Год не пролетел, но проплыл легко, как облачко над рекой. Это был лучший год в Ритиной жизни.

Подступили выпускные экзамены, но это ее не беспокоило: во-первых, еще в прошлом году при поступлении в вузы перестали учитывать средний балл аттестата, а во-вторых, ее вообще не беспокоило теперь ничто внешнее. Игорь ее от такого беспокойства избавил, сделав осмысленной ее жизнь.

К выпускным готовились вместе, взяв в компанию Митю Гриневицкого с его новой подружкой Иркой. Ирка тоже была новенькая, только из параллельного класса, и вообще-то казалась Рите вульгарной. Но Ирка притерлась к ним, потому что у нее закрутился роман с Митей, а Митя-то был свой, с первого класса привычный. То есть для Риты он был привычный, а Игорь просто считал, что Гриневицкий начитанный, и если этого не совсем достаточно для дружбы, то для того чтобы готовиться вместе к экзаменам, достаточно точно.

Ну вот они готовились, готовились, что-то зубрили, что-то друг другу пересказывали, потом на экзаменах друг другу помогали – Митя, в частности, на алгебре помог Рите решить два уравнения, – потом гуляли вместе выпускной…

Через три дня после выпускного Игорь сообщил Рите, что поступать в этом году не будет.

– Как не будешь? – не поняла она. – Куда не будешь?

– В МГУ, – ответил он. – То есть вообще никуда не буду.

Тут Рита заметила, что вид у него какой-то непривычный. Да, за год ежедневных встреч с ним, за год любви он сделался для нее именно привычным, ей было знакомо любое выражение его лица, любой промельк иронии в его глазах, и его смех, и его задумчивость… Но то, что было в нем сейчас, оказалось ей незнакомо.

Тревога в нем была, и Рита поняла это сразу, как только пригляделась к Игорю повнимательнее после его ошеломляющего сообщения.

– Что случилось? – спросила она.

Его тревога, как пожар, охватила ее сразу и всю.

– У родителей трудности, – ответил он. – По работе.

Ответ был более чем сдержанный, но могла ли она требовать подробностей? Рита знала, что родители Игоря работают в какой-то научной лаборатории, что они химики, потому он и увлекся фамильной профессией. За этот год они несколько раз приезжали в Меченосец, и Рита с ними даже познакомилась. Они были с ней приветливы, а увидев его отца, она сразу поняла, в кого Игорь удался своей открытой доброжелательностью, снисходительностью к людям и самоиронией.

Но все-таки знакомство с его родителями, конечно, не означало, что Игорь должен теперь рассказывать ей об их делах и тем более трудностях.

– Но как же ты не будешь поступать?.. – проговорила Рита. – А армия? – вспомнила она.

– У меня год в запасе.

– То есть поедешь в Москву просто так, не в университет?

Она все-таки не могла в это поверить, слишком уж это было нелепо.

– Вообще не поеду, – сказал он. – Останусь здесь.

После этих слов Рита, как ворона Клара из сказки Андерсена, просто окрыла клюв от удивления.

– Не спрашивай больше, пожалуйста, – попросил Игорь. – Может быть, и родителям придется сюда переехать. А может быть… В общем, пока я остаюсь в Меченосце.

– А я? – растерянно спросила Рита.

– А ты поедешь в Москву и поступишь в Полиграф.

Он наконец улыбнулся, обнял ее и поцеловал так нежно, что она заплакала – впервые за весь этот год, впервые с той минуты, когда они познакомились.

Она не понимала, что все это значит. И почему он, такой взрослый, хотя ему и восемнадцати еще нет, хотя и остается еще целый год до опасности угодить в армию, не хочет объяснить ей, что происходит, и тем успокоить ее.

Но уговорить ее ехать в Москву Игорю все же удалось. То есть он вообще не допускал мысли, что это может быть иначе.

