Глава 14
Опять о Новом Годе
Домой я добрался без приключений. Поздно вечером 30 декабря мой отпуск закончился, и на следующий день я вышел на работу. За время моего отсутствия ничего особенно не изменилось. Бурлаков вел себя дисциплинированно, заведующему даже в какой-то момент показалось, что Саныч исправился и завязал с «зеленым змием».
Леонтий Михайлович определил его экстренным, а сам по традиции укатил к родственникам жены в соседний район, оставив вместо себя вашего покорного слугу. Саныча вдобавок ко всему, как новенького, поставили на Новый год дежурным врачом.
— Саныч, давай я за тебя первого января подежурю на дому? — предложил я Бурлакову. — А то дежуришь по больнице, а потом еще и экстренный на следующий день. Тяжело же.
— Да ну, Дима, пустяки, справлюсь! Не впервой!
— Не напьешься?
— Ты что, как можно! Я ж все понимаю!
— Смотри, Саныч, Ермаков уезжает, мы вдвоем остаемся, не подведи! С меня же спросят.
— Не волнуйся, все будет тип-топ!
Отработав без особых эксцессов последний день уходящего года, мы по традиции посидели все вместе за бокалом шампанского. Наблюдая за Еремеем, я видел, как он несколько раз приложился к рюмке. К концу обеда нос Саныча предательски изменил цвет и стал похож на перезрелую сливу.
— Саныч, ты не набрался часом?
— Нет, Дима. Я чуть-чуть пригубил, и все! Я — кремень! Сказал — отдежурю, значит отдежурю! — Саныч махнул рукой и твердой походкой вышел из-за стола. — Я практически трезв, все видели?
— Дима, ты сегодня не напивайся! — шепнул мне Иван. — А то как бы Саныч в разнос не пошел.
— Точно, — поддакнул Артур. — От него всего можно ожидать.
— Да я, собственно говоря, и не собирался пить-то.
Разошлись рано, все сотрудники торопились домой, чтоб успеть приготовить праздничный ужин. Засобирался и я, перед уходом проверил Бурлакова. Он сидел в ординаторской и смотрел телевизор.
— Саныч, ты в порядке?
— Йа, йа, майн фюрер! — отозвался Саныч.
— Ну, бывай, тащи службу! С наступающим!
Перед уходом я зашел на «скорую» и на всякий случай сообщил, где буду праздновать: мы с женой и дочкой собрались к друзьям.
Новый год мы встретили отлично: много смеялись, катались со снежных горок, дурачились; но меня не покидало дурное предчувствие. Веселье стихло только к утру, мы валились с ног от усталости, и друзья предложили поспать у них; но я отказался, и около шести утра отправились домой.
Интуиция не подвела: не успели мы дойти до дома, как из-за угла выскочила «скорая» и резко затормозила возле нас.
— Доктор, а мы вас второй час разыскиваем! Вся больница на ушах стоит! Главврач рвет и мечет! — без предисловий выпалила фельдшер.
— Не понял! А в чем дело? И почему меня ищут? Я же оставил вам адрес, днем еще!
— Дмитрий Андреевич, я насчет адреса не знаю. Мы в восемь вечера сменили дневную смену, а те нам ничего не передали.
— Ну, это уже ваши недоработки.
— Хорошо, потом разберемся, а сейчас садитесь в машину, там парня с переломом привезли, а Бурлаков пьяный валяется. Ермаков уехал, к вам уже третий раз приезжаем, вас тоже нет! Родственники скандальные, они на главного вышли, тот Лившицу приказал разобраться! Он сейчас в больнице, орет! В общем, дурдом!
Я забрался в машину, фельдшер продолжала рассказывать:
— Лившиц собрался главному хирургу области звонить, чтоб тот срочно хирурга на помощь прислал, мол, у нас все перепились.
— Он что, идиот?
— Не знаю, но слышала, что так говорил.
