5

Уродливые часы черного мрамора на каминной полке в кабинете Аларика Лидгейта пробили час. Часы принадлежали еще его отцу, подарок от коллег из миссии. Более сорока лет они исправно показывали время, не отставали и не забегали вперед в ужаснейших условиях, например, когда их трясли по ухабистым дорогам сгибающиеся под тяжкой ношей носильщики, и потом, уже после того как их унаследовал Аларик, прилежно тикали в жарких и влажных днях и ночах Африки.

Можно было бы предположить, что при мысли об Африке лицо Аларика Лидгейта смягчилось, – если бы его было видно, но оно скрывалось под маской из красных бобов и пальмового волокна, которая придавала ему пугающий вид, так удививший Бернарда и Дейдре. Он часто сидел по вечерам, отгородившись от мира за душной темнотой маски: так он словно бы возвращался в свой построенный туземцами дом и слушал, как за стенами падает дождь. Ему часто думалось, как хорошо бы было, если бы у людей старше определенного возраста вошло в обычай носить маски или головы животных. Каким привольным стало бы общение, если бы лицо не обязано было принимать то или иное выражение – натужную заинтересованность, наигранные удивление или радость, встревоженное сочувствие, – которого на самом деле не испытываешь. В разговоре Аларик часто избегал встречаться с людьми глазами из страха перед тем, что может в них увидеть: какую личину или маску ни натягивай, жизнь все равно ужасна, и только глаза очень молодых или очень старых и мудрых могут смотреть на мир с безмятежной ясностью.

Аларик Лидгейт считал себя неудачником. По состоянию здоровья он уволился со службы в колониях, где не получил повышения, которое считал заслуженным. Он ничего не достиг на поприще антропологии или лингвистики, и даже сундуки и ящики неразобранных заметок на чердаке служили ему постоянным упреком. Еще он считал, что большинство знакомых его недолюбливает за то, что он не умеет вести бессодержательные вежливые разговоры, не способен даже выдавить пустые, неискренние банальности, которые помогают сглаживать углы повседневной жизни.

Однако в одной области Аларик добился приятной, пусть и ограниченной славы. Он приобрел известность как автор саркастических рецензий и сегодня ночью как раз заканчивал такую для одного научного журнала. Его жестокое обращение с авторами, возможно, объяснялось тем, что сам он оказался неспособен произвести на свет оригинальное сочинение. Какое-то время он расхаживал по комнате, даже постоял перед окном в поисках свежего вдохновения, но теперь отбросил маску и вернулся за стол.

«Жаль, – написал он, – что автор не потрудился ознакомиться с элементарными фактами, лежащими в основе структуры общества этого народа. Тогда он не насажал бы ляпов вроде «глава клана» (тогда как на самом деле никаких кланов не существует), «роль, какую играет брат матери в переговорах о заключении брака» (тогда как главную роль в них играет брат отца)…». Он поискал на страницах книги новых ляпов, раззадоренный мыслью, что «эти антропологи» (мысленно он заключил слово в жирные презрительные кавычки) считают, что могут за три недели изучить племя, когда тогда как одиннадцать лет его собственных жизни и работы там породили всего лишь несколько статей по таким незначительным аспектам местной культуры, как начиненные пряностями полые тыковки и железные предметы неведомого назначения.

В своих поисках он наткнулся на неверно транскрибированное туземное слово. Его перо набирало обороты. «Жаль, – написал он, – что гранки не прочел кто-нибудь, обладающий хотя бы зачаточным знанием языка, дабы можно было избежать постоянных орфографических ошибок в терминах повседневного обихода».

В разгромных рецензиях рецензенту положено иногда под конец смягчиться, бросить автору крохи утешения, но это было не в духе Аларика Лидгейта. Его последний абзац стал не менее суровым. «Жаль, – написал он, – что такое уважаемое учреждение допустило под своей эгидой публикацию подобной работы. Его репутацию, безусловно, не упрочит ненаучный мусор подобного толка, и едва ли оно обрадуется, узнав, что его фонды, как известно, ограниченные, были растрачены попусту».

