал старший инспектор. Он подумал, что стены, вероятно, служат преградой для ветра и ловушкой для солнечных лучей. Создают здесь собственную микросреду.

Гамаш попросил выпустить его в сад не только потому, что хотел вдохнуть свежего воздуха и насладиться солнечным светом: прошло почти ровно двадцать четыре часа с того момента, когда здесь стояли два человека.

Убийца и брат Матье.

А теперь здесь стояли старший инспектор отдела по расследованию убийств и настоятель монастыря Сен-Жильбер-антр-ле-Лу.

Гамаш посмотрел на часы. Время только-только перевалило за половину девятого.

Когда именно собеседник приора понял, что он собирается делать? Пришел ли он в сад уже с намерением убить? Или это был внезапный порыв, заставивший его поднять камень с земли и нанести удар? Или же он давно вынашивал план убийства?

Когда он принял решение убить?

И когда брат Матье понял, что будет убит? Даже что он уже убит. Он явно прожил еще несколько минут после нанесенного удара. Он отполз к дальней стене. Подальше от здания монастыря. Подальше от ярких и теплых солнечных лучей. В темноту.

Был ли это простой инстинкт, как предположил кто-то? Инстинкт животного, которое хочет умереть в одиночестве. Или за этим стояло что-то иное? Может быть, приор хотел исполнить свой последний долг?

Защитить пожелтевший лист от монахов? Или монахов от пожелтевшего листа?

– Вчера утром после службы вы проверяли геотермальную систему, – сказал Гамаш. – Вас кто-нибудь сопровождал?

Настоятель покачал головой:

– Утро – самое напряженное время в монастыре. Братья работают в саду или на скотном дворе, выполняют свои обязанности. Приходится постоянно работать, чтобы поддерживать монастырь в надлежащем состоянии.

– За хозяйство отвечает один из ваших монахов?

Настоятель кивнул:

– Брат Раймон. Он следит за инфраструктурой. Водопровод, отопление, электричество. Всякое такое.

– И вы, значит, встретились с ним.

– Нет. – Настоятель повернулся и медленно пошел по саду.

Гамаш последовал за ним.

– Что вы хотите сказать этим «нет»?

– Я не видел там брата Раймона. После службы первого часа он каждое утро работает в саду.

– И вы решили проинспектировать систему отопления, именно пока он в саду? – недоуменно спросил Гамаш. – Разве не логичнее было взять брата Раймона с собой?

Настоятель улыбнулся:

– Вы знакомы с братом Раймоном?

Гамаш отрицательно покачал головой.

– Приятный человек. Мягкий. Объяснялкин.

– Кто-кто?

– Он любит объяснять, как и почему работает та или иная штука. И не важно, что вот уже четырнадцать лет он каждый день объясняет мне, как работает артезианская скважина. Он все равно расскажет еще раз. – На лице отца Филиппа появилось насмешливо-любовное выражение. – Иногда я проявляю коварство и совершаю инспекцию, когда уверен, что его там не будет, – признался он старшему инспектору.

Гамаш улыбнулся. В его отделе работали несколько таких инспекторов и агентов. Они буквально прилипали к нему, объясняя тонкости дактилоскопии. Он не раз прятался от них в своем кабинете.

– А ваш секретарь брат Симон? Он пытался найти приора, а потом, отчаявшись, пошел, насколько я понимаю, на скотный двор.

– Да. Он обожает кур.

Гамаш посмотрел на настоятеля – не шутит ли тот, но настоятель был абсолютно серьезен.

Жан Ги оглядел сад. Громадный сад. Гораздо больше, чем сад настоятеля. На самом деле тут находился огород, и его главным урожаем было нечто вроде гигантских грибов.

Дюжина монахов в черных мантиях работала, стоя на коленях или согнувшись. На головах у них красовались большие экстравагантные соломенные шляпы. С широкими отвислыми полями. Надень такую шляпу один человек, он бы выглядел смешно, но в компании это казалось нормальным. Ненормальным здесь выглядел Бовуар с непокрытой головой.

Часть монахов-грибов подвязывала стебли к колышкам, направляла вьющиеся растения на решетках, пропалывала грядки, а другая часть собирала урожай в корзины.