— Нда! С Новым годом, дорогие товарищи…
Меня сразу привезли в хирургию. В коридоре я столкнулся с начмедом, вторым человеком в больнице после главного врача, выходившим из ординаторской.
— Ну что, доигрались, хирурги? Перепились все! — заорал Лившиц.
— Семен Семенович, вы, пожалуйста, кричите дома на свою жену и тещу, а со мной разговаривайте вежливо, — предупредил я.
— Ты что, мне угрожаешь? — изумился начмед.
— Нет, просто говорю. И вы со мной разговаривайте, а не орите. И кто тут «перепились»? Вы видите, что я пьян?
— Насчет тебя не знаю, — сбавив тон, произнес Лившиц. — Но Бурлаков точно невменяемый, иди, глянь в ординаторской.
На мятой кровати сидел Саныч в серой застиранной майке и красных семейных трусах в крупный белый горошек. Из трусов торчали худые волосатые ноги, из майки пробивалась седая свалявшаяся шерсть, растущая на худой впалой груди. Дежурный хирург был мертвецки пьян, он смотрел на нас стеклянными глазами и не понимал, кто мы и зачем пришли. На столе и под кроватью валялись пустые бутылки. У изголовья лежал потертый баян.
— Ну, полюбуйтесь на этого красавца! — победоносно изрек Семен Семенович. — Пьяный в хлам! Он же еще полночи на гармошке играл, орал песни и дверь не открывал!
— Вижу, — кивнул я. — Дежурный хирург пьян. А почему вы орете, что все напились?
— А что я должен думать, простите? Вы не открываете, Ермаков не открывает, ну?
— Семен Семенович, вы же знаете, Ермаков уехал в гости в соседний район, а я сообщил «скорой», где буду. В чем проблема?
— У меня другая информация: вы тут все напились, ушли домой и дверь не открываете.
— Теперь вы видите, что это не так?
— Теперь вижу. Но я уже доложил главному хирургу области, что у нас чепэ произошло, и попросил прислать хирурга в помощь из областной больницы.
— Да вы с ума сошли! Зачем вы так поступили?
— А что мне оставалось делать? Там вон сестра прокурора своего мужа привела с переломом, а ему никто не помогает. Она уже всех на уши поставила. Брату позвонила, тот Тихому, ну а Николай Федорович уже мне.
— Понятно, — протянул я. — И что главный хирург сказал?
— Сказал, что после перезвонит, разберется. Кажется, его не очень обрадовал мой звонок в пять утра.
— Ну, надо полагать. Ладно, где пострадавший? Пойду гляну, а Саныч пусть проспится, только все бутылки полные надо убрать, чтобы он не добавил.
— Давай, Дима, выручай! Баба скандальная, еще и со связями. И извини, что наорал, я погорячился. Сам понимаешь, тут такое! — Лившиц кивнул на Саныча.
— Хорошо, Семен Семенович, проехали.
Взглянув на пациента, я похолодел. Два месяца назад я оперировал ему перелом ключицы — вбил специальный титановый гвоздь. Перед самой командировкой мужчина снова обратился ко мне: где-то упал на больное место и погнул металл. А сейчас вот нарисовался в третий раз. Сидит, пускает слюни на кушетке, а рядом стоит весьма агрессивная девица лет тридцати.
— О, неужели! Дождались хирурга! — с вызовом заголосила девица. — Мы вас, между прочим, третий час тут ждем!
— А я вас не заставлял! — спокойно ответил я, осмотрев страдальца. — У него уже третий раз ломается одно и то же место, и все по пьяни.
— Да как ты со мной разговариваешь? Ты знаешь, кто я?
— Мы с вами не на рынке, а я не картошку продаю, извольте обращаться на «вы»!
— Ты, вы, ну хорошо, я сейчас позвоню, и от тебя к утру и следа здесь не останется! Усек? А, усекли? Так, кажется, правильно?