– Рита, милая! – сказал он; это прозвучало так любовно, так надежно! – Да ведь ты под Москву просто заточена. Как карандаш. Да-да, как карандаш. – Он улыбнулся, увидев ее, хоть и сквозь слезы, но наконец улыбку. – Поверь мне, я же Москву знаю, я в ней всю жизнь прожил: ты – ее, а она – твоя. Честно говоря, я вообще не понимаю, как ты здесь оказалась, – добавил он.

– Я здесь родилась. – Рита засмеялась, забыв про слезы, так хорошо ей было в его объятиях. – Это папа мой здесь оказался. Он когда-то в Москве жил, да. То есть родился на Севере где-то, его родителей туда еще при Сталине выслали, но в Москве учился.

– Где учился? – с интересом спросил Игорь. – В каком институте?

Ему было интересно все, связанное с ней.

– В каком-то инженерном, – ответила Рита. – Кажется, в технологическом. Есть в Москве такой институт? В общем, он был технолог. И у них в институте был кружок. Что-то историческое.

– Он был диссидент? – догадался Игорь.

– Ну, я точно не знаю… Я маленькая была, когда он умер, а маме он в подробностях не рассказывал. Да она и не понимала в этом ничего. Она говорила, его после института никуда не взяли на работу и вообще велели из Москвы уехать. Прописка в общежитии кончилась – что ему оставалось?

– Я думаю, даже проще сделали, – заметил Игорь. – По распределению отправили, вот и все.

– Ну, или так, – кивнула Рита. – В общем, он сюда приехал технологом, на наш завод железобетонных изделий. Я ничего о нем не знаю, – вздохнула она. – Мне шесть лет было, когда у него инфаркт случился. Я только помню, что он был не такой, как все. Совсем не такой. Трудно объяснить, в чем. Во всем. Мама говорит, он был строптивый и не умел покоряться судьбе, – улыбнувшись, добавила она.

– Это неудивительно.

Игорь тоже улыбнулся.

– Почему?

– Потому что ты тоже строптивая. От кого-то же это тебе досталось?

– Наверное, от него, – согласилась Рита.

– Так что в Москву тебе ехать обязательно, – подытожил Игорь.

И Рита поехала.

Она и предположить не могла, какой мучительной окажется эта поездка! Даже мамино недовольное ворчание, даже изумление от того, что конкурс в этом году оказался вдвое больше, чем в прошлом, просто заоблачный он оказался, – ничто не было для нее так невыносимо, как разлука с Игорем. Все слова, которые надо было себе сказать, – что он сам настоял на ее поездке, что невозможно упускать шанс, который дает жизнь, что нельзя предавать свою мечту, в конце концов, – эти слова она повторяла себе ежедневно. Но стоило ей взглянуть на фотографию Игоря, как все они переставали иметь какое-либо значение.

Даже на обычной любительской фотографии, которую Митя Гриневицкий сделал фотоаппаратом «Смена», взгляд у Игоря был такой, что мир тонул в этом взгляде весь, без остатка. И пятна света на потолке комнаты в Гнездниковском переулке складывались в его портрет, и в шуме машин на улице Горького слышался Рите его голос, и однажды утром ей показалось, что он ходит под окном по тусклой позеленевшей крыше соседнего дома…

И вот в то утро, за день до начала экзаменов, когда она услышала его шаги по крыше, Рита поняла, что больше не хочет говорить себе какие-то неубедительные слова. Не хочет и не будет.

«Я могу поступить в следующем году. И еще через год. И когда угодно. Шанс – только слово. Он останется шансом всегда, и я всегда смогу его использовать. А любовь – это сейчас. Ее, может, никогда в моей жизни больше не будет. То есть что я говорю? Что значит – будет, не будет? Она уже есть, я вся из нее состою. И что же я делаю? Почему отказываюсь от нее? Какая глупость!»

Это прозвучало у нее в голове так ясно и радостно, как будто там, внутри ее, была настоящая Рита, лучшая, такая, какой должна она быть. И эта настоящая Рита наконец решилась произнести слова, исполненные настоящей правды.

В тот же день она сказала маме, что передумала поступать в Полиграф. Мама восприняла известие с радостью, не преминув упрекнуть Риту, что зря потратили деньги на поездку и на ее подготовку к экзаменам, но дело было не в этом. А в том, что уже через два часа они сели в поезд на Курском вокзале, а еще через четыре – вышли из него в Меченосце.