Бовуар вспомнил свою бабушку, которая всю жизнь прожила на ферме. Невысокая, коренастая, она полжизни любила церковь, а вторые полжизни ее ненавидела. Когда Жан Ги приезжал к ней, они собирали зеленый горошек и потом лущили его, сидя на крылечке.

Теперь он понимал, что его бабушка, вероятно, все время проводила в трудах, но ему такое и в голову не приходило, когда он смотрел на нее. Вот так и эти монахи – возникало впечатление, что они все время работают, что труд их нередко тяжел, но трудятся они себе в удовольствие.

Бовуар поймал себя на том, что его почти завораживают их ритмичные движения. Вот они встают, наклоняются, опускаются на колени.

Это напомнило ему что-то. И тут он понял: если бы они еще и пели, это называлось бы мессой.

Не потому ли его бабушка любила огород? Не превратился ли ритуал труда в ее мессу: встать, поклониться, опуститься на колени? В ее веру? Не нашла ли она в огороде тот покой и утешение, которого искала в церкви?

Один из монахов заметил его и улыбнулся. Подозвал движением руки.

Обет молчания с них сняли, но они явно приняли его добровольно. Эти люди любили молчать. И Бовуар начал понимать почему.

Он подошел к монаху, и тот приподнял шляпу в старомодном приветствии. Бовуар встал рядом с ним на колени.

– Я ищу брата Антуана, – прошептал он.

Монах показал совком на дальнюю стену и продолжил работу.

Бовуар осторожно прошел между ровными грядками мимо монахов, занятых прополкой и сбором урожая, и оказался перед братом Антуаном. Тот полол в одиночестве.

Солист.

– Бедняга Матье, – сказал отец Филипп. – Почему он пришел сюда?

– Разве вы его не звали? Вы отправили брата Симона, чтобы он пригласил к вам приора.

– Да, после одиннадцатичасовой мессы. Не после службы первого часа. А он пришел на три часа раньше.

– Может, он просто недопонял?

– Вы не знали Матье. Он редко ошибался. И никогда не приходил раньше назначенного.

– А брат Симон не мог ошибиться и назвать ему неверное время?

Настоятель улыбнулся:

– В том, что касается времени, Симон ошибается еще реже. Он еще пунктуальнее.

– А вы, отец Филипп? Вы ошибаетесь?

– Постоянно. Это одна из привилегий моего поста.

Гамаш улыбнулся. Он знал об этой привилегии не понаслышке. Но потом он вспомнил, что брат Симон, хотя и заходил в кабинет приора, не нашел его. Так что поручение настоятеля осталось невыполненным.

Тогда зачем приор явился сюда, если не для встречи с настоятелем? С кем он здесь встречался?

Очевидно, с убийцей. Хотя так же очевидно, что приор не подозревал о том, как развернутся события. Так что же привело брата Матье в сад?

– Зачем вы собирались встречаться с приором?

– По делам монастыря.

– Тут я мог бы возразить, что у вас любые дела – дела монастыря, – сказал Гамаш. Они продолжали неспешную прогулку по саду. – Но я был бы признателен, если бы вы не тратили попусту мое время, вынуждая возражать вам. Насколько я понимаю, для обсуждения монастырских проблем вы с братом Матье встречались два раза в неделю. Вчерашняя встреча была внеплановой.

Гамаш говорил рассудительно, но твердо. Он устал от настоятеля, от монахов с их уклончивыми ответами. Это все напоминало копирование чужих невм. Вероятно, копировать проще, чем писать свои, но копирование не приближало их к цели. Если их целью была истина.

– Дело было такое важное, отец Филипп, что оно не могло подождать до следующей встречи?

Настоятель сделал еще несколько шагов в тишине, только подол его длинной черной мантии шуршал по траве и сухим листьям.

– Матье хотел поговорить о новой записи, – сказал он мрачно.

– Именно приор?

– Простите, не понял.

– Вы сказали, что Матье хотел поговорить о записи. Так кто просил о встрече: он или вы?

– Предложение исходило от него. А время назначил я. Нам нужно было договориться между собой до того, как братия в очередной раз соберется в тайном зале.

– Значит, вопрос о следующей записи вы еще не решили?