Он провел на листе жирную черту, сложил страницы и убрал в конверт. Через день или два редактор журнала, мягкий, терпеливый человек, сядет выправлять стиль и чуть сбавлять тон. «Жаль, – произнесет он мысленно, – что три подряд абзаца начинаются со слова “Жаль”». Он, возможно, вспомнит, что Аларику Лидгейту означенное уважаемое учреждение, чьи фонды были растрачены попусту, некогда отказало в гранте. Возможно даже, он пойдет дальше и спросит себя, можно ли растратить фонды попусту и вообще можно ли их растратить на какую-то цель. И, несомненно, как редактор он не испытает того радостного подъема, какой ощутил по окончании рецензии Аларик Лидгейт.

Вскочив, Аларик бегом бросился из комнаты. Его экономка миссис Скиннер, всегда спавшая чутко, проснулась и зажгла бра. Потом она сообразила, что это всего лишь мистер Лидгейт поднимается на чердак, и хотя довольно странно ходить туда среди ночи, она уже достаточно к нему привыкла, а потому приготовилась заснуть снова.

Толкнув дверь, Аларик зажег свет. Чердак был заставлен огромными ящиками из-под чая, набитыми масками, керамикой и прочими сувенирами его жизни в Африке. Стояло тут и несколько черных жестяных сундуков и деревянных ящиков с его тропическим инвентарем и скопившимися за одиннадцать лет заметками. Он подергал замок одного жестяного сундука. Заржавевший замок остался у него в руке. Петли тоже проела ржавчина, и поднять крышку было совсем просто. От гор блокнотов и разрозненных страниц внутри исходит затхлый запах. Взяв стопку листов, Аларик увидел, что уголки у них раскрошились и обгрызены. Мыши или белые муравьи оказались усерднее его. Когда-нибудь, подумал он, найму кого-нибудь все это перепечатать, и тогда материалы удастся хоть как-то упорядочить. Но сейчас уже почти два часа ночи. Радостный подъем, какой он испытал, закончив рецензию, уступил место огромной усталости. Опечаленный, он пошел в кровать и, хотя на то не было причины, поставил будильник на шесть утра.

– Знаешь, – сказала следующим утром за завтраком Рода, – такое ощущение, что сегодня утром у мистера Лидгейта звонил будильник. Часов в шесть, наверное. Я уже какое-то время как проснулась.

– Хорошо провела с Бернардом вечер, милая? – спросила у дочери Мейбл.

– Неплохо. Он довольно скучный тип, но пьеса мне понравилась.

– Очень рада это слышать, – отозвалась мать, – хотя мне в твоем возрасте было бы неловко смотреть такого рода пьесу с мужчиной. Не слишком-то приятно звучит. Но, возможно, даже к лучшему, я про то, что вообще можно смотреть такие пьесы.

«Но к лучшему ли?» – задумалась она, не в силах ответить на собственный вопрос. Люди сейчас не стали ни лучше, ни счастливее, чем были, да и отношения между мужчинами и женщинами не приносили большего, чем тогда, удовлетворения. Разумеется, в начале двадцатых годов, когда ей было столько же, сколько Дейдре сейчас, существовали очень и очень рискованные пьесы, но среди знакомых ей молодых людей не нашлось бы такого, кто повел бы ее их смотреть. Грегори Свону нравились «Розмари» и «Нет, нет, Нанетт», а в ее кругу вкусы женщин определяли мужчины. Сейчас, возможно, все как раз наоборот.

– Бернард, наверное, предпочел бы мюзикл, вроде того что идет в «Друри-лейн», – продолжала Дейдре, отвечая на вопрос матери, – но мюзиклы такие скучные. Сомневаюсь, что я высидела бы до конца.

– Дулкам очень понравилось, – вставила Рода. – И Малькольм собирается повести Филлис на ее день рождения.

– Вот видите, – откликнулась Дейдре. – Боюсь, это просто не мое.

– Я бы сказала, что Бернард высоконравственный молодой человек, – сказала Мейбл, следуя собственному ходу мыслей.

– Что касается меня, ему пока не представился шанс показать себя другим, – бойко возразила Дейдре.