— Значит так, — не обращая внимания на хамство, заключил я. — Сейчас загипсую вашего мужа, а завтра поедете в область, пускай вас там оперируют.
— Это как? — взвыла дама. — Будете тут оперировать!
— А здесь вы неправы, — улыбнулся я. — Это решает врач. Первую помощь я окажу, а дальше обращайтесь к травматологам. Случай сложный, третий раз одно и то же место ломается, так что пожалуйте к узким специалистам. Кровью он не истекает, разве что мочой, — указал я на штаны ее мужа. — Жизни травма не угрожает, требует планового, а не экстренного оперативного пособия.
Густо покрасневшая жена обмочившегося мужчины замолчала и насупилась.
Быстренько загипсовав родственника прокурора и выписав ему направление в область, я спустился в ординаторскую. Картина, которую я застал, не укладывалась в голове. Двое дюжих милиционеров выкручивали Санычу руки, пытаясь надеть на него наручники.
— Гады, что вы делаете? — пьяно мычал Еремей, пытаясь вырваться из цепких рук.
Наконец милиционеры скрутили пьяницу и потащили его к выходу.
— А вы его куда? Да еще голого… — ошарашенно спросил я.
— К нам, — буднично сообщил младший сержант, державший Бурлакова за правую руку.
— Это я их вызвал! — тихо изрек начмед, придерживая рукой левый глаз. — Я бутылки хотел убрать, а Бурлаков как с цепи сорвался, сначала начал орать, а потом драться полез. Пришлось милицию вызвать.
— Так он же в одних трусах, а там мороз градусов тридцать!
— Он сам не захотел одеваться. А одежду вон сержант забрал, замерзнет — оденется.
— Семен Семенович, вы меня удивляете! Почти три года с вами проработал, а, оказывается, совсем вас не знаю. Зачем вы доктора в милицию сдали?
— А что мне прикажете было делать? Ждать, когда он тут все разнесет и меня прибьет? Вы не знаете, какой он сильный.
— Господи, ну меня бы позвали! Скрутили бы его, он бы проспался и извинился! А так — хирурга в клетку! Ну ваще! Отлично год начинается!
— Ладно, потом разберемся! — сказал начмед. — А пока пусть посидит, остынет. Пойду главному хирургу области позвоню, отбой дам, чтоб никого не присылал. Надеюсь, вы один справитесь?
— Справлюсь. Только с Санычем вы все же нехорошо поступили!
Лившиц ушел в свой кабинет, не попрощавшись.
Внезапно позвонили со «скорой» и предложили подойти зашить очередную разбитую голову. Я попросил санитарку убраться в ординаторской, а сам отправился исцелять потерпевших.
Часам к десяти утра, зашив пятую по счету разбитую голову, я понял, что если не посплю хотя бы пару часов, то просто свалюсь. Домой не поехал — отправился в ординаторскую.
Ничто там больше не напоминало о буйстве Саныча, только одинокая гармонь лежала на столе. Поспать удалось не два, а целых три часа. Разбудил меня телефонный звонок, и женский голос радостно сообщил, что везут ножевое ранение в грудную клетку, похоже, что в сердце. «Началось», — подумал я.
Помню, еще в институте, на занятиях по судебной медицине, нам говорили, что обычный человек, как правило, не может серьезно повредить себя холодным оружием. В последний момент рука останавливается, становится жалко себя. До этого дня я так и считал: все виденные мною суицидники резали себя неглубоко.
Доставленный пациент находился в критическом состоянии. Небольшая ранка под левым соском умеренно кровоточила, но яремные вены вспухли, пульс частил, давление было очень низким. Еще не выполнив ревизию раны, я предположил, что это действительно ранение сердца. Зонд провалился в грудную полость, я почувствовал инструментом сердечные толчки.
— Нужно срочно оперировать, — сообщил я дочери, которая сопровождала отца. — Подозреваю ранение сердца!