– Он его решил, а я – нет. Мы обсуждали это на собрании братии, но… – настоятель помедлил, подыскивая нужные слова, – окончательного решения не приняли.

– Не пришли к согласию?

Отец Филипп сделал несколько шагов и засунул руки в рукава. Это придало ему задумчивый вид, хотя на лице никакой задумчивости не было. Оно казалось пустым. Осеннее лицо, после того как опали все листья.

– Я ведь могу спросить и у других, – сказал старший инспектор.

– Подозреваю, что уже спросили. – Настоятель набрал полную грудь воздуха и выдохнул туманное облачко в прохладу раннего утра. – Как и в большинстве случаев, кто-то голосовал за, кто-то – против.

– Вы говорите так, словно это был один из обычных вопросов для обсуждения. Но ведь все обстояло иначе, верно?

Гамаш был настойчив, хотя и говорил мягким тоном. Он не хотел, чтобы настоятель ушел в оборону. Во всяком случае, еще больше, чем теперь. Гамаш видел перед собой настороженного человека. Но что вызвало его настороженность?

Старший инспектор твердо решил выяснить это.

– Запись изменяла монастырь, не так ли? – продолжал он гнуть свое.

Настоятель остановился, посмотрел на лес за стеной и на единственное великолепное дерево в полном осеннем цвете. Оно сияло в лучах солнца тем ярче, что вокруг него росли темные хвойные. Живой витраж. Определенно великолепнее, чем можно увидеть в великих соборах.

Настоятель подивился увиденному. Подивился он и еще кое-чему.

Тому, что он забыл, каким был Сен-Жильбер несколько лет назад. До записи. А сейчас все, похоже, определялось этим водоразделом. До и после.

Монастырь Сен-Жильбер-антр-ле-Лу прозябал в бедности и нищал с каждым годом. До записи. Крыша протекала. При каждом дожде монахи спешно подставляли миски и кастрюли. Дровяные печи едва давали тепло. Зимой им приходилось брать дополнительные одеяла в кровати и ложиться спать не раздеваясь. Иногда, в особо сильные морозы, они вообще не ложились. Собирались в трапезной вокруг плиты. Все время подтапливали ее. Пили чай. Жарили хлеб.

Грелись теплом плиты и друг друга. Теплом своих тел.

А иногда в ожидании рассвета молились. Тихо напевали хорал. Не потому, что их призвал звон колокола. А потому, что они боялись холода и ночи.

Они молились, потому что молитва приносила им радость. Молились ради удовольствия.

Матье всегда сидел рядом с отцом Филиппом. Они пели, и настоятель отмечал едва заметное движение руки Матье. Тот дирижировал про себя. Как если бы ноты и слова стали частью его существа. Слились в одно.

Отец Филипп хотел взять его руку в свою. Стать ее частью. Почувствовать то, что чувствует Матье. Но он, конечно, никогда не прикасался к руке Матье. И теперь уже никогда не прикоснется.

Время до записи.

Оно уже ушло. Его убили. Не ударом камня по голове Матье. Его убили еще раньше.

Той проклятой записью.

Настоятель тщательно выбирал слова, даже когда говорил сам с собой. Эта запись стала для них проклятием. Он всем сердцем жалел о том, что она появилась.

Этот крупный, спокойный, умеющий добиваться своего человек из полиции спросил, ошибается ли он когда-нибудь. И настоятель сразу ответил, что ошибается постоянно.

А нужно было сказать, что он ошибался часто, но одна его ошибка затмила все остальные. Столь впечатляющая, столь ошеломляющая, что стала необратимой.

То, что с любой стороны казалось таким правильным, таким хорошим, обернулось своей противоположностью. Гильбертинцы пережили Реформацию, пережили инквизицию. Почти четыреста лет выживали в глуши Квебека. Но их наконец обнаружили. И они пали.

А оружием против них стало то самое, что они хотели защитить. Григорианские песнопения.

Отец Филипп скорее умрет, чем повторит эту ошибку.

Жан Ги Бовуар уставился на брата Антуана.

Он словно заглянул в параллельную вселенную. Монаху исполнилось тридцать восемь – столько же, сколько и Бовуару. Рост, цвет волос, телосложение – все у них было одинаковое.