– Нет, милая, но он положительный, – ответила Мейбл, думая про себя: окончил малоизвестную частную школу, потом отличился в армии, а теперь занимает обеспеченную должность в фирме отца… – Он всегда провожает тебя домой и приводит вовремя.

– О да, и только жиденькие поцелуи на прощание. Нет, правда, он не так плох. Мне пора. – Дейдре встала. – Еще не хватало опоздать из-за разговоров про нравственные принципы Бернарда.

– У тебя сегодня много лекций? – спросила Рода.

– Только после полудня. Я думала провести утро в «Фантазии Феликса».

И, возможно, там она столкнется с Марком и Дигби, а те расскажут что-нибудь про Тома Моллоу. Она едва позволяла себе надеяться, что увидит самого Тома.

В автобусе она размышляла, есть ли у Тома высокие нравственные принципы, как у Бернарда. Почему-то она была уверена, что он очаровательно их лишен.

В исследовательском центре она не застала никого и довольно мрачно уселась со своей стопой книг. Она проработала уже около часа, когда дверь распахнулась и вошел профессор Мейнуоринг.

– Мисс Кловис не у вас? – спросил он в пустоту. – Ага, она спряталась в своем святая святых, подальше от позорной суеты низменных толп.

Дейдре, сидевшая за столом совершенно одна (помощница библиотекаря работала с картотекой в дальнем углу), сочла намек несколько несправедливым, но решила, что ответа от нее не требуется, да и вообще сомневалась, способна ли дать адекватный…

– Надеюсь, к чаю я не опоздал? – продолжал профессор Мейнуоринг, обращаясь к помощнице библиотекаря.

Та заверила его, что чай сию минуту заварили, и предложила пройти в кабинет мисс Кловис, где ему непременно нальют чашечку.

– А, пригожая чаевница! – воскликнул он уже в кабинете. – Кажется, де Квинси так ее назвал?

Подергав себя за бороду, он испытующе глянул на библиотекаршу, от чего та захихикала и поспешила исчезнуть.

– Сегодня молодежи опиум не по карману, – деловито сказала мисс Кловис, возможно, не желая задерживаться на теме чая, которая однажды едва не обернулась для нее катастрофой.

– Да, на это даже щедрот Форсайтова гранта не хватит, – рассмеялся профессор Мейнуоринг. – Много уже заявок получили?

Мисс Кловис взяла на себя обязанности секретаря комитета по распределению грантов и от души ими наслаждалась, поскольку они позволяли ей удовлетворять природное любопытство, интерес к людям и стремление устраивать за них их жизни. Иногда возраст, семейное положение и образование позволяли вытащить на свет удивительные вещи. Например, кто бы мог подумать… Она улыбнулась какому-то воспоминанию, а вслух произнесла:

– Поступают понемногу. Комитет уже решил, когда будут проводиться собеседования?

Профессор Мейнуоринг подергал себя за бороду – практически тем же жестом, каким исполняют музыкальное пиццикато.

– Ах, это! У меня в этом году новый план, и, думаю, Фэрфекс и Вер такой одобрят. Вам я его представлю в должное время.

– Трудно привнести что-то новое в отбор получателей гранта. Может, заставить молодых людей заработать его или развлекать комитет на какой-то неакадемический лад? – предположила мисс Кловис в надежде вытянуть из него что-нибудь конкретное.

Но профессор оказался невосприимчив к уловкам и вскоре оставил ее мрачно размышлять над оттисками, которые она начала разбирать перед его приходом.

Отдельные статьи, изъятые из научных журналов, в которых они были опубликованы, приобретают в академическом мире странную значимость. Более того, дарение или получение оттиска зачастую может положить начало особым отношениям между дарителем и одариваемым. Молодой автор, сбитый с толку и обрадованный, когда ему выдают двадцать пять с чем-то экземпляров его статьи, поначалу растрачивает их на тетушек и знакомых девушек, но, став старше и умнее, начинает понимать, что тщательно спланированное распространение способно принести ему немалые дивиденды. Многие считали «хорошим тоном» послать оттиск Эстер Кловис, хотя не всегда было известно, почему именно. В большинстве случаев она всего лишь проявляла вежливый интерес к произведениям автора, но в иных подарок был вызван смутным страхом, – так вождь туземного племени приносит в капище жертвы, чтобы заранее задобрить божка или предков.