— А вы не ошибаетесь? — с тревогой в голосе спросила девушка. — Я сама медсестра и в медицине понимаю. Разве возможно обыкновенными ножницами ударить себя в сердце?
— Ножницами? Себя? Вы хотите сказать, что он сам себя ударил ножницами в сердце?
— Да! У него сегодня день рожденья, а он с нами живет. Вчера Новый год справлял и упился так, что мне пришлось его откачивать. А как отошел, стал требовать самогон. Я, естественно, отказала. Тогда он заявил, что если ему не нальют, то он покончит жизнь самоубийством, схватил ножницы и стал ими махать. Я второй раз сказала, что не налью, он взял и с размаху себя ножницами в грудь и ударил.
— Демонстративно?
— Да, представляете, прямо у всех на глазах, там еще мой муж был, моя мама, дети… Ударил, а потом плохо сделалось, мы его в машину и к вам. Но вы точно уверены, что сердце повреждено?
— Вас как звать?
— Лида. Лидия Михайловна.
— Лидия Михайловна, я на сто процентов не уверен, особенно после рассказа про ножницы. Однако проникающее ранение грудной клетки в проекции сердца с имеющимися симптомами тампонады сердечной сумки является непосредственным показанием к экстренной операции. И вы как медик должны это хорошо понимать.
— Да, да, я понимаю. Оперируйте, лишь бы живой остался. Он так хороший, но как выпьет, то чудить начинает, только держись!
Тут меня пригласили в операционную, и я прервал разговор. Никто никогда не бывает уверен на все сто процентов, и я, конечно, сомневался.
Быстро выполнив левостороннюю торакотомию, я вошел в плевральную полость. В грудной клетке плескалась кровь; мы собрали два литра и часть отправили на реинфузию — с момента ранения прошло не более часа. При осмотре я обнаружил в левом желудочке сердца дырку, из которой сочилась алая кровь. Я ушил сердце и перикард, отмыл плевру от крови, установил дренаж. Оставалось герметично зашить операционную рану.
— Лидия Михайловна, у вашего папы оказалось настоящее ранение сердца, — сказал я позже.
— Да вы что!
— Вы утверждаете, что он сам себя ножницами ударил?
— Да! А вы мне не верите?
— Я не следователь, а врач. Просто интересно, как мог человек сам себя ударить в сердце, да еще ножницами?
— Я и сама не понимаю! А скажите, он жить будет?
— Думаю, да! Операция прошла успешно. Если в послеоперационный период не возникнет никаких осложнений, то должен поправиться.
— Спасибо вам, Дмитрий Андреевич!
Забегая вперед, скажу, что папа Лидии Михайловны поправился без осложнений, и под старый Новый год его выписали. Следователю он заявил, что сам себя ударил ножницами. Мол, не налили, обиделся и…
Но ровно через год, первого января 1999, его доставили… с ранением сердца. Мужчина снова ударил себя ножницами в сердце и снова попал в левый желудочек. Встретились мы той же теплой компанией — я, дочка-медсестра и ее неугомонный папенька. Чудеса, да и только!
Оперировать повторно оказалось гораздо сложнее. После предыдущей торакотомии легкое намертво спаялось с париетальной плеврой, выстилающей грудную полость. Пришлось в буквальном смысле отдирать ткань легкого от грудной стенки, настолько прочно все срослось.
Острый край ножниц травмировал стенку сердца практически по старому рубцу. Естественно, и на этот раз жизнь старого чудака была спасена.
— Лидия Михайловна, думаю, в третий раз вашего папеньку будет ой как нелегко спасти! — сказал я дочери пострадавшего. — Еле добрался до сердца, все так спаялось! В следующий раз вы или ножницы затупите, или самогону не пожалейте, а то он у вас вон какой прыткий.
— Дмитрий Андреевич, да уж не знаю, что с ним делать. Ведь весь год не пил, а на Новый год принял — и понеслось!