А когда брат Антуан заговорил, Бовуар услышал собственное квебекское произношение. Того же района. Восточной окраины Монреаля. Это остается в человеке, несмотря на все слои образования и потраченные усилия.

Они глядели друг на друга, и ни один из них не понимал толком, как воспринимать другого.

– Bonjour, – сказал брат Антуан.

– Salut, – приветствовал его Бовуар.

Единственное различие между ними состояло в том, что один пошел в монахи, а другой – в полицию. Они словно выросли в одном доме, но в разных комнатах.

Бовуар мог понять других монахов, по большей части людей пожилых. Они, видимо, были склонны к интеллектуальному, созерцательному образу жизни. Но этот худощавый человек?

У Бовуара слегка закружилась голова. Что могло заставить Антуана стать братом Антуаном? Почему не полицейским, как Бовуар? Или не учителем? Почему он не поступил в компанию «Хайдро-Квебек»? Или не стал лоботрясом, бродягой, балластом для общества?

Бовуар примерно представлял, какие пути приводят человека к тому или иному выбору.

Но чтобы стать монахом? Человеку его возраста? Шлявшемуся по тем же улицам?

Да сейчас никто и в церковь-то не ходит, не говоря уже о том, чтобы посвятить ей жизнь!

– Насколько я понял, вы солист хора, – сказал Бовуар.

Он стоял выпрямившись во весь рост, но все равно чувствовал себя невысоким рядом с братом Антуаном. Все дело в монашеской мантии, решил Бовуар. Она дает незаслуженное преимущество. Создает впечатление роста и авторитетности.

Не стоит ли Квебекской полиции подумать над изменением формы? Нужно сунуть записку в ящик предложений и подписаться «инспектор Лакост».

– Верно. Я солист.

Бовуар почувствовал облегчение, не услышав от монаха «сын мой». Он не знал, что стал бы делать в таком случае, но подозревал, что подобное обращение плохо бы отразилось на репутации полиции.

– Также мне известно, что вас собирались заменить.

Реакция последовала, хотя и не та, на которую рассчитывал Бовуар.

Брат Антуан улыбнулся:

– Значит, вы уже поговорили с братом Люком. Боюсь, он ошибается.

– Мне показалось, у него на этот счет нет никаких сомнений.

– Брат Люк с трудом отделяет свои надежды от действительности. Ожидания – от реальности. Он слишком молод.

– Не думаю, что он сильно моложе Христа.

– Намекаете, что нам следует ждать второго пришествия из каморки привратника?

Бовуар, имевший смутное представление обо всем связанном с Библией, не стал спорить с монахом.

– Брат Люк, вероятно, неправильно понял приора, – сказал брат Антуан.

– Ошибиться было легко?

Брат Антуан подумал и покачал головой:

– Нет. Приор обычно выражал свои мысли довольно четко.

– Тогда почему же брат Люк считает, что приор хотел именно его назначить солистом?

– Я не могу объяснить, почему люди верят в то или иное, инспектор Бовуар. А вы?

– Я тоже, – признал Бовуар.

Он смотрел на человека своих лет, в мантии и широкополой шляпе, бритоголового, обитающего в лесной глуши среди себе подобных. Они посвятили себя церкви, от которой отказалось большинство квебекцев, и нашли смысл жизни в пении на мертвом языке, используя для записи музыки какие-то закорючки вместо нот.

Нет, Бовуар не мог объяснить это.

Но сам он за годы службы много раз опускался на колени перед трупом, так что в одном он не сомневался. Очень, очень опасно становиться между человеком и его верой.

Брат Антуан протянул Бовуару корзинку, наклонился и стал шарить в густых листьях.

– Как вы думаете, почему брат Люк – привратник? – спросил монах, не глядя на Бовуара.

– В наказание? Какой-то обряд для запугивания новичка?

Брат Антуан покачал головой:

– Все мы проходим через эту каморку, когда попадаем сюда.

– Почему?

– Чтобы мы могли уйти.

Брат Антуан сорвал пузатый кабачок и сунул его в корзину в руках Бовуара.

