Как опрометчиво Рита простилась с унынием! Как наивно было думать, что с появлением Маши оно ей больше не грозит!

Дело было, конечно, не в том, что в момент рождения ребенка всегда наступает душевный подъем, а потом его сменяет рутина: бессонные ночи, простуды, режущиеся зубки и прочие штампованные тяготы, из которых не слишком умные или слишком избалованные жизнью люди выстраивают итоговый штамп – безрадостную картину материнства.

Рутины Рита не боялась – еще в детстве поняла, что именно из рутины в основном и состоит человеческая жизнь, даже такая прекрасная и вдохновляющая ее часть, как художество, которым она в детстве же и увлеклась. Поэтому из-за того, что каждый ее вчерашний день теперь в точности похож на сегодняшний и завтрашний, Рита не страдала.

Никаких материнских тягот у нее тоже не было. Может, родившись недоношенной, Маша исчерпала все отведенные ей природой младенческие трудности. Во всяком случае, к шести своим месяцам она сделалась образцовым ребенком – рост, вес, развитие, все по графику, – и Рита запретила себе думать, что это может быть иначе.

Да что там тяготы! Даже обычной для молодых матерей замкнутости в четырех стенах не произошло. Когда Маше исполнилось три месяца, Рита вышла на работу – стала несколько раз в неделю появляться в своем кабинете на Малой Дмитровке и оттуда руководить своим замирающим бизнесом. Машей в это время занималась няня.

Няню эту, Эльмиру, передали Рите знакомые. Их ребенок пошел в школу и в няне больше не нуждался, а Эльмира была просто сокровищем, невозможно было отдать ее в посторонние руки, да и неловко. Тут-то и подвернулась Рита.

Эльмире было сорок, в Москву она приехала двадцать лет назад из поволжской деревни. Замуж почему-то не вышла, хотя татарские сватьи брались найти для нее хорошего мужа, и сомнений не было, что найдут. Но бывают загадки и у таких положительных женщин, как Эльмира, – сватовство она отвергла, предпочла нянчить чужих детей.

Все прежние годы Эльмира работала няней с проживанием, но как раз на Рите от проживания отказалась, потому что скопила себе на однокомнатную квартирку в Павшинской пойме и решила жить своим домом. Риту это очень устраивало: посторонних людей, даже таких необходимых, как няня, видеть рядом постоянно ей не хотелось. А Эльмира являлась к ней точно по графику, выглядела всегда спокойной и уверенной в каждом своем движении, к тому же была фантастической чистюлей, и что еще младенцу от няни надо? Кажется, ничего.

Рите тоже не надо было от Эльмиры ничего особенного. При всей несгибаемости своего характера вздорной она никогда не была, требования ее были разумны и естественны. Пока Маше не исполнится год, няня должна отпускать Риту на работу три раза в неделю, а дальше видно будет. Иногда Рита просила, чтобы Эльмира посидела с ребенком вечером. В таких случаях няня оставалась и на ночь, для этого в детскую был куплен диван. Но случались эти ночевки редко, если только Рита не могла отказаться от какого-нибудь делового ужина, который ее партнеры почему-либо не хотели заменить обедом. А без деловых нужд у нее ни разу за полгода не возникло потребности провести вечер вне дома.

Не было на всем белом свете таких событий и явлений, которые не то что зажгли бы ее воображение, но хотя бы возбудили любопытство. Не существовало магнита, который мог бы ее к себе притянуть. В огромном каком-то смысле не существовало.

Она старалась об этом не думать, тем более что Маша-то как раз притягивала ее к себе неизменно, и разве этого мало? Рита уже не могла представить, что ребенка у нее совсем недавно еще не было. И смысла, которым наполнило ее жизнь само Машино существование, – этого смысла хватало ей с лихвой.

Но в том, как шла остальная ее жизнь, было что-то пугающее. Как Рита ни старалась гнать из головы ненужные мысли, она все же не могла не понимать, с чем связано это ощущение.

Жизнь ее, огромная, когда-то полная стремлений, была кончена. Если ни к чему в собственной жизни – Маша не в счет, это совсем другое – нет ни страсти, ни даже простого интереса, то что еще можно о своей жизни сказать? Кончена, или пуста, или уныла.