— Значит, на 2000 год заприте его в сарае или в бане.
Не знаю, последовала ли она моему совету, но больше любитель пощекотать свое сердце ножницами к нам не обращался.
Вернемся в 1998 год. Разобравшись с ранением сердца, я вышел осмотреть кишечную непроходимость, после, привезли аппендицит. Потом я зашил еще несколько поврежденных частей тела и вправил вывих. Часам к девяти вечера я всех спас и поехал домой.
По дороге по рации передали, что поступил вызов из частного сектора, вроде бы как огнестрельное ранение в голову.
— Доктор, заедем, посмотрим? — предложила фельдшер.
— Да запросто! Гулять так гулять! Новый год же!
Посередине огромного забетонированного двора, прижавшись спиной к стене дома, лежал мужчина средних лет и смотрел в никуда широко открытыми глазами. С его шеи стекала густая вязкая кровь, между ног в красной луже валялась пневматическая винтовка.
— Смотрите, из «воздушки» застрелился! — констатировал я, обследовав покойника. — Еще кровь не успела замерзнуть, совсем недавно.
— Как с «воздушки»? — удивилась фельдшер. — Разве такое возможно?
— Получается, что возможно! Приставил к сонной артерии, бах! Перебил сосуд и помер от кровотечения.
— А-а-а-а-а! Я же только на полчаса к соседке вышла! А-а-а-а! — заголосила толстая баба в ярком платке.
— Ладно, поехали, тут следователь нужен, а не мы. И честно говоря, я так хочу спать!
Но поспать мне в ту ночь так и не удалось. Около часа ночи раздался звонок в дверь.
— Здесь хирург Правдин живет? — спросил сухой хриплый голос.
— Здесь, а вы кто?
— Мы из милиции, откройте, необходимо поговорить!
Я открыл. За дверью стоял человек в форменном бушлате с погонами капитана.
— Проходите, слушаю вас.
— Вы последние дни выполняли ампутации ног? — спросил милиционер.
— Я месяц был в командировке, пару дней назад приехал. Но обычно зимой у нас ампутируют — много обмороженных. А в чем, собственно, дело?
— На помойке, за поселком, бомжи нашли человеческие ноги. Нам нужно знать, это ваши послеоперационные или расчлененка. Просим вас проехать с нами на место и помочь следствию.
— Интересно, а что бомжи делали в Новый год на помойке? — спросил я, когда мы сели в милицейскую «Ниву».
— Так они там живут, вот и наткнулись на ноги.
— Смотрите, какие сознательные бомжи, сразу обратились куда следует!
— Да, бдительности не теряют! — подтвердил милиционер.
Помойка располагалась километрах в трех от поселка, туда вела одна дорога, а вокруг холмами возвышались сугробы. Нас уже ждали. Неопределенного вида небритый человек в солдатском бушлате повел нас в глубь свалки, подсвечивая путь электрическим фонарем.
— Вот шдеся! — указал бомж, шамкая беззубым ртом.
— Доктор, посмотрите, ваша работа?
— Да, это послеоперационные конечности! — объявил я, осмотрев остатки двух ног.
— Вы можете объяснить, по каким признакам вы это определили?
— Пальцы, смотрите, черные, ссохшиеся после отморожения. Выше — ровный линейный разрез, вот видны лигатуры, их наложили в операционной, перевязывая сосуды. Уж не думаете ли вы, что кто-то отрезал человеку больные ноги и при этом перевязал сосуды хирургическим способом?
— Понял. Выходит, ноги отрезали в операционной?
— Абсолютно точно, в операционной.
— Тогда объясните мне, доктор, почему вы выбрасываете человеческие останки на свалку?
— Раньше мы их сжигали в кочегарке. Раньше кочегары просили за каждую конечность по сто грамм спирта, мы соглашались. А сейчас количество ампутаций почти утроилось, и они стали требовать по пол-литра за орган.