– Монашеская жизнь – тяжкое бремя, инспектор. А в этой глуши тяжелее всего. Не многие могут выдержать.

Это прозвучало так, словно они были морской пехотой религиозных орденов. Их жизнь была единственной в своем роде. И Бовуар почувствовал, как в его сердце шевельнулось понимание. Даже сочувствие. Это была суровая жизнь. И выдерживали ее только сильные люди. Немногие. Гордые. Монахи.

– Те из нас, кто остается в Сен-Жильбере, были призваны сюда. Но это должно быть добровольное решение. И мы должны быть уверены.

– Значит, вы испытываете всех новых монахов?

– Не мы их испытываем – испытание происходит между ними и Господом. И тут не может быть неправильного ответа. Одна только правда. Он получил дверь для охраны и ключи, чтобы уйти.

– Свободный выбор? – сказал Бовуар и снова увидел улыбку на лице монаха.

– Никто не будет ему препятствовать.

– Кто-нибудь так уже уходил из монастыря?

– Многие. Больше народа уходит, чем остается.

– А брат Люк? Он здесь уже почти год. Когда закончится его испытание?

– Когда он сам решит. Когда попросит перевести его из каморки привратника к остальной братии. Или же откроет ключом дверь и уйдет.

Еще один тяжелый кабачок оказался в корзине Бовуара.

Брат Антуан двинулся дальше вдоль грядки.

– У него здесь что-то вроде чистилища, – сказал монах, раздвигая громадные листья в поисках созревших кабачков. – Он его сам сотворил. Это, вероятно, очень мучительно для него. Он как будто парализован.

– Чем?

– Лучше уж вы мне сами скажите, инспектор. Что обычно парализует людей?

Бовуар знал ответ:

– Страх.

Брат Антуан кивнул:

– Брат Люк человек одаренный. У него лучший голос из всех нас, что, поверьте, немало. Но его поразил страх.

– Чего же он боится?

– Всего. Того, что он станет одним из нас. Или не станет. Он боится солнца и боится тьмы. Боится ночных скрипов и утренней росы. Вот почему я знаю, что брат Матье никогда не взял бы его в солисты: его голос прекрасен, но полон страха. Когда вера вытеснит страх, он станет солистом. Но не раньше.

Бовуар обдумывал услышанное, а тем временем они черепашьим шагом двигались вдоль грядки. Корзинка в руках Бовуара становилась все тяжелее.

– Но что, если приор все же выбрал его? Предположим, он решил, что большинство слушателей не заметят страха или тревоги. Возможно даже, что его участие сделает музыку привлекательнее, богаче, человечнее. Ну не знаю… Но допустим, брат Матье все же выбрал Люка. Что бы вы в таком случае чувствовали?

Монах снял соломенную шляпу, отер лоб.

– Вы думаете, я бы расстроился?

Бовуар встретился с ним взглядом. Он словно посмотрел в зеркало.

– Думаю, очень сильно.

– Вот как? Если бы человек, которым вы восхищались, которого уважали, даже почитали, предпочел вам кого-то другого, что бы вы сделали?

– Вы говорите о своем отношении к приору? Вы почитали его?

– Да. Он великий человек. Он спас монастырь. И если бы он пожелал, чтобы солистом стала обезьяна, то я бы с удовольствием стал выращивать бананы.

Бовуар поймал себя на том, что ему хочется верить брату Антуану. Вероятно, ему просто хотелось верить, что он и сам бы в такой ситуации реагировал подобным образом.

Но сомнения у него оставались.

И еще Жан Ги Бовуар сомневался в самом монахе. Под мантией, под нелепой шляпой он видел не сына Божьего, а сына человеческого. А Бовуар знал, что сын человеческий способен почти на все. Если его обходят. Если предают. В особенности если так с ним поступает тот, кого он почитает.

Бовуар знал, что корень зла не в деньгах. Нет, именно страх порождал и усугублял зло. Страх, что у тебя не хватит денег, что у тебя не будет в достатке еды, земли, власти, безопасности, любви. Страх не получить того, что ты хочешь, или потерять то, что имеешь.

Бовуар наблюдал, как брат Антуан срывает очередной спрятавшийся под листьями кабачок. Что заставило здорового, умного молодого человека стать монахом? Вера или страх?