Да, уныние догнало ее снова, и даже Маша способна была развеять его лишь в очерченном собою круге. За этой волшебной чертой простиралась пустыня, и Рита не представляла, что могло бы ее от этого ощущения избавить.

«Что ж, – решила она, – счастье, что такой волшебный круг есть. Это очень немало. И кто сказал, что я должна из него выходить? По необходимости только. Как в магазин за молоком».

К тому же Рита была наблюдательна и, оглядываясь вокруг, понимала, что находится в идеальном положении по сравнению с большинством своих близких и дальних знакомых. Да тут и наблюдательности особой не требовалось – жизнь пошла вразнос, этого только слепой не заметил бы. Одни теряли собственный бизнес, других увольняли, третьи пребывали в страхе от возможного в любую минуту увольнения, а многие из тех, кого увольнять не собирались, на глазах превращались в подозрительных, самодовольных, а то и неистовых в желании выслужиться существ, и это было так странно, так тревожно, что иных пугало больше, чем даже увольнение.

Да и просто денег у людей не стало, средств на самую обыкновенную, без затей, жизнь. Эта неожиданно обрушившаяся слишком на многих бедность подпитывала уныние, и Рита чувствовала, как оно сгущается в воздухе.

Так что грех ей жаловаться, в ее жизни по крайней мере материальных трудностей нет. А ощущение пустыни… Оно слишком смутно, чтобы обращать на него внимание.

В девять месяцев Маша начала ходить. Это случилось так неожиданно, что Рита даже испугалась.

Она вышла из гостиной, оставив Машу ползать – все розетки давно были заткнуты специальными пробками, все безделушки убраны повыше, в шкафу на нижней полке была сложена одежда, которую ребенку интересно было оттуда выбрасывать, – в общем, можно было не опасаться.

Когда Рита вернулась в комнату, Маша поднялась на ножки и сделала ей навстречу три шага.

– Ой! – воскликнула Рита. – Ты куда?

Ответа на этот глупый вопрос, конечно, не последовало. Маша шлепнулась на попу и засмеялась от счастья. Она смеялась не так, как смеются взрослые, а всем своим существом. И ручками, и ножками, и пестрыми кудряшками, и даже двумя нижними зубами.

Рита засмеялась тоже, подхватила Машу на руки и закружилась с ней по комнате. И наплевать, что миллионы матерей вот точно так же бывали счастливы от точно такого же события, и неважно, что, увидь она такую картину в кино, поморщилась бы от ее чрезмерной сентиментальности… В волшебном кругу, который появился в ее жизни, все происходило впервые и ничто не было чрезмерным.

– Представляешь, она пошла! – встретила Рита явившуюся через час Эльмиру. – На ножки встала и пошла! Разве так бывает?

– Наверное, бывает. – Эльмира пожала плечами. – Сама не видела, чтобы в девять месяцев ходить начинали, но почему же нет?

Она не сказала ничего особенного. Она даже улыбнулась с обычной своей приветливостью. Но прямо в момент этой улыбки Рита поняла, что няне нет до всего этого никакого дела. Ну, пошла ее подопечная. Надо теперь следить за ней с учетом новых ее способностей. И больше ничего.

«А раньше ты этого разве не понимала?» – подумала Рита.

Понимала. Но сейчас, сию минуту, это понимание словно холодной водой ее облило.

До ее ребенка никому нет дела. То есть, конечно, она в любую минуту может позвонить любой из своих девчонок, рассказать о Машиных достижениях, и те восхитятся, и обрадуются, и это будет искренняя радость. И если ей понадобится помощь, они обязательно помогут. Но все-таки у каждой из них своя семья, а если не семья, как у Оли, то все равно свои заботы, своя отдельная жизнь, и это не может быть иначе, потому что общие заботы и радости у них были в юности, когда они жили в одной общежитской комнате, а к сорока годам это меняется, у всех меняется, и неизвестно, хорошо это или плохо, но это так – так мир устроен.

И маме, в общем-то, нет дела до внучки, и хотя это, конечно, не у всех так, но у Риты мама вот такая, другой не будет. За пределы своего мирка выходить не хочет – то ли боится всего, что там, в широком мире, происходит, то ли не нуждается ни в чем, кроме того, к чему давно привыкла, и скорее второе, но какая разница? На внучку посмотреть приезжала, привезла ей в подарок пестрые вязаные носочки и шапочку, по телефону спрашивает, как там Маша, но и все на том. Так ее мир устроен.

Никогда прежде такое устройство мира не вызывало у Риты уныния, она принимала его как данность. Но когда увидела равнодушную Эльмирину улыбку… Не уныние она почувствовала даже, а отчаяние.

Но чувства чувствами, а сейчас ей пора на работу. Через полчаса должен явиться владелец маленькой частной клиники, специально приехал из Тулы, чтобы лично заказать оборудование для гастроскопии именно у Риты, потому что слышал о ней много хорошего и надеется, что она плохое не подсунет, деньги-то у него свои, не краденые, ему плохое нельзя… Надо было идти на встречу с ним, а не предаваться пустым размышлениям.

И Рита ушла, поцеловав Машу в перемазанную щечку – Эльмира в этот момент кормила ее щами – и запретив себе думать о чем бы то ни было, кроме контракта с драгоценным тульским заказчиком.

Днем-то еще можно было не предаваться посторонним мыслям, но вот вечером, когда Эльмира ушла, Рита поняла, что отчаяние накрывает ее с головой. Впервые она почувствовала себя в собственной квартире как в клетке и впервые одиночество показалось ей невыносимым.

Вечер был еще не поздний, часовая стрелка указывала на то место, где должна располагаться семерка. Часы у Риты в гостиной были особенные: просто две стрелки на стене, а какое время они показывают, надо догадываться интуитивно. Рита так к ним привыкла, что угадывала с точностью до секунды.

Она одела Машу, усадила в коляску и повезла гулять в сад «Эрмитаж». В понедельник никаких шумных сборищ там не устраивали, и можно было гулять почти в такой же тишине, какая стояла в этом старинном городском саду двадцать лет назад, когда Рита начинала осваивать улицу Чехова и ее окрестности.

– Ма! – сказала Маша, указывая на будку, в которой продавались горячие каштаны.

Рита купила полдюжины, один каштан очистила и, время от времени давая Маше откусывать от него по кусочку, пошла по аллее, ведущей в дальний угол сада.

Когда она только-только купила квартиру в Старопименовском переулке, на этой аллее стояла белая беседка – садовая читальня. Рите нравилось читать здесь газеты в такие вот, как сегодняшний, теплые осенние дни. Большие газетные листы шуршали в руках так же, как опавшие листья на асфальте, и покой нисходил в душу от этих смешанных звуков.

Читальни с газетами давно уже не было, но опавшие листья шуршали под ногами по-прежнему. Только вместо покоя этот звук теперь отдавался в сердце тоской.

Рита села на лавочку возле детской площадки. Маша с любопытством разглядывала двух девочек на качелях, издавала удивленные звуки – надо же, какие интересные у этих больших детей бывают занятия! – собирала с Ритиной ладони каштановые крошки и отправляла их себе в рот.

«Она не обязана спасать меня ни от тоски, ни от уныния, ни от отчаяния, – глядя на дочку, подумала Рита. – Она не для того на свет родилась. У нее уже своя жизнь, радостная, и впереди у нее всего много, и это так и должно быть. Я не сумела, я чего-то не поняла и сама в этом виновата. А ребенок не может же…»

– Ма! – сказала Маша, дергая Риту за палец. – Дай!

Она доела с Ритиной ладони последний кусочек каштана и хотела еще.

– Подожди, Машунька, сейчас почищу, – сказала Рита.

Она отвела взгляд от Маши, чтобы вынуть каштан из бумажного пакетика, но не успела это сделать. Потому что увидела, как по аллее идет Гриневицкий.

Он явно шел к ним с Машей, хотя нес чемоданчик с инструментами, который для общения с ними был, конечно, не нужен. У Риты дома был такой же чемоданчик, поэтому она точно знала, что там разные отвертки и плоскогубцы, а не игрушки, например, которые отец мог бы нести, если бы целенаправленно шел к своему ребенку. Но, с другой стороны, к кому еще он может идти прямо по аллее, если не к Маше?

Поняв это, Рита поняла и другое – что его появление не испугало и не насторожило ее, как это было в прошлый раз, а почти обрадовало. Раз идет, значит, наверное, хочет Машу видеть. Или Рите что-то сказать. Все это лучше, чем равнодушная Эльмирина улыбка или дежурный мамин вопрос о здоровье внучки. У Гриневицкого-то дежурных вопросов к Рите быть не может – значит, идет он для того, чтобы сообщить ей что-нибудь существенное.

– Привет, – сказала она, когда Митя подошел поближе. – Ты откуда узнал, что мы здесь?

– Видел, как вы сюда шли.

– А что же раньше не подошел? Мы уже полчаса гуляем.

– Раньше не мог.

Маша обернулась к нему и улыбнулась. Она всем улыбалась. И невозможно было представить более ясную и открытую улыбку. Не удивительно, что Гриневицкий улыбнулся тоже.

– А почему она Маша? – спросил он.

– А я вспомнила, что однажды хотела быть Машей, – ответила Рита. – Был в юности такой эпизод.

Он посмотрел на нее с каким-то странным выражением, но ничего не сказал на такое объяснение. Откуда он знает, как она назвала ребенка, Рита спрашивать не стала. Может, маме очередную дачную прореху ремонтирует, вот и узнал.

– Рита, давай поговорим, – сказал Митя.

– Давай. – Она подвинулась, чтобы он мог сесть на лавочку. – О чем?

– Глупо, что я не вижу ребенка.

– Глупо? – усмехнулась Рита.

– Ну, это я для тебя такое слово нашел.

– По-твоему, я малоумная? – Она не сдержала улыбку. – Специальные слова для меня надо подбирать?

– Ты многоумная. Но ум у тебя… особенный.

– Митя! – Рита уже не улыбнулась, а рассмеялась. – Так про аутистов говорят! Или про детей с синдромом Дауна.

Услышав, что мама смеется, Маша засмеялась тоже. И сразу захныкала, протягивая ручки. Митя поднял перегородку и вынул Машу из коляски. Это вышло само собою, и Рита возражать не стала. Почему бы нет, в самом деле? Если он хочет.

– Тебе не обязательно меня любить, – сказал он.

Рита вздрогнула: при чем здесь это?

– И жить со мной тем более не обязательно. Но с ребенком-то почему же мне не видеться, можешь ты объяснить?

– Не могу, – вздохнула Рита. – Я, Мить, как-то запуталась… Я ее, знаешь, так радостно родила…

– Да уж радости было через край! На заправке-то.

– Не на заправке, а на дорожном посту. Мама тебя неправильно информировала.

– Она сказала, что точно не знает.

– Действительно не знает. Да, так вот тогда мне казалось, что… Ну, неважно, что мне тогда казалось. А сейчас… В общем, если ты хочешь, то, конечно, приходи. Я в самом деле повела себя глупо, ты прости, пожалуйста.

– Я тебе буду звонить и предупреждать, – сказал он. – Ты можешь к этому времени дела подгадывать. Или просто идти, куда тебе надо. Я с ней побуду. И можешь не беспокоиться, у меня в этом смысле опыт есть.

«Да, у него же дочери пятнадцать лет, он говорил», – вспомнила Рита.

– Хорошо, – сказала она. И зачем-то добавила: – Никуда мне, правда, не надо.

Митя на это ничего не ответил. Да Рита и не для него сказала, больше для себя.

– Может, я с ней пока похожу? – предложил он.

– Куда походишь? – не поняла она.

– По аллее ее повожу. Она согреется, а то нос холодный.

– Да, – сказала Рита. – Как хочешь. Конечно.

Она была рада, что Митя отошел подальше. У нее щипало в носу, слезы стояли в горле, и она не хотела, чтобы он это заметил.

Она смотрела, как он водит Машу за обе ручки по аллее. Перед ними неторопливо шел голубь. Маше он, конечно, казался огромным. Даже издалека было слышно, как взволнованно она высказывает свои впечатления о такой гигантской птице. Митя взмахнул рукой, голубь улетел, и Маша расхохоталась.

«Она ему нужна, – думала Рита, глядя, как они идут по шуршащим листьям. – По сравнению с этим все остальное не имеет ни малейшего значения. Уныние мое, пустыня… И что связь у нас вышла случайная, неловкая, и как мы с ним теперь друг к другу относимся… Что любви никакой нету – это неважно, он прав. Кроме меня, он единственный, кому есть хоть какое-то дело до Маши. Господи, да при чем здесь тогда вообще всё! Пусть гуляют по листьям и гоняют голубей или кого они только хотят».