Рита не забежала домой даже для того, чтобы переодеться. Подумаешь, посидела немного в вагоне у окна! Одежда от этого не испачкалась.

Ей надо было увидеть Игоря сейчас же, немедленно. Неделя разлуки с ним – невыносимая, никчемная – подталкивала ее в спину, когда она бежала по пыльной улице вниз, к реке, к зацветающему яблоневому саду, в котором стоял дом его бабушки.

Калитка была закрыта. И не на щеколду от бродячих собак, как обычно, а на замок. Это было странно – Игорь никогда не запирал калитку днем. Рита заколотила в нее сначала рукой, а потом и ногой. Через несколько минут дверь дома открылась, и она увидела сиделку Игоревой бабушки.

– Кто там, что ты? – приговаривала та, идя к калитке. – Зачем колотишься?

– А где Игорь? – нетерпеливо спросила Рита.

– Ну так уехали же они. – Сиделка пожала плечами так, будто сообщала Рите нечто само собой разумеющееся. – Позавчера еще.

– Как?.. – пробормотала Рита. – К-куда уехали?

– В Москву, – ответила сиделка.

Взгляд, которым она смотрела на Риту, не выражал ничего. Наверное, с другим взглядом и невозможно было бы проводить всю свою жизнь в однообразных заботах о посторонних людях.

Рите вообще не стоило бы об этом думать – ну кто ей эта сиделка? – но от растерянности, от недоумения мысли ее цеплялись за какие-то неважные подробности.

– Кто уехал? – невпопад спросила она.

– Да все, – бесстрастно ответила сиделка. – Сами из Москвы приехали, старуху забрали. Ну и сын с ними.

– Уехал с ними? – переспросила Рита. – В Москву?

Сиделка молча кивнула. Наверное, ей надоело повторять одно и то же.

– А зачем? – спросила Рита.

– Так уезжают же они. В Америку.

Если бы Рита услышала, что Игорь превратился в ясна сокола и улетел в сине небо, это потрясло бы ее меньше, чем сообщенное сиделкой.

Никогда он не говорил ей ни о чем подобном!.. Никаких разговоров об отъезде они не вели вообще, ни в какую Америку он не собирался, да и никуда не собирался, в последнее время не собирался даже в Москву!..

– Но… почему?.. – с трудом выговорила она.

– Вот этого не знаю, – с тем же бесцветным спокойствием сказала сиделка. И добавила: – Чужая душа потемки.

Эти слова гудели у Риты в голове так, будто кто-то ударил в колокол, и никак не утихал его гул.

Ничего больше об Игоре сиделка не знала. И Рита ничего не знала о нем; только сейчас она это поняла. Где он живет в Москве? Как ему позвонить, ведь наверняка у него есть домашний телефон? Там ли он еще, в своей московской квартире, или уже летит через океан? Или уже в Америку прилетел?

Но главный вопрос, тот, который не просто гудел у Риты в голове, а впивался в мозг, был: почему он ничего ей не сказал? Как такое может быть, что он исчез из ее жизни навсегда, не сказав ей при этом ни слова?

«Или не навсегда? – вдруг подумала она. – Может, он письмо мне оставил? Ну конечно, я ведь даже домой не зашла, а там точно есть письмо!»

Это было так очевидно, что Рита чуть не засмеялась. И тут же прекратилась глупая дрожь в руках, и ватная слабость в ногах, и перестали подгибаться колени. Ее дом был на другом конце Меченосца, но много ли того Меченосца, да и вообще, что значит любое расстояние, когда тебя ведет надежда!..

До своего дома Рита добежала запыхавшись. Под ложечкой кололо, во рту был такой привкус, будто она разжевала кусок железа.

На детской площадке возле дома она увидела Митю и Ирку. Митя сидел на лавочке, а Ирка на облезлых качелях; это Рита почему-то заметила. Едва увидев их обоих, она снова стала замечать ни к чему не нужные подробности. Наверное, потому что поняла, что Митя с Иркой пришли сюда не на радость ей.