– Кто руководит хором после смерти приора? – спросил Гамаш.

Они дошли до конца сада и повернули в обратную сторону. Щеки у них раскраснелись от утренней прохлады.

– Я попросил брата Антуана взять на себя эту обязанность.

– Солиста? Того, кто вчера вечером бросил вам вызов?

– Того, кто после Матье самый способный музыкант в монастыре.

– А у вас не возникло желания взять руководство на себя?

– Желание возникло и все еще остается, – улыбнулся отец Филипп. – Но я не соблазнился этим фруктом. Для такой роли больше подходит Антуан, а не я.

– И в то же время он считался одним из людей приора.

– Что вы хотите этим сказать? – Улыбка сошла с лица настоятеля.

Гамаш чуть наклонил голову и посмотрел на собеседника:

– Я хочу сказать, что этот монастырь, этот орден разделен. С одной стороны люди приора, с другой – люди настоятеля.

– Абсурд! – отрезал настоятель.

Он тут же взял себя в руки, но было уже поздно. Гамаш на мгновение увидел то, что скрыто под маской. Змеиное жало высунулось на мгновение и тут же спряталось.

– Такова истина, mon père, – сказал Гамаш.

– Вы путаете разногласия и вражду, – возразил настоятель.

– Нет, не путаю. Я хорошо знаю разницу. То, что происходит здесь, и происходит, вероятно, уже довольно давно, нельзя назвать здоровыми разногласиями. И вы это знаете.

Они оба остановились и уставились друг на друга.

– Я не понимаю, о чем вы, месье Гамаш. Нет такого существа, как человек настоятеля. Или человек приора. Мы с Матье несколько десятилетий работали вместе. Он занимался музыкой, я – духовной жизнью…

– По сути, одним и тем же. Разве нет? Брат Люк говорил о песнопениях как о мостике к самому Господу.

– Брат Люк молод и имеет склонность упрощать.

– Брат Люк – один из людей приора.

Настоятель ощетинился:

– Песнопения – вещь важная, но они в нашем монастыре составляют только одну из сторон духовной жизни.

– И раскол проходит по этой линии? – спросил Гамаш спокойно, но твердо. – Те, для кого музыка имела первостепенное значение, стояли за приора. Те, кто на первое место ставил веру, пошли за вами.

– Никто ни к кому не присоединялся, – произнес настоятель голосом, срывающимся от раздражения. Или от отчаяния? – Мы едины. Мы можем иногда расходиться во мнениях, но не более того.

– А вы расходились во мнениях по поводу политики монастыря? Вы расходились в таком фундаментальном вопросе, как обет молчания?

– Я приостановил обет молчания.

– Да. Но только после смерти приора и только для ответов на наши вопросы. Однако запрет выходить в мир для монахов остается. Запрет на концерты, на интервью.

– Обет молчания никогда не будет снят насовсем. Никогда.

– Как вы считаете, у второй записи есть перспективы? – спросил Бовуар.

Наконец-то он увидел реакцию брата Антуана. Вспышку гнева, мгновенно подавленного. Что-то похожее на корнеплоды у них под ногами: зарыты в земле, но продолжают расти.

– Понятия не имею. Будь приор жив, запись наверняка состоялась бы. Настоятель, конечно, возражал бы. Но брат Матье настоял бы на своем.

В голосе монаха не было неуверенности. И Бовуар понял, что нащупал слабое место. Не сразу, но нащупал. Он мог бы целый день давить на брата Антуана, оскорблять, убеждать его, но тот оставался бы сдержанным, даже сохранял бы чувство юмора. Однако стоило ему упомянуть настоятеля…

Словно бомба взорвалась.

– Почему вы сказали «конечно»? Почему настоятель стал бы возражать?

Пока он будет нажимать на кнопочку «настоятель», монах будет оставаться в подвешенном состоянии. И шансы на то, что с его языка сорвется какое-нибудь неожиданное признание, возрастают.

– Потому что он утратил контроль.

Монах подался ближе к Бовуару, и полицейский ощутил всю силу его личности. И его физическую энергию. Он видел перед собой сильного во всех смыслах человека.