На большинстве оттисков имелось какое-нибудь посвящение: «С наилучшими пожеланиями», «С вечной благодарностью», «С сердечным приветом», «С величайшим уважением», – тут были представлены все степени уважения и почитания. До любви дело не доходило: слишком уж невероятной она бы тут показалась, не то какой-нибудь автор счел бы уместным выразить и ее. Некоторые посвящения были на иностранных языках, а к одной статье была даже прикреплена фотография ее автора-африканца.

Каждая статья (а многие оттиски успели пожелтеть от возраста) потянула за собой собственные воспоминания, и Эстер переворачивала страницы задумчиво, иногда чуть улыбаясь лицам и случаям, о которых они напоминали. «Mit besten Grüssen, Герман Обст». Эту статью, напечатанную тяжеловесным немецким шрифтом, она получила одной из первых, и ее автор уже скончался. Бедный доктор Обст… Однажды, много лет назад, на какой-то научной конференции за границей, они гуляли как-то вечером после обеда, и он взял ее за руку самым недвусмысленным образом. Скажем, не тратя попусту слов: он попытался за ней приударить. Мисс Кловис улыбнулась. С тех пор она стала старше и терпимее и спрашивала себя, так ли уж было нужно возмущенно давать пощечину? Почему она это сделала? Потому что помнила о своих правах как женщины, равной мужчине, с которой нельзя обращаться как с игрушкой, или потому, что она считала доктора Обста не слишком привлекательным? А дала бы она пощечину Феликсу Мейнуорингу, если бы поцеловать попытался он? Вопрос повис в воздухе, оставшись без ответа. Немецкий язык она подзабыла, но все равно разобрала заголовок – Blutfreundshaft, «кровное братство»… что же, вероятно, даже уместно, на трогательный лад… Но мысленно она вернулась в теплую бархатистую темноту, услышала плеск фонтанов и увидела смутные силуэты острых листьев какого-то экзотического растения с огромными красными цветами. «Это канна, я думай», – прозвучал мягкий чужеземный говорок доктора Обста – а потом «инцидент». Мадрид, 1928-й или 1930 год, – она не могла вспомнить точно. С тех пор с ней такого не случалось и не случится снова. Убрав оттиск в папку, она открыла другой.

«С добрыми пожеланиями от Елены Нейпир и Иврарда Боуна». Какое было многообещающее партнерство, только вот закончилось ничем. Двое талантливых молодых людей работали вместе, но у Елены Нейпир был муж, и все труды мисс Кловис на благо антропологии пропали втуне. После короткой размолвки Нейпиры воссоединились, и Елена переехала за город. Иврард женился на довольно скучной женщине, которая, однако, была ему большим подспорьем в работе: будучи дочкой приходского священника, она, разумеется, прекрасно ладила с миссионерами, с которыми они теперь много общались, поскольку снова уехали в Африку.

«Эстер Кловис от Аларика С. Лидгейта», – гласило характерно лаконичное посвящение на следующем оттиске. Эстер не могла заставить себя испытывать теплые чувства к брату своей подруги Гертруды, особенно когда вспоминала про сундуки, набитые заметками, к которым он никого не подпускал. Собака на сене, сердито подумала она – крайне не по-христиански. Сама она не была верующей, и Аларик скорее всего атеист, невзирая на то что сам сын и брат миссионеров, но «христианское поведение» – такая удобная мерка, когда речь заходит о ближних наших, пусть даже в кругах рационалистов, неприменимая. Наверное, следовало бы сказать «крайне неэтично». Ее рука сама собой потянулась к телефону, и Эстер набрала номер Аларика. Телефон все звонил и звонил, но ответа не было. Ну хотя бы трубку эта его никчемная миссис Скиннер может поднять? Неудивительно, что Гертруде не захотелось у него поселиться, хотя ему определенно следовало бы предложить. Эстер еще немного подержала трубку у уха – возможно, в качестве антидота к тревожащим воспоминаниям, вызванным статьей Германа Обста. А после раздраженно протопала в библиотеку посмотреть, нельзя ли помешать каким-нибудь читателям.