– Рит! – раскачиваясь на скрипучих качелях, позвала Ирка. – Иди сюда. Что-то расскажем.

В ее голосе слышалось вдохновение. Понятно, что ей не терпелось сообщить нечто сногсшибательное. Рите стало так противно, что она едва не развернулась и не бросилась куда глаза глядят, лишь бы подальше от этой Ирки, очень, кстати, красивой, с ярко-голубыми, как у молодой сиамской кошки, глазами.

К счастью, Митя никакого вдохновения от предстоящего разговора, похоже, не испытывал. Он поднялся с лавочки и подошел к Рите.

– Мы мимо шли и увидели, что у тебя в квартире окно открыто, – сказал он. – Ну и решили зайти. Мать твоя сказала, ты насовсем из Москвы вернулась.

– Я… – проговорила Рита.

И замолчала. Теперь она уже не понимала – насовсем, не насовсем… А главное, это было ей теперь неважно.

– Игорь уехал, – сказал Митя.

Рита сразу ощутила внутри себя собранность и почти что спокойствие. Митя говорит спокойно, ну и ей надо спокойно его выслушать.

– Я знаю, – кивнула она.

– Откуда знаешь? – удивленно спросила Ирка.

Рита не удостоила ее ответом. Она требовательно смотрела на Гриневицкого.

– Ир, иди домой, – сказал он.

– С какой это радости? – возмутилась та.

– Я к тебе через полчаса зайду, – не глядя на Ирку, произнес Митя. – Или через час.

«Что он мне целый час рассказывать собирается?» – подумала Рита.

И сама не поняла, спокойно подумала об этом или смятенно.

Ирка сердито фыркнула, что-то проворчала, но ушла.

«Боится, что Гриневицкий ее бросит, потому и паинька», – подумала Рита.

– Игорь письмо мне передал? – спросила она.

– Нет, – пожал плечами Митя.

– А что передал?

– Ничего.

– Совсем ничего? – не поверила она. – А почему же ты…

Но тут сердце у нее ухнуло в пустоту, и она не закончила вопрос.

Она совсем перестала понимать, что произошло. То есть она и полчаса назад этого не понимала. Но полчаса назад у нее оставалась надежда…

– Он меня попросил книжки у него забрать. – Митя понял ее вопрос и в недоговоренном виде. – Вечером зашел и попросил.

– Зачем? – тупо переспросила Рита.

«Зачем мне это знать?» – подумала она при этом.

– Не выбрасывать же их было, – пожал плечами Митя. – Сказал, что в Америку книжки взять не получится, да и некогда уже собирать. Они правда в один день уехали, – помолчав, добавил он.

– Я и не сомневаюсь, – холодным тоном произнесла Рита.

Она уже взяла себя в руки. Каких усилий ей это стоило, Гриневицкому знать было необязательно.

– Его родителей с работы уволили, – сказал он. – Они письмо какое-то написали против партии и попросили, чтобы их в Америку отпустили. Это не решалось, не решалось, а потом вдруг сразу и решилось. Игорь подробно не говорил, конечно. Но я так понял.

Эти слова были – будто из другого мира. Будто с Марса. Они не имели к Ритиной жизни никакого отношения. Но изменили ее жизнь бесповоротно и навсегда.

Все, что происходило в мире взрослых, в устроенной ими жизни, Рита считала белым шумом. Она просто не обращала внимания на то, что говорится по телевизору и пишется в газетах, на все эти съезды КПСС, перестройку и прочее подобное.

Что весь этот ничего не значащий фон можно считать белым шумом, объяснил ей Игорь.

– Когда спектральные составляющие шума равномерно распределены по всему диапазону задействованных частот, то шум называют белым, – сказал он. – Это, например, шум близкого водопада.

– А дальнего? – засмеялась Рита.

– А если дальнего, то это называется «розовый шум», – ответил он.

И стал объяснять еще про неравномерное затухание высокочастотных и низкочастотных составляющих; этого Рита уже совсем не поняла.