«Почему ты стал монахом?» – вот какой вопрос на самом деле интересовал Бовуара. Но он не стал его задавать, понимая в глубине души, почему не стоит спрашивать. Он тоже боялся. Боялся ответа.

– Слушайте, все в этих стенах зависит от решения настоятеля. В монашеской жизни настоятель всевластен, – сказал брат Антуан, не сводя с Бовуара карих глаз. – Но кое-что вышло из-под его власти – музыка. Разрешив первую запись, он выпустил музыку в большой мир и утратил над ней контроль. Песнопения зажили собственной жизнью. Весь прошедший год он пытался вернуть все на круги своя. Снова упрятать песнопения в этих стенах. – На его красивом лице появилась злобная улыбка. – Но он ничего не может с этим поделать. На то есть Божья воля. И оттого настоятель в бешенстве. Он ненавидел приора. Мы все это знали.

– С чего бы ему ненавидеть приора? Я думал, они друзья.

– С того, что приор владел всеми теми качествами, каких нет у настоятеля. Он был блестящий, одаренный, страстный. А настоятель – старая сухая палка. Он неплохой администратор, но пастырь из него никакой. Он может цитировать Библию от корки до корки. На английском, французском, латыни. Но что касается григорианских хоралов, средоточия здешней жизни… Понимаете, кто-то их знает, а кто-то чувствует. Настоятель знает песнопения. Приор их чувствовал. И поэтому брат Матье стал гораздо более влиятельным человеком в монастыре. И настоятель понимал это.

– Но так, наверное, было всегда, с чего бы вдруг запись что-то изменила?

– Пока ничто не выходило за стены монастыря, они улаживали разногласия между собой. Больше того, из них получилась хорошая команда. Но после успеха записи баланс сил изменился. Приор внезапно получил признание внешнего мира.

– А с этим пришло и влияние, – подхватил Бовуар.

– Настоятель почувствовал угрозу своему положению. А потом брат Матье решил, что мы должны не только сделать еще одну запись, но и появиться в большом мире. Откликнуться на приглашения. Он почти не сомневался, что эти приглашения исходили не только от людей, но и от Господа. По существу, внутренний зов. Что, если бы Моисей скрыл скрижали? Или Иисус остался плотником и тайно общался бы с Господом? Нет. Такой дар нужно разделить с людьми. Вот чего хотел приор. Вот против чего возражал настоятель.

Эти слова произносились с трудом, медленно – быстро осуждать отца Филиппа брат Антуан не мог.

– Приор хотел, чтобы настоятель приостановил обет молчания и мы могли выехать в большой мир.

– А настоятель возражал, – сказал Бовуар. – Многие его поддерживали?

– Часть братьев оставались его сторонниками, но больше по привычке, чем по другим соображениям. По привычке и воспитанию. Нас учат всегда подчиняться воле настоятеля.

– Почему же не подчинились вы?

– Потому что отец Филипп уничтожил бы монастырь. Вернул бы его в Средневековье. Он хотел, чтобы все оставалось неизменным. Но он опоздал. Эта запись изменила все. Мы получили дар Божий. Однако настоятель думал иначе. Он говорил, что эта запись подобна змию в райском саду, что она пытается сбить нас с пути истинного, соблазнить обещаниями власти и денег.

– Наверное, он не так уж и ошибался, – предположил Бовуар и был награжден свирепым взглядом.

– Он испуганный старик, цепляющийся за прошлое!

Брат Антуан наклонился к Бовуару, бросая слова ему в лицо. Потом он замолчал, и на его лице появилось встревоженное выражение. Он наклонил голову.

Бовуар тоже молчал, прислушиваясь.

Что-то приближалось.

Арман Гамаш посмотрел на небо.

Что-то приближалось.

Они с настоятелем обсуждали сад. Гамаш хотел вернуться к спокойному разговору. Эта тактика напоминала рыбалку: закинул блесну – крути катушку, закинул – крути. Дай подозреваемому ощущение свободы. Пусть думает, что сорвался с крючка. А ты опять начинай его тащить, крутить катушку.

Процедура эта изматывала. Обоих. Но Гамаш знал: он сильнее того, кто попался на крючок и пытается сорваться.