Тут ее ждало новое разочарование: читателей оказалось всего двое, и на первый взгляд они выглядели малообещающими: долговязый молодой человек в поношенном вельветовом пиджаке и молоденькая девушка, которая смотрела на него «овечьими глазами», как пренебрежительно называла такие взоры Эстер. Потом она присмотрелась внимательнее и поняла, что девушка – это Дейдре Свон, жившая по соседству с Алариком Лидгейтом, а молодой человек – Том Моллоу, один из самых многообещающих антропологов младшего поколения, работавший с племенем, которое одиннадцать лет по долгу службы курировал Аларик.

– А, мисс Свон и мистер Моллоу! – воскликнула мисс Кловис пугающе доброжелательным тоном. – Как раз вам двоим и надо сойтись поближе. Интересно, знаете ли вы, почему?

«Потому что я люблю Тома?» – подумала Дейдре, но, очевидно, ответом было совсем не это. Сначала удивительный сюрприз, что она вообще его тут встретила, а теперь их знакомство стало совсем респектабельным благодаря явному одобрению мисс Кловис.

Том посмотрел на нее недоуменно и не нашел ответа даже поверхностно галантного свойства, поэтому мисс Кловис победно его просветила.

– Мисс Свон – соседка Аларика Лидгейта, – многозначительно возвестила она.

– Так ты с ним знакома? – спросил Том, поворачиваясь к Дейдре.

– Да нет… То есть он совсем недавно переехал.

– Но через забор-то вы наверняка разговаривали, – уверенно заявила мисс Кловис. – Одолжить газонокосилку и все такое. – Она знала (пусть даже с чужих слов), какова жизнь в предместьях, где люди вечно болтают через забор и что-то друг у друга одалживают.

– Он как будто газон подстригать не трудился, – ответила Дейдре, чувствуя, что они отклонились от темы, какой бы она ни была.

– Знаете, что он прячет у себя на чердаке? – спросила мисс Кловис.

– Свою африканскую подружку? – быстро, даже не подумав, предположил Том.

– Ах вы, озорник! – Мисс Кловис издала короткий лающий смешок. – Нет, я-то, конечно, говорила про его одиннадцать лет работы над вашим племенем. Он забрал себе в голову дурацкую мысль, что никому не позволит взглянуть на свои заметки, пока сам не напишет книгу, но я-то знаю, что он ее никогда не напишет. У него может найтись кое-какой материал, который как раз вам будет полезен.

– Ну, возможно, – с некоторым сомнением протянул Том. – Но эти дилетанты мало что смыслят в структурах общества, понимаете ли. Не хватает подкованности.

– Вы про семинары профессора Фэрфекса? – уточнила мисс Кловис тоном, который сама считала саркастическим. – Может, и так, но я точно знаю, что Аларик увлекался землепользованием. Попросите, чтобы мисс Свон занялась ради вас любовью с ним, пусть хорошенько его приручит.

И, одарив молодежь таким пугающим советом, она, тяжело топая, удалилась – в наилучшем расположении духа.

Дейдре расстроенно повернулась к Тому.

– Но он меня и слушать не станет, – запротестовала она.

– Не волнуйся, – утешил ее тот. – У Эстер Кловис вечно всякие интриги да заговоры на уме. А теперь, – он глянул на часы, – мне правда пора.

– Тогда пока.

Дейдре не могла придумать, что бы сказать, лишь бы задержать его. Как будто не было ни единой причины, зачем бы им еще встречаться, если только сам Том не захочет: возможно, ей все-таки придется взяться за Аларика Лидгейта.

Встав, Том собрал книги. В ее глазах он прочел невысказанный вопрос, тот, какой так часто появляется в глазах женщин: «Когда я тебя снова увижу?» Первым его импульсом было спросить: «А ты печатать умеешь?» – поскольку у Кэтрин, похоже, сейчас была уйма своей работы, но сельское воспитание привило ему добросердечие и любовь к животным, а Дейдре была довольно миленькой, как щенок или жеребенок. Поэтому вслух он сказал нечто совсем другое.

– Ты в субботу вечером свободна? – спросил он. – Мы устраиваем вечеринку. Может, хочешь пойти?