Сейчас те его слова вспомнились болезненно и ярко. Вдруг оказалось, что белый шум захлестнул ее жизнь. Ее единственную жизнь, которая до сих пор простиралась перед нею одним лишь бесконечным обещанием счастья.

Ей хотелось подняться и уйти с детской площадки, где они сидели вдвоем, облепленные тополиным пухом. Или не хотелось?.. Этого Рита уже не понимала.

– Почему он ничего мне не сказал? – с тоской проговорила она. – Я ведь была в это время в Москве. Мы могли бы встретиться.

Она не стыдилась этих слов, этой тоски, этой своей слабости. Вряд ли именно перед Гриневицким не стыдилась, просто не могла сейчас чувствовать вообще ничего, и стыда тоже.

– Это же понятно, – сказал Митя.

– Что – понятно? – не поняла Рита.

– Почему встречаться с тобой не стал. Что бы эта встреча дала? Стыд только. А стыд не каждому по силам.

Это была правильная мысль. Странно, что она ей самой не пришла в голову. Хотя и не странно… В ее нынешнем состоянии слишком малую роль играл разум.

– Ты в Полиграфический поступила? – спросил Митя.

– Нет, – ответила Рита.

– Провалилась?

– Не стала поступать.

– Понятно…

«Что тебе понятно?! – чуть не крикнула она. – Мне самой – ничего! Я не знаю, как мне теперь жить…»

Вот это было главное. Как ей теперь жить? Не куда поступать, не где работать, не что вообще делать – а как жить?

Рита боялась, Митя скажет, чтобы она не расстраивалась и что поступит, мол, в следующем году. Что на это отвечать?

Но он ничего не сказал. Они учились вместе с первого класса и знали друг друга так, что никакой необходимости в дежурном сочувствии не было.

– Ты сейчас домой? – все-таки спросил он.

– Нет, – машинально ответила Рита. – Потом.

– Ну ладно.

Митя поколебался немного – остаться, уйти? Но, наверное, понял, что она не хочет сейчас никого видеть. Или к Ирке поспешил. Все-таки он ее обидел тем, что домой отослал.

Когда Митя ушел, Рита тоже поднялась с лавочки. Невозможно было сидеть на детской площадке на виду у всего дома. Да еще того и гляди дождешься, что мама выглянет в окно и позовет ужинать.

При мысли о еде Риту чуть не вывернуло наизнанку.

Она вышла со двора и пошла по улице к реке.

Речные откосы были покрыты одуванчиками. В лучах заката они светились, как яркие лампочки.

«Какой он был?» – глядя на одуванчики, подумала Рита.

Эта мысль пришла ей в голову так неожиданно, что сначала показалась даже странной. Что значит – какой был Игорь?

Но в следующую минуту она поняла, что в самом деле этого не знает. Или не помнит? Во всяком случае, не понимает.

«Он казался мне необыкновенным. Почему? – думала она. – В первый день он сказал про лакмусовую бумажку, и я сразу решила, что он особенный. Но что особенного было в тех словах?»

Как полчаса назад Рита поняла, что не знает ни адреса его московского, ни телефона, так теперь она понимала, что не знает об Игоре вообще ничего. Нет, не так – она поняла, что вдруг перестала что-либо о нем знать. Даже то, как он выглядит, странным образом размылось в ее сознании. Он был красивый, но какой?.. Какие у него были глаза, губы? Волосы какого были цвета?

Вместо всех этих черт, которые Рита совсем недавно считала такими знакомыми, теперь перед нею было лишь что-то неясное, бесформенное и почему-то блестящее. Этот мысленный, несуществующий блеск был так ослепителен, что от него болели глаза.

Ей стало не по себе. Ум то заходил у нее за разум, то исчезал совсем.

«А почему я думаю о нем так, как будто его нет на свете?» – мелькнуло у нее в голове.

Но это-то как раз было понятно. Где она, Америка? Разве есть она на свете? Не является ли только частью белого шума, существующего отдельно от настоящей Ритиной жизни?

И что ей теперь считать своей настоящей жизнью?