Настоятель явно воспринял перемену тона и темы как отступление Гамаша.

– Как вы думаете, почему отец Клеман создал здесь сад? – спросил старший инспектор.

– А что более всего ценят люди, живущие в такой тесноте?

Гамаш задумался над этим вопросом. Дружбу? Покой и тишину? Терпимость?

– Уединение?

Настоятель кивнул:

– Oui. C’est ça. Отец Клеман позволил себе одну вещь, которой не имел больше никто в монастыре, – уединение.

– Еще одно разделение, – сказал Гамаш, и настоятель посмотрел на него.

Отец Филипп почувствовал, как слегка натянулась леска, и понял: то, что он принял за свободу, вовсе не свобода.

Гамаш обдумал слова настоятеля. Возможно, легендарным сокровищем было не что-то вещественное, а, напротив, то, чего не пощупаешь руками. Пустая комната, о которой никто не знает. И замок.

Уединение. А с уединением, конечно, приходило и еще кое-что.

Безопасность.

Гамаш знал, что люди ценят безопасность превыше всего.

И тут он что-то услышал.

Он обвел взглядом чистое голубое небо. Ничего.

Но что-то там шумело. И приближалось.

Тишину лесной глуши сотряс рев. Он обрушился на них со всех сторон, словно небеса разверзли свой зев и заорали на них.

Все монахи-грибы и Бовуар задрали голову.

Потом все как один пригнулись.

Гамаш пригнулся и потянул за собой отца Филиппа.

Самолет пронесся над их головой и через мгновение исчез. Но Гамаш слышал, как он заложил вираж и развернулся.

Старший инспектор и настоятель стояли неподвижно, глядя в небеса. Гамаш все еще держал настоятеля за мантию.

– Он возвращается! – прокричал отец Филипп.

– Черт! – завопил Бовуар чуть ли не громче ревущих двигателей.

– Боже! – завопил брат Антуан.

Соломенные шляпы сдуло с головы монахов, и они упали на посадки, поломав некоторые вьющиеся растения.

– Он возвращается! – прокричал брат Антуан.

Бовуар уставился в небо. С ума можно сойти оттого, что ты видишь лишь клочок голубого неба у себя над головой. Они слышали, как самолет разворачивается, как нарастает рев двигателей, приближается. Но видеть его они не видели.

И вдруг он снова оказался над ними. На сей раз он шел даже ниже, явно нацелившись на колокольню.

– О черт! – вырвалось у брата Антуана.

Отец Филипп ухватил Гамаша за пиджак, и они снова пригнулись.

– Проклятье!

Гамаш услышал настоятеля даже сквозь рев двигателя.

– Они чуть не врезались в монастырь! – прокричал отец Филипп. – Это пресса. Я надеялся, у нас будет больше времени.

Бовуар медленно выпрямился, оставаясь начеку, прислушиваясь.

Через мгновение звук усилился, потом исчез, и раздался громкий плеск.

– Господи Исусе, – сказал Бовуар.

– Merde, – пробормотал брат Антуан.

Монахи и Бовуар побежали из огорода к двери в монастырь. Их широкополые шляпы остались в саду.

«Черт побери!» – думал Гамаш, покидая сад вместе с настоятелем.

Он хорошо разглядел самолет, когда тот пролетал, казалось, в нескольких футах у них над головой. В последнюю секунду самолет ушел в сторону, чтобы не врезаться в колокольню.

За мгновение до того, как самолет исчез из поля зрения, Гамаш увидел логотип на его двери.

Они присоединились к толпе монахов, спешащих по коридору. К ним добавлялись новые, и процессия все набирала скорость на пути через Благодатную церковь в последний коридор. Впереди Гамаш видел Бовуара, шагающего рядом с братом Антуаном.

Перед запертой дверью стоял с чугунным ключом в руке молодой брат Люк. Стоял и смотрел на них.

Гамаш единственный точно знал, что их ждет по другую сторону двери. Он разглядел эмблему на самолете. К ним прилетела не пресса. Не любопытные, жаждущие поглазеть на знаменитый монастырь, который обрел дурную славу в свете ужасного преступления.

Нет, это было существо совершенно иного рода.

Почуявшее запах крови.