— Сориентировались! — хмыкнул капитан.
— Только где ж мы столько спирта возьмем? Стали просто в контейнер выбрасывать. Но однажды собаки вытащили ампутированную руку, вытащили ее на дорогу и стали грызть у всех на виду. Тут как назло какая-то важная тетя с районной администрации мимо проходила, увидела и сомлела, а потом закатила скандал.
— Надо думать, — хмыкнул капитан.
— Ясно, безобразие! А куда гнилые руки-ноги девать? Не возвращать же владельцам…
— Понятно, и вы решили их сами на свалку отвозить и хоронить?
— Точно, сажаем санитарку на «скорую», даем лопату, мешок с конечностью — и на свалку. Зима, видно, плохо прикопала.
— Да вообще не прикопано было! — возмутился бомж. — Прямо на снегу обе валялись!
— Послушай, глазастый! — накинулся я на бомжа. — А какого черта ты вообще делаешь на помойке?
— Живу я тут, — мирно ответил бомж.
Домой меня отправили только в четвертом часу ночи. Едва задремал, как подняли на «скорую» — железнодорожная травма. Кто-то попал под поезд. Как оказалось, некто Вениамин Борщ, сорокавосьмилетний профессиональный выпивоха, перемещался в пространстве в поисках самогона. Его путь лежал через железную дорогу, где необъятной цепью стоял товарный поезд. Устав обходить состав, Веня согнулся и стал протискиваться под вагонами; в этот самый миг дали зеленый, и поезд тронулся. Массивное колесо прошлось по левому бедру Борща, сердобольные прохожие отвезли его в хирургию.
Удивительно, но, лишившись ноги, Вениамин не только не потерял сознания, но и сохранил чувство юмора.
— Ну что, доктор, будем лечить, пускай Венька Борщ дальше небо коптит? — встретил меня жизнерадостным смехом человек с оторванной ногой.
— Как себя чувствуете?
— Спасибо, хреново! — продолжал веселиться Веня, дыша на окружающих едким перегаром.
«Странное дело, у этого мужика полностью вырвана левая нога из тазобедренного сустава, но одежда практически не заляпана кровью. Да и на вид он не производит впечатление человека, потерявшего много крови, — размышлял я, осматривая Борща. — Понятно, что он пьян, это как-то нивелирует шок. Часть крови «ушла» с оторванной конечностью, а почему нет кровотечения из раны? Там же проходят очень крупные сосуды, при повреждении которых смерть наступает в считанные минуты! А этот лежит и ерничает».
Лишь во время операции удалось установить, что своим огромным весом вагонное колесо не только отделило ногу, но и так сдавило сосуды, что они перестали кровоточить. Как я потом узнал, это довольно типично для железнодорожной травмы.
Была у нас одна «железнодорожная» травма за месяц до описываемых событий.
— Доктор, срочно! — кричит в телефонную трубку диспетчер «скорой». — Мальчика привезли, железнодорожная травма.
— Бегу! — отвечаю я и, сшибая все на своем пути, несусь из отделения на «скорую», представляя себе умирающего ребенка, залитого кровью, с размозженными конечностями. — Где пострадавший?
— Там, в смотровой!
Влетаю в смотровую и вижу упитанного мальчика лет восьми, сидящего на кушетке и одновременно качающего ногой и ковыряющего в носу.
— У тебя железнодорожная травма?
— Угу! — кивает мальчик, не вынимая пальца из носа.
— А что произошло?
— Да я шел через пути, споткнулся и лбом об тепловоз ударился, он там, на рельсах стоял! Вот потрогайте, какая шишка!
— Тьфу ты!
Если пешеход лбом треснется о стоящий автомобиль, то можно заявить об автомобильной травме. Кто опровергнет?
Борща удалось спасти, причем он остался доволен, так как теперь мог на законных основаниях получать пенсию по инвалидности.
Больше ничего экстраординарного в праздники не произошло. Рутина — резаные, битые, боли в животе, пара острых аппендицитов, кишечная непроходимость да ранение тонкой кишки. Все выжили, всех спасли. Чудесно! А то, что не отдохнули — никому не интересно.
Третьего января на работу вернулся заведующий. Он уже был в курсе произошедшего: с утра успел сходить к главному и, похоже, здорово поругался.
— Да. Этот Лившиц точно ненормальный! Сдал Саныча в КПЗ! Хирурга! — ругался Ермаков.
— И что теперь с ним будет?
— Я сказал, чтоб вытаскивал!
— А как он его вытащит?
— А как сажал, так пускай и вытаскивает! Или пусть сам на прием идет! Видал, сколько народа у кабинета?
— Да, видел, может, мне пока идти попринимать амбулаторных?
— Нет! — твердо произнес Леонтий Михайлович. — Пусть едут к начальнику милиции, что хотят делают, но Бурлакова возвращают.
Неожиданно в ординаторскую ворвался начмед:
— Леонтий Михайлович, а почему прием никто не ведет?
— А у нас амбулаторный хирург — Бурлаков. Вернется — и пойдет на прием.
— Дурака не валяйте! Отправьте Правдина! — начмед грозно сдвинул брови.
— Правдин врач стационара, он на прием не пойдет. Вызывайте Бурлакова!
— Что? Это бунт!
— Почему бунт. Мы с Правдиным идем в операционную, экстренная операция! — подмигнул мне заведующий.
— А прием как же?
— А на прием сами можете идти, если Саныча не хотите.
— Ну, я так этого не оставлю! — хлопнул дверями Лившиц.
Через час измученный, но счастливый Саныч сидел в ординаторской и, виновато улыбаясь, слушал грозный монолог заведующего.
— Ты все понял? — поинтересовался Леонтий Михайлович в конце своего выступления.
— Так точно, шеф! — по-военному отчеканил Саныч, вытянувшись во фрунт. — Сейчас иду к начмеду извиняться, после иду на прием, работаю экстренным две недели подряд, сам месяц не оперирую, вызываю либо вас, либо Диму! Правильно?
— Правильно, ступай!
— Спасибо вам, мужики! — чуть не плача, проговорил Саныч. — Думал, все, так и закисну в кэпэзэ. Как протрезвел, так и понял! Все, больше не пью!
— Все, иди, работай, — по-отечески похлопал Ермаков всхлипывающего сидельца. — Иди!
— Леонтий Михайлович, ловко вы Саныча вернули. Так бы точно пятнадцать суток впаяли, ух и злой тогда Лившиц был!
— Да, возможно. Он же на Саныча заявление накатал, могли и реальный срок дать.
— Заявление?
— Ага! Видишь, как его Саныч приложил, синяк даже через тональный крем проглядывает. Я, честно говоря, и сам не раз хотел приложиться, но мне это как-то не подобает — все же заведующий. А тут Саныч взял и сделал!
— Да. Только с экстренной операцией вы блефовали, а вдруг Лившиц пошел бы и проверил?
— Не блефовал, сейчас аппендицит пойдем оперировать.
— Какой аппендицит?
— Острый!
— А откуда он взялся?
— Да утром еще доставили, я тебя дергать не стал, на работу пораньше пришел, сам и посмотрел. Вот результаты анализов, все подтверждается. Так что пусть проверяет. Главное, Саныч на свободе.
— Да, хорошо, что его выпустили.
— Еще неизвестно, хорошо или нет. Я ему сейчас такое устрою, — протянул заведующий. — Будет пахать как папа Карло! Заслужил!
— Согласен! Пусть пашет. Но, мне кажется, это все же лучше, чем сидеть.
— Хватит лясы точить. Переодевайся и марш в операционную: больной уже на